– Нет, но я знал, что он пишет.
– А в разговоре вы никогда не касались драки с Зотовым?
– Однажды он пришел ко мне в мединститут, я тогда учился на первом курсе, и мы заговорили о школе. "Я предал тебя, – ни с того, ни с сего сказал Юрий. – Ты прекрасно это знаешь. Я предал и себя тоже и не имею права писать". Еще он сказал, я это хорошо помню, что боксер, которого нокаутировали в первом раунде, во втором не участвует. Тогда я понятия не имел о рассказе, но догадался, что он говорит о себе, и возразил: зато он участвует в следующей встрече...
– Вы часто встречались после окончания школы?
– Не очень. Учились в разных институтах, у каждого появились свои дела, новые друзья. Но изредка он заходил ко мне.
– Рассказывал о себе?
– Иногда. Как-то, помню, пришел расстроенный. "Знаешь, – говорит, – я думал, у меня призвание, а выходит, что право писать тоже не дается просто так". Я спросил: "Тебе, наверное, рукопись вернули?" Он ответил, что, наоборот, последний рассказ понравился, и его могли бы опубликовать. "В чем же дело? – удивился я. – Радоваться надо". "Недавно я понял, – сказал он мне, – что врать нельзя ни в жизни, ни в литературе. Туда пути мне отрезаны". Ни переубедить его, ни даже понять толком, в чем дело, я не смог. Он сказал, что бросает писать, – и все.
– А в следующую вашу встречу настроение у него не изменилось?
– Настроение? – Щелканов задумчиво потер чисто выбритый подбородок. – Изменилось не настроение. Пожалуй, изменились наши отношения. Немного по-детски вышло, глупо, но, раз вам интересно, слушайте. Совершенно случайно я увидел его на улице вместе с Зотовым. Ну, думаю, недоразумение, быстро выяснится, а вышло все не так просто. Когда Вышемирский пришел ко мне в следующий раз, я спросил, что связывает его с этим подонком. "Наивный ты человек, Щелчок, – сказал он мне. – Не хотел я тебя расстраивать, да ты сам нарываешься. Мы с ним встречаемся почти каждый день, и ничего зазорного я в этом не вижу. Так уж получилось. Гуляем, выпиваем вместе. И не говори, что набьешь ему морду, силенок не хватит". Я думал, он шутит. "Ты что ж, – говорю, – забыл, что это за тип?" "Не знаю, Щелчок, – отвечает он. – Все запуталось, и распутывать поздно. Я все понимаю, все вижу, но с тобой мне трудно. Стало трудно после той идиотской драки. А Зотов... он, в сущности, не так уж плох, надо только понять его". "Понять!" – возмутился я, но он не хотел меня слушать. "Ты мрачный идеалист. А Женька просто веселый малый. Ты только хочешь стать сильным, гири вон тягаешь, а он в любой момент тебя сделает. Когда я с ним, все проблемы решаются сами собой. И не делай трагического лица, Щелчок. Не обижайся – друзей не выбирают..." Он дал понять, что не нуждается в моей дружбе, а навязываться я не хотел. Больше мы с ним не виделись.
Похоже было, что это конец разговора, но Логвинов был не из торопливых. Он дождался, когда Щелканов переговорит по телефону, и спросил:
– Вы не знаете, встречался с кем-нибудь Вышемирский?
– Он любил одну девушку. Звали ее... – Силясь вспомнить, Щелканов потер лоб рукой. – Кажется, ее звали Рита. Я никогда ее не видел, но как-то, уже после окончания школы, Юрий жаловался мне, что она встречается с другим парнем.
Логвинов не пожалел, что проявил настойчивость.
– В одном из рассказов Юрия встречается подобная ситуация. Он не называет девушку по имени, но зато упоминает, что соперника главного героя звали Мендозо. Вероятней всего, это кличка. Вам она незнакома?
– Может быть, он был соседом Юры, – неуверенно предположил Щелканов. – Ребят с таким прозвищем ни в нашем классе, ни в школе не было. Это точно.
