– Лучше подходит "ненавистен", – зло поправила Гурова Спесивцева. – Могу подсказать еще одно довольно точное определение сущности этого человека: мразь! У вас такой по-детски удивленный взгляд. Слишком резкое суждение? А что бы испытывали вы и как бы удивлялись, если бы через неделю после свадьбы ваш муж пропал, его двое суток искали и обнаружили пьяным до невменяемости в каком-то подпольном публичном доме в грязных трущобах на Юго-Востоке Москвы?
– Мне, вообще-то, трудно воспринимать ощущения женщины, – несколько смущенно попытался пояснить Лев Иванович.
– А вы попробуйте, – отрезала Спесивцева. – Представьте, что чувствовала девочка, воспитанная в любви и согласии, ждавшая принца и дождавшаяся его. Я никогда не считала себя ханжой и не была неразумным дитем, не знающим жизни. К тому времени я уже окончила институт, больше года проработала в прокуратуре, а там изнанка жизни кого угодно возвратит с небес на землю. Но то, что испытала я за этот год, не могу пожелать даже врагу. Тяга Тима к грязи, к низменному – это, поверьте, уровень патологии. Он был больной человек, и все, чего касались его руки и его взгляд, становилось черным, липким и противным до рвоты. Он был нравственным, физическим монстром и уродом.
– Вы ничего не преувеличиваете? – удивленно спросил Гуров. Столь категоричные заявления для Льва Ивановича были несколько неожиданны.
– Я преувеличиваю? – широко открыла глаза Спесивцева и фальшиво засмеялась. – Не знаю, что бы вы хотели услышать от меня о Тимофее, только ни единого доброго слова, как принято говорить об умерших, я не произнесу. Если есть ад, ему там и место. И я заявляю это спустя несколько лет, когда раны уже должны зарубцеваться, но они настолько глубоки, что кровоточат и не хотят заживать. Вы не можете, как сказали, воспринять ощущения женщины, так попробуйте воспринять их как мужчина. Вы смогли бы истязать, бить до синяков, до крови свою ни в чем не повинную жену в медовый месяц? Вы бы привели домой подобранных даже не на Тверской, а на площади у трех вокзалов немытых и пьяных шлюх и заставили бы жену участвовать с ними в групповухе? Вы смогли бы предложить своим невменяемым собутыльникам предаться плотским утехам с беременной женой на глазах у мужа? Ну так что, принимаете все это как мужчина?
– Извините… – единственное, что смог сказать смущенный Гуров.
– Не за что, – отрезала Спесивцева и прикурила еще одну сигарету. – Ваши извинения не требуются, а его я никогда не прощу. По милости Зеленского я перестала быть женщиной и превратилась в бесполое и аморфное существо. Аборт лишил меня материнства, но я рада, что не явила на свет ублюдка и его продолжение. Я сегодня даже представить не могу, что моего тела может коснуться мужчина. Отвращение и еще брезгливость – вот единственные чувства, которые я могу испытывать к противоположному полу. Кроме, естественно, профессиональных контактов, где пол совсем не обязателен. Поэтому у меня уже никогда не будет семьи, не будет детей – уже ничего не будет.
Женщина замолчала и сосредоточилась на сигарете. Затяжка, еще одна, еще – пока огонек не подобрался к фильтру. Спесивцева потушила сигарету в крохотной пепельнице и подняла совершенно пустые глаза на Гурова. За считаные минуты милая и цветущая женщина постарела на десяток лет, а может, и на целую жизнь.
– Если бы я могла убить Тима, я бы убила, – тихо сказала она. – Но я не сумела отыскать в себе хоть каплю мужества. Другие несчастные совершили то, что было предначертано этому страшному зверю.
– Вы считаете, что Тимофея убили люди, знавшие его, – очнулся Гуров, выслушавший исповедь несчастной женщины. То, о чем говорила бывшая жена Зеленского, не поразило его. Полковник уже давно мало чему удивлялся. Однако откровения Светланы Анатольевны добавили весомую порцию к уже накопившейся в душе неприязни к убитому. Слишком уж много грязи являлось на свет!