2
Сотниченко вернулся в половине седьмого вечера и успел узнать подробности о встрече с Щелкановым, как говорится, из первых уст. Когда очередь дошла до девушки по имени Рита, и я и Логвинов, не сговариваясь, вопросительно посмотрели на него: оба питали, пусть и слабую, надежду на то, что девушка, которую он увел с кладбища, и Рита – одно и то же лицо.
– Хотите слишком вы много, – сказал Сотниченко. В плохом настроении он имел привычку менять слова местами, за что ему не единожды доставалось от начальства. – Нет, не она. Когда Вышемирский школу заканчивал, Оле было одиннадцать лет.
Так к неизвестной доселе Рите прибавилась еще и малоизвестная Оля. Час от часу не легче!
Втроем мы спустились в гараж, подождали, пока Логвинов заведет машину, и пожелали ему ни пуха ни пера, после чего он с присущей ему педантичностью не забыл послать нас к черту.
Мы с Сотниченко вышли на улицу. Погода была безветренная, воздух – теплым и свежим, луна – полной. Над дорогой стлался туман. Если бы спросили, чего не хватает мне в этот идеальный вечер, я бы, не задумываясь, ответил: семи дней отпуска, который вместе с коротенькой резолюцией на моем заявлении безвозвратно пропал в потоке других, более важных дел, бумаг и резолюций.
– Ты ужинал? – спросил я у Сотниченко.
– Перехватил в буфете.
– Тогда полный вперед.
Отпуск отпуском, а дело делом. В нашем распоряжении было как минимум час-полтора, и мне предстояло выслушать, чем закончилось знакомство инспектора с девушкой по имени Оля.
– На третьем она курсе учится, – начал Сотниченко, но я тут же пресек его попытку жонглировать словами.
– Ты не на эстраде. Или говори нормально, или вообще не говори.
Замечание подействовало, и в дальнейшем он говорил сравнительно гладко.
Девушку звали Ольга Верещак. Она заочно училась на третьем курсе, прекрасно знала профессора Вышемирского. Знала и Юрия. "Профессор умер своей смертью?" – спросила она у Сотниченко по дороге с кладбища. "А у вас что, есть основания сомневаться в этом?" – на всякий случай поинтересовался инспектор. "Ну, раз милиция занимается..." – уклончиво ответила девушка. Далее он выяснил, что с Юрием девушка познакомилась в январе этого года и до последнего времени встречалась с ним.
– Странная она, – говорил мне Сотниченко, когда мы спускались по широкой лестнице, ведущей от центральной улицы к стадиону. – Спрашиваю ее: не знаете, где он сейчас? Не отвечает. Спрашиваю второй раз. Снова молчит. А на третий расплакалась. Не знаю, говорит.
Так вот отчего у Сотниченко испортилось настроение!
– Ты не спрашивал, может, они поссорились?
– Спрашивал. Она говорит, что любят друг друга.
– А ты, значит, сомневаешься?
– Что же это за любовь, если он смотался в неизвестном направлении! – Он пригладил шевелюру – предмет своей особой гордости, и закончил: – Жалко девчонку.
– Красивая? – спросил я.
– Ничего, интересная. Глаза синие, большие. Чуть полновата. Часто щурится, наверное, близорукость, а очки носить стесняется. – Сотниченко подумал и добавил: – Домашняя она какая-то. Врать совсем не умеет – краснеет сразу.
– Выходит, не сказала она тебе, куда Юрий делся? – вернулся я к прежней теме.
– Я так думаю: знает, но не говорит.
– Ну, а представь на минутку, что он вообще никуда не уезжал. Собрал свой чемодан и скрывается все это время у нее на квартире.
– Да что я, Владимир Николаевич, первый день в розыске работаю? – обиделся Сотниченко. – Да я уже метраж знаю в квартире Верещаков. С мамой она живет и с отцом. В новом доме на улице Космической. Нету в квартире никакого Юрия! И соседка подтвердила, знаете, из этих, что всегда в курсе.
– Ладно, ладно, – успокоил его я. – Убедил. Рассказывай дальше.
Мы шли под трибунами стадиона. Здесь было сумрачно и тихо. Футбольный сезон еще не закончился, наша команда где-то на выезде терпела очередное поражение. Высоко над головой нависали мощные бетонные подпорки. Я подцепил ногой камешек, и эхо гулко отозвалось под пустыми сводами.
– Давайте поднимемся, – предложил Сотниченко. – Оттуда видик открывается – пальчики оближете!
Я представил себя стоящим на трибуне и облизывающим пальцы. Нет, на сегодня с меня хватит лазания по чужим заборам.
– Здесь недалеко парк имени Чкалова, – сказал я. – Идем лучше туда.
У меня не было ни хитрого плана, ни определенной цели – просто сказал первое, что пришло на ум. Парк действительно находился в двух шагах от стадиона. Мы свернули на петляющую между деревьями тропинку и пошли, ориентируясь на мигающую в тумане рекламу "Спортлото".
– Значит, познакомилась она с Юрием в январе, – сказал я в спину идущему впереди Сотниченко. – А ты спрашивал, когда они виделись в последний раз?
– Спрашивал, – уныло ответил он. – Не сказала.
– А с профессором?
– Тоже не хотела говорить. Плачет – и все. Тогда я впрямую спрашиваю: "Зачем вы приходили к Вышемирским двадцать четвертого сентября?" Она отвечает... Нет, вы послушайте, что она отвечает! Профессору, говорит, очень понравились мои курсовые, он поручал мне делать доклады во время сессий, просил даже заранее выбрать тему дипломной работы. "Ну и что?" – спрашиваю. "В августе, – отвечает, – я получила курсовую с рецензией Вышемирского. Пришла, говорит, в институт, там сказали, что он болен. Я и решила проведать. – Сотниченко сделал вывод в присущей ему манере: – Чтобы правдой быть, сложно слишком. Так думаю, Владимир Николаевич.
Перебравшись через низенький парапет, отгораживающий парк от улицы, мы оказались в нескольких десятках метров от здания бывшего пожарного депо.
У настежь открытых ворот гаража знакомый мне парень вхолостую гонял двигатель новенького "ЗИЛа". Через открытую дверцу было видно, как он изо всей силы давит на педаль газа, отчего мотор исступленно ревел, как самолет на взлетной дорожке.
– Привет! – Он тоже узнал меня и, перекрывая шум своим могучим басом, крикнул: – Мыслителя нет, не поднимайтесь напрасно!
– А где он? – спросил я, хотя никаких особых дел к Головне у меня не было.
– В дирекции. Увольняться решил.
Это было что-то новое.
– Скоро придет?
Парень свесился с сиденья, чтобы услышать, о чем я спросил.
– С полчаса как ушел. Вот-вот заявится.
Мы с Сотниченко отошли в сторонку.
– Это тот самый мыслитель – Головня? – спросил он.
– Тот самый, – кивнул я. – Ну что, подождем?
– А зачем он вам?
Откровенно говоря, я не знал, что ответить. Ну, увольняется Леонид Осипович, ну и что? Нашел, наверное, вышку побольше. На встречу с ним я не рассчитывал, да и времени у нас оставалось совсем немного: скоро с вокзала должен был вернуться Логвинов, а мы договорились, что будем ждать его в райотделе, чтобы узнать, как прошла встреча с Клавдией Степановной – отправительницей телеграммы на имя Вышемирского-старшего.
– Ладно, пойдем, – поразмыслив, сказал я.
Но недаром, видно, говорится: чему быть, того не миновать. Не успели отойти от гаража, как впереди послышался шорох и хруст веток. Прямо на нас двигался коренастый, плотный человек. На его голове белела большая панама типа тех, что были в моде у курортников лет пятнадцать назад, так называемые "санаторки". Мы посторонились, чтобы пропустить его, и он стремительно прошел мимо. Сделал несколько шагов, потом остановился и круто обернулся.
– Владимир Николаевич? – Это был Головня. – Вы ко мне?
– Да нет. Гуляем вот с товарищем.
– Все равно рад вас видеть!
"Так-таки рад?" – хотел сказать я, но воздержался.
– Вы, я слышал, увольняетесь?
– Это потом, потом. – Он дотронулся до моего плеча. – Отойдемте в сторонку, мне пару слов сказать надо...