– Может быть, – безразлично ответила женщина. – Когда человек сеет вокруг себя грязь и ненависть, обязательно найдется тот, кто попытается очиститься сам и очистить других.
– Еще раз простите, Светлана Анатольевна, что я заставил вас вспомнить прошлые ужасы, – извинился перед женщиной Гуров. – Но я был вынужден это сделать. Если можно, еще один вопрос. Расскажите, пожалуйста, о родителях Тима.
– Его родители? – удивленно подняла брови Спесивцева. – Вопрос, конечно, интересный…
Она задумалась, и горькая усмешка скривила ей рот. Тонкие ухоженные и дрожащие пальцы потянули из пачки очередную сигарету. Гуров следил, как фильтр сигареты коснулся губ, как язычок пламени зажигалки скрутил в пепел коричнево-зеленые ворсинки табака, как тонкая струйка дыма потянулась к потолку, расплываясь и тая. Он не торопил женщину.
– Его отца, Олега Эдуардовича, знают многие. И представьте, он на самом деле такой, каким его видят и слышат. Это человек дела – энергичный и целеустремленный, несмотря на возраст. Шумный? Да! Скандальный? Конечно! Непримиримый и пробивной? Безусловно! – Спесивцева говорила, словно рубила. Но вдруг она сбавила тон: – А знаете, что скрывается за всей этой мощью и громкоголосием? Он безумно любит своих близких! Вот, пожалуй, то главное, для чего он живет. Если бы вы видели его радостное и живое лицо на нашей с Тимом свадьбе! И, не дай бог кому быть таким расстроенным, когда я уходила от его сына. Он заложник семьи – по-другому этого человека охарактеризовать нельзя.
– А мать Тимофея? – спросил Лев Иванович. Он видел, что к этой теме Светлана Анатольевна переходить не торопится.
– Она сумасшедшая, – коротко и неожиданно выдала Светлана Анатольевна, словно выстрелила.
Гуров на короткое время опешил от такого сюрприза, но быстро справился с собой. Он не задавал вопросов и только слушал.
– Вы можете подозревать меня в обычной неприязни снохи к свекрови или в предвзятом отношении из-за ненависти к ее сыну. Но я, как говорят, находясь в здравом уме, заявляю, что эта женщина сумасшедшая и садистка, – твердо сказала Спесивцева. – И в том, что происходит… вернее, происходило с ее сыном, виновата только она одна.
– Почему вы так думаете? – вопросительно посмотрел на собеседницу Гуров. – Это более чем серьезное, даже жестокое обвинение.
– Тим очень долго не знакомил меня со своими родителями. Все переносил и переносил это событие, мотивируя занятостью отца, болезнью матери… Собственно, мне было все равно. Для меня существовал только он – единственный и любимый, – горько усмехнулась Спесивцева. – Уже был назначен день свадьбы, когда он, наконец, привез меня знакомиться в их дом на Фрунзенской набережной. Олег Эдуардович, увидев меня, буквально расцвел. Не знал, куда усадить, как за мной ухаживать. Зато мать Тима, Лариса Филипповна, я на первых порах звала ее в шутку Настасьей Филипповной – помните "Идиота" Достоевского – за весь вечер не проронила буквально ни слова. Только редкие "да" или "нет". И я лишь ощущала на себе ее неприязненный и жгущий взгляд. Конечно, мне это было неприятно, но я все списала на обычную материнскую ревность. Решила, что время все поставит на место. Как говорится, стерпится – слюбится. Тем более что жить мы вместе с ними не собирались.
Спесивцева очередной раз потянулась к пачке "Мальборо". Гуров едва сдержался, чтобы не попросить у нее сигарету и не закурить самому, однако вытерпел и не стал этого делать.