– Слушаю вас.
– Я сам к вам собирался, Владимир Николаевич... Вы, конечно, думайте обо мне все, что хотите, но Головня честный человек! Я свое отсидел и снова попадать туда, – он соорудил квадратик из четырех пальцев, – не собираюсь. Вчера, только вы ушли, заявился ко мне один человечек и сделал одно заманчивое предложение. Вам это должно быть любопытно... Человечек этот не поленился газетки поднять за тот период, когда о нас писали, – продолжал он, – вычитал в судебном очерке о взятках, мою фамилию разыскал. Ему, видите ли, показалось, что я типичный уголовник и горю желанием отомстить Вышемирскому.
– Вышемирский мертв, – напомнил я.
– То же самое сказал ему я, слово в слово.
– Что же предложил вам этот человек?
– Украсть, – коротко ответил Головня.
– Фамилия его как, если не секрет? – спросил я.
– Фамилии он не назвал, но внешность описать могу. – И Леонид Осипович горячо зашептал мне в самое ухо.
– Я знаю, кто это. Спасибо большое, – искренне поблагодарил я. – Вы нам здорово помогли.
– Правда?! – Он нашел в темноте мою руку и крепко ее пожал. – Вот и хорошо, мне даже легче стало. А вы его не упустите?
– Постараемся, – успокоил его я. Вчерашний гость Головни уже сутки, как находился под нашим пристальным наблюдением. – Вы действительно увольняетесь, Леонид Осипович?
– Да вот, решил, – помявшись, ответил он. – Может, в библиотеку пойду, еще не знаю точно... там все-таки книги... – И спохватился: – Только не подумайте, что вы меня переубедили.
– Ну что вы, конечно, нет, – заверил я, и мы попрощались.
Весь обратный путь Сотниченко тактично молчал, а я осмысливал происшедшее.
Похоже, под моими смутными подозрениями начал появляться твердый фундамент. Стал неопровержимым факт: кое-кому понадобился слепой исполнитель. За фактом, как это обычно бывает, потянулась целая цепь предположений: роль исполнителя предназначалась Юрию, но он не захотел (этим при желании можно было объяснить его побег!), тогда предпринимается попытка использовать Головню. И тоже осечка. Вывод: дело Вышемирских приняло неожиданный оборот. В том случае, если мои догадки близки к истине, мы находились накануне неожиданных событий.
Последняя версия выгодно отличалась от той, самой первой, но и в ней были слабые места: она никак не объясняла пропажу денег, исчезновение кассеты с пленкой...
Перед тем как подняться ко мне на второй этаж, мы с Сотниченко заглянули в гараж. Машина была уже на месте.
Наверху нас ждал Логвинов. Кабинет у меня тесноват, и ему пришлось устроиться на подоконнике. Зная его привычку рассказывать подробно и обстоятельно, не упуская ни одной детали, вопросов не задавали...
3
Серую служебную послушно он припарковал у привокзального скверика, между блоком телефонных будок и тыльной стороной багажного отделения. Прохаживающийся вдоль сквера милиционер искоса посмотрел на него, потом на машину, но ничего не сказал, – вразвалку направился к зданию вокзала.
Логвинов посмотрел на часы. До прибытия поезда оставалось две минуты. Через зал ожидания мимо буфета, книжных и аптечных киосков он прошел на платформу.
Объявили, что поезд Кисловодск – Москва прибывает на первый путь. Пестрая толпа встречающих пришла в движение.
Логвинов остановился под вокзальными часами и еще раз перебрал в уме сведения о Клавдии Степановне: фамилия ее Клейменова, возраст тридцать семь, незамужняя, детей не имеет, кандидат наук, преподает на факультете журналистики, с двадцать третьего августа по двадцать пятое сентября находилась на отдыхе в пятигорском санатории "Красная Роза" по путевке, выданной местным комитетом профсоюза. За этот период из Пятигорска никуда не выезжала.
Кроме перечисленных сведений, он успел досконально изучить фотографию из личного дела Клейменовой и теперь не боялся разминуться с ней в толпе.