– Однажды, месяца через два, может, чуть больше – в то время до крайностей и сумасшествия дело не доходило и все ограничивалось исчезновениями и пьянками, – когда еще мне казалось, что можно что-то исправить, я поехала к родителям Тима. Хотела поговорить, посоветоваться. Дура! – Светлана Анатольевна со злостью затушила недокуренную сигарету. – Эта особа меня просто выгнала, сказав, что не желает разговаривать со мной. Не хватило глупой девчонке ежесубботних встреч, чтобы понять, что ничего измениться не может. На этих посиделках мне была предназначена роль бессловесной куклы. Тим сразу предупредил, чтобы я молчала и не произносила лишнего слова, что его мать не терпит пустой болтовни. Субботние встречи были похожи на раут у английской королевы. Все по регламенту – чай, бисквитное печенье, разговоры о погоде и чуть-чуть о политике. И Олег Эдуардович и эта… не могли не заметить происходивших со мной перемен. За считаные недели из счастливой невесты я превратилась в затравленного зверька. И они видели это, но каждый реагировал по-своему. Олег Эдуардович становился все более замкнутым и хмурым. Однажды в прихожей, когда рядом не было ни Тима, ни его матери, он, глядя мимо меня, негромко и не к месту сказал: "Я думал, все будет иначе. Думал, изменится…"
– А Лариса Филипповна? – спросил Лев Иванович, пытаясь прервать молчание, овладевшее Спесивцевой, и отвлечь ее от горьких воспоминаний. Пустые глаза женщины смотрели сквозь Гурова. Он повторил: – Так что же Лариса Филипповна?
– А она расцветала. Вы не поверите, но это было именно так, – усмехнулась Светлана Анатольевна. – Чем хуже было мне, тем счастливее становилась эта женщина. Будто энергия, может – сама жизнь – через садиста-сына, глумившегося надо мной, уничтожавшего душу и тело, переходила ей. Она словно бы помолодела, скинула десяток лет, стала живее и веселее. Эта женщина – вампир, зверь, пожирающий всех, ее окружающих. Не ищите людей, которые убили Тимофея. Они лишь орудие неизбежного. Эта ведьма сама уничтожила, сожрала, растерзала своего сына. И еще попомните мое слово, что следующей жертвой будет ее муж.
На глаза Спесивцевой неожиданно навернулись слезы. Она вскочила с кресла, отвернулась и шагнула к окну. Из сумочки, стоящей на подоконнике, Светлана Анатольевна достала платок и приложила его к глазам. Гуров сидел и молча смотрел в спину несчастной женщины. Ему нечего было сказать ей, и от этого он чувствовал себя неловко.
– А у него были друзья? – спросил Гуров, чтобы как-то заполнить затянувшуюся паузу. – Я имею в виду не тех, с кем от поддерживал отношения по работе или… отдыху.
– То есть помимо собутыльников, – уточнила Спесивцева. – Нет, не было. Хотя… – Она ненадолго задумалась. – На нашей свадьбе свидетелем был его школьный товарищ. И он даже однажды заходил к нам. Такой приятный молодой человек.
– А как его звали, вы помните? – спросил Гуров.
– Михаилом. А фамилия… кажется, Зельдин. Да, точно, Миша Зельдин. Он, кстати, довольно известный в Москве врач и занимается пластической хирургией, практикует в частной клинике. Я слышала, что к нему очередь по записи на год вперед. Но он вряд ли чем поможет. Они с Тимом практически не общались. И когда Михаил зашел к нам однажды, то повздорил с Тимом и сказал, что не хочет поддерживать с ним отношений. Из-за меня…
– Что-то случилось, чему он был свидетелем? – уточнил Лев Иванович.
– Накануне Тим жестоко избил меня. Я была вся в синяках и с заплывшим лицом. Михаил случайно увидел, и его прямо затрясло. Он накричал на Тимофея и заявил, что тот как был негодяем, так им и остался. И что больше не хочет знаться с ним, – сказала Спесивцева, и ее плечи затряслись в рыданиях. – Простите, но я не хочу больше вспоминать о том времени. Я смогла вырваться из этой проклятой семьи, разрубить липкую паутину. Еще год Тимофей преследовал меня, однако я прошла через все муки и стала свободной. Прошло уже два года, как я не видела этого зверя. Я вычеркнула его из своей памяти. Что же касается смерти Тима… Пусть он успокоится в аду – вот единственное, что я могу сказать. Если можно, оставьте меня…
– Извините, что мне пришлось причинить вам боль, – сказал Гуров. – Но я должен был поговорить с вами.
– Уходите, – не оборачиваясь, попросила его Спесивцева. – Ради бога, уходите!