Пронзительный гудок оповестил о приближении состава. В этот момент, как уверял Логвинов, он вспомнил слова, которыми напутствовали его мы: "Оттягивать нет никакого смысла. Лучше, чтобы о смерти профессора Клейменова узнала от нас. И постарайся привезти ее в райотдел, если, конечно..."
Показался электровоз. Его передняя часть с провалами окон и раскрашенными бамперами была похожа на лицо усталого человека. Девятый вагон остановился как раз напротив вокзальных часов. Проводница соскочила на платформу, протерла поручни, и ее оттеснили встречающие.
Клейменову он узнал сразу. Выйдя из вагона, она долго смотрела вдоль перрона, потом отошла в сторону, остановилась почти рядом с Логвиновым и, поставив у ног клетчатый чемодан, снова посмотрела вдоль состава. Лицо, сначала радостное и возбужденное, по мере того как она искала и не могла найти Вышемирского, становилось озабоченным и растерянным. Проходили минуты. Она не решалась уйти, но и оставаться не было никакого смысла. Перрон опустел.
Логвинов сделал шаг вперед.
– Клавдия Степановна, разрешите вас проводить?
Как ему самому показалось, он неуклюже предъявил свое служебное удостоверение.
Ее тонкие брови вопросительно поднялись вверх, губы автоматически сложились в дежурную улыбку, но глаза все еще жили другой мыслью; она не видела инспектора и вряд ли слышала, о чем он говорит.
– Пойдемте, у меня здесь машина. – Логвинов поднял чемодан.
– Не понимаю, – пробормотала Клейменова, но послушно пошла за ним к выходу. Так же послушно, не задавая вопросов, дождалась, пока он откроет заднюю дверцу машины, и лишь перед тем, как опуститься на сиденье, попросила: – Подождите минутку.
Посмотрела в сторону троллейбусной остановки, потом в сторону стоянки такси, надеясь в последний момент разглядеть в сутолоке знакомую фигуру.
Сотниченко сел за руль, подождал, пока Клавдия Степановна захлопнет за собой дверцу, и включил зажигание. В зеркальце прямо перед собой он увидел повернутое в профиль женское лицо. "Удобная позиция", – мельком отметил он.
Машина развернулась на привокзальной площади, нырнула в проезд под железнодорожной веткой и выехала к развилке. Логвинов еще раз взглянул в зеркальце. Он решил ехать в объезд и свернул направо. Улица шла параллельно оживленной транспортной магистрали, и встречные машины попадались сравнительно редко.
– Я слушаю вас, – напомнила о себе Клейменова.
– Клавдия Степановна, два дня назад скончался Иван Матвеевич Вышемирский...
Сзади не раздалось ни звука, но посмотреть в зеркало Логвинов не решился. "Вот тебе и позиция!" Он прислушался к глухому урчанию двигателя.
Пауза длилась бесконечно долго. Их с грохотом обогнал огромный грузовик. Из выхлопной трубы вырывались сгустки черного дыма, над правым колесом тревожно мигал малиновый фонарик.
– Он не успел получить вашей телеграммы. – Слова повисли в воздухе. – Она пришла на главпочтамт, когда профессора уже не было в живых. Сегодня его похоронили...
Снова молчание. Логвинов, словно делая что-то запретное, скосил глаза на прямоугольник зеркала. В темноте смутно белели пальцы, закрывающие верхнюю часть лица.
– Как это случилось? – раздался хрипловатый голос.
– Сердце. Через несколько дней после вашего отъезда ему стало плохо. – Логвинов переключил скорость. – Есть подозрение, что после его смерти в доме совершена кража. Существует много неясных моментов, которые мы сейчас выясняем.
– А его сын?
– Он исчез, уехал куда-то.
Логвинов ждал реакции Клейменовой. Она молчала.
В зеркальце вспыхнул огонек сигареты, на мгновение осветив красноватым светом мокрое от слез лицо.
– Мы ждали вашего приезда. – Он притормозил на желтый свет.
Светофор успел перейти на красный, затем на желтый и зеленый, когда раздался неровный голос Клейменовой:
– Это он! Его вина! Его вина! Он всю жизнь приносил отцу одни неприятности!
Она замолчала.