Глава 11
"Пежо" мягко стелился по асфальту. Опасения Гурова, что будет гололед, оказались напрасными. За двое суток о субботнем снегопаде напоминали лишь местами припорошенные поля. Правда, и обочины были мокрые и грязные от растаявшего снега. А вот дорожное покрытие оставалось совершенно сухим и позволяло держать на спидометре под сто двадцать километров в час. Можно было ехать и быстрее, однако именно такая скорость для Гурова являлась наиболее комфортной. Разгоняясь выше этой отметки, он начинал излишне напрягаться и концентрироваться. Сейчас Лев Иванович почти автоматически управлял автомобилем, что давало возможность спокойно поразмышлять.
Хотя от мыслей и дум Гурова отвлекала навязчивая мелодия, а вернее, три слова из дебильной песни, которые он поймал, едва выехав из Москвы. На указателе, висевшем над шоссе, был обозначен его номер: Е95. И вот теперь в мозгах периодически проявлялось и речитативно бухало: "Трасса Е95… Трасса Е95…" Других слов из данного роково-попсового произведения Лев Иванович не знал, как и всего его мелодического ряда, если таковой имел место быть вообще, поэтому снова и снова беззвучно повторял про себя сиротливое: "Трасса Е95… Трасса Е95…"
Рядом в кресле пассажира, откинувшись на опущенную спинку, спокойно спал Крячко. Его мерное и негромкое похрапывание иногда совпадало с ритмом въевшейся песни и еще больше отвлекало Гурова от мыслительного процесса. Станислава он подобрал в шесть утра, как и договаривались, около дома. Усевшись в машину, невыспавшийся Крячко по-хозяйски отвалил назад спинку кресла, устроился поудобнее и громко зевнул.
Еще он сказал, что как только Гуров устанет за рулем, пускай будит его. После этого напутствия Станислав закрыл глаза и мгновенно уснул. И вот уже два с половиной часа Лев Иванович выслушивал хриплые рулады, которые выводил его невозмутимый спутник. Обогнав тянущийся перед ним очередной длинномер с польскими номерами, он попытался сосредоточиться.
Вчерашний вечер особых новостей по делу Зеленского не принес. К семнадцати часам Лев Иванович без опозданий добрался до Останкино, на студию, где встретился с главным режиссером программы "Корень жизни", автором которой был убитый. На само шоу Гуров пару раз натыкался, переключая каналы телевизора. Правда, внимательно его не смотрел, так как никогда не был любителем подобных программ. Передача была не хуже себе подобных, а по живости и органичности чем-то даже и получше. Обычная окрошка из юмора на грани приличия и вкуса с добавлением надуманных жизненных ситуаций, обильно политая присутствием знаменитостей и буйно озвученная музыкальной попсой.
Поездка на студию должна была ответить на некоторые вопросы, волновавшие Льва Ивановича. Естественно, первым и главным был тезис о возможной связи смерти Зеленского с его работой на телевидении. Интересы там бродили немалые, деньги – огромные. А уж примеров неудачного деления того и другого хоть отбавляй – от Листьева, как самого яркого, до братьев его меньших и бесталанных. Всех не упомнить и не перечесть.
А еще Гурову было интересно, как Тимофей Зеленский находил время заниматься и парламентским лоббированием, и не совсем понятными делами с темными таджикскими "товарищами", и пить по-черному, зависая по нескольку дней. И при всем этом быть "талантливым режиссером и сценаристом", как его представили Гурову сразу после убийства.
Однако скоро разрешились все сомнения и вопросы. Человеком, развеявшим очередной миф о Зеленском, был главный режиссер "Корня жизни", невысокий с иссиня-черными небритыми щеками, большими навыкате глазами и пышной шевелюрой громкоголосый крепыш. У него была звучная фамилия Кацнельсон, но все его звали, несмотря на грозный вид и солидную должность, Нюсей. Он быстро и доходчиво разъяснил Гурову роль Тима.
Голос Нюси был слышен далеко от студии, еще за поворотом коридора. Он распекал кого-то, совершенно не стесняясь в выражениях "великого и могучего". На Гурова он отвлекся лишь после того, как высказал все, что у него наболело, кроткой, милой и худенькой девушке в очечках в золотой оправе. Она так трогательно прижимала к груди тоненькую папочку с надписью "Ассистент режиссера", что Льву Ивановичу ее стало искренне жалко. По окончании беспощадного монолога режиссер отправил ее "погонять стадо имбецилов, которых подобрали в самом засранном бомжатнике" и наконец обратил внимание на Гурова.
Кстати, как оказалось, девушка совершенно не была смущена ни присутствием посторонних при разносе, ни самим разносом. Выслушав все, что о ней думают, она аккуратно поправила на крохотном носике очки и неожиданным баском как-то по-доброму сообщила в спину собеседнику:
– Как же ты, Нюсик, меня з….л!
После данного заявления девица развернулась и, гордо воздев к небу подбородочек, зацокала каблучками, направляясь к высоким щитам, сколоченным из ДСП и стоящим к ним изнанкой. Из-за щитов доносился гул людей, похожий на гудение пчел в улье.
– Кто вы? Что вам нужно? – резко обратился к Гурову Иосиф Леонидович Кацнельсон. Но, не дослушав представления и даже не взглянув на его удостоверение, зашагал вдоль щитов, говоря на ходу: – У меня не более семи минут на разговор с вами. Сегодня по плану надо отснять массовку, а это сборище бездельников не хочет работать. Заходите вот сюда в конуру, полковник.
Конура оказалась не слишком просторной, однако светлой комнатой с несколькими столами и стульями, заваленными бумагами, кассетами и верхней одеждой. На ходу щелкнув тумблером чайника, режиссер освободил два стула и часть стола, перебросив находившееся на них имущество на стоявшую рядом мебель. Он небрежно махнул рукой и буркнул Гурову:
– Присаживайтесь.
Отдав должное этикету, Нюся полез в ящик стола, порылся в его недрах и вытащил банку растворимого кофе с зеленой этикеткой. Он молча показал ее гостю, надо полагать, предлагая испить данного напитка. Лев Иванович, также не говоря не слова, кивнул, давая согласие. Из того же ящика на свет появились две чашки с ложками и полуторалитровая стеклянная банка с сахаром. Лев Иванович с опаской глянул на посуду, сомневаясь насчет ее чистоты, однако поводов для беспокойства не обнаружил.
Бухнув себе в чашку две с горкой чайных ложки кофе и столько же сахара, режиссер пододвинул через стол обе банки Гурову. Тот снизил дозы наполовину и подставил чашку под подоспевший кипяток. Разлив воду и размешав кофе, Кацнельсон сделал первый глоток и одобрительно крякнул.
– Так чем же вас, товарищ милиционер, заинтересовала моя незначительная персона? – вопросительно взглянул он на Льва Ивановича. – Судя по тому, что вы служите в славном уголовном розыске, а совсем даже не в ОБХСС, возможные экономические нарушения вам по барабану. А следовательно, мне приходится ломать голову, для каких нужд аж полковнику мог понадобиться какой-то там режиссер-поц из дерьмовой и дешевой телепрограммы. Надеюсь, чудовищное содержание нашего шоу не явилось предпосылкой к эпидемии самоубийств?
– Такого подразделения, как ОБХСС, сейчас не существует, – поправил собеседника Гуров. – Есть отделы по борьбе с экономическими правонарушениями.
– И от переименования сильно изменился профиль работы? – поинтересовался Кацнельсон. – Если бы я взял себе фамилию Ходжаев, вы бы поверили, что я узбек?
– Наверное, не поверил бы, – засмеялся Гуров. – И почему же, Иосиф Леонидович, вы обзываете свою программу дерьмовой? Я сомневаюсь, что кто-то покончил с собой после ее просмотра. Многим она нравится.
– Многим, но уж никак не мне, – сказал, как ножом отрезал, режиссер. – Дерьмо, оно и есть дерьмо. Даже если его густо намазать клубничным вареньем. Но давайте же, наконец, полковник, перейдем к делу, а то битых полчаса мы говорим совсем непонятно о чем. И назовите себя по имени-отчеству, а то от вашего звания у меня на языке постоянно крутится присказка преферансистов "полковник был большим пижоном и пасовал на трех тузах".