– Понимаю, вам нелегко, Клавдия Степановна, – мягко сказал инспектор. – И наши вопросы не принесут облегчения. Но поговорить нам необходимо. – Он уже принял решение: в таком состоянии нельзя везти ее в милицию. – Я задам вам несколько самых необходимых вопросов, хорошо?
Следующая вспышка на кончике сигареты была ему ответом.
– Когда вы последний раз виделись с Иваном Матвеевичем?
– Перед отъездом, – донеслось сзади.
– В день отъезда? – переспросил он и, скорее догадавшись, чем услышав ответ, уточнил: – Значит, двадцать второго августа. Он вас провожал?
– Да, на вокзал.
– Вы не получали от него писем?
– Нет.
– А сами писали ему из Пятигорска?
– Нет, только дала телеграмму.
– "Если сможете, встречайте", – это из вашей телеграммы, Клавдия Степановна. "Если сможете". – Он подчеркнул эти два слова. – Вы сомневались, что Вышемирский вас встретит?
Огонек в зеркале переместился куда-то вниз.
– Это важно?
В колеблющемся свете Логвинов заметил две глубокие складки, перечеркнувшие ее лоб. "А черт его знает, что тут важно, а что нет", – подумал он.
Они проезжали мимо ярко освещенной витрины продуктового магазина, и Логвинов отчетливо увидел сморщившееся, как от боли, лицо Клейменовой.
– Остановите машину, – попросила она.
Он резко вывернул руль вправо и остановился.
– Вы расскажете нам только то, что сами сочтете нужным... – начал он, но в это время с заднего сиденья послышались приглушенные рыдания.
До него доносились лишь отдельные слова, обрывки фраз.
– Я любила его, – всхлипывая, говорила Клейменова. – Это был красивый, сильный человек. Лучший из всех, кого я знала... Я была счастлива, когда находилась рядом с ним... Господи, ну почему я не настояла на своем! Пусть бы он был недоволен первое время, зато потом... Ему казалось... Я уверена, что он внушил себе, будто до сих пор любит свою покойную жену. Он был в плену привычки. Фантазер... Нет, она, наверное, была неплохой женщиной, была достойна любви. Но ведь все это в прошлом...
Логвинов вспомнил фотографию, висевшую над письменным столом, вспомнил женщину, снятую рядом с сыном. "Интересно, видела она этот снимок? – подумал он. – Скорее всего нет".
– Наши отношения оставались неопределенными долго, – продолжала Клейменова уже более связно. – Слишком долго. Два года я любила его, а он два года знал это и боялся. Боялся чувствовать ко мне что-то большее, чем симпатию. Мы встречались тайком, как первокурсники, да и те по нынешним временам не злоупотребляют конспирацией. А мы, как дети, делали вид, что встречаемся случайно... Я знала, что его тянет ко мне... Я поджидала его на улице после занятий, а он придумывал себе дела на кафедре, если мои часы заканчивались позже обычного. Я любила его, хотела быть с ним. В счастье, в горе, везде и всегда. Хотела быть его женой, создать семью и ждала, ждала... Он боялся разницы в возрасте, боялся, что нам помешает сын, – чего он только не боялся... Господи, на что уходили дни, месяцы, годы! – Она закрыла лицо рукой. Зажатая между пальцами сигарета заметно дрожала. – В день отъезда я сказала ему все – не могла больше играть роль влюбленной девочки в свои тридцать семь... А он... В тот вечер он был легкомыслен, как ребенок. Шутил, смеялся, принес в купе бутерброды, минеральную... – Клейменова прислонилась головой к боковому стеклу, а Логвинов смотрел через зеркало, как догорает в ее пальцах сигарета. – У меня не было никакого желания ехать в санаторий, хотела остаться, но он сказал, чтобы я дала ему время подумать, разобраться в себе... Мы договорились, что он встретит меня и все к тому сроку решится. Я не могла настоять на своем...
– И чтобы не оказывать на него давления, вы составили такой текст телеграммы?
Клейменова кивнула.
– Если бы я осталась, он был бы жив. Мы бы еще могли быть счастливы...
– Вы хорошо знали его сына?
– Нет.
– Почему же вы считаете, что в смерти отца виноват он?
– Он постоянно огорчал его. – Клавдия Степановна подалась вперед. – По существу, они были чужими друг другу. С самого детства Юрий отбился от рук, никогда не считался с мнением отца. Учился музыке – бросил. Начал писать рассказы, и ни слова не сказал отцу, а ведь Иван Матвеевич мог ему помочь. Разве не обидно? Из института его выгнали. У отца инфаркт, а ему хоть бы что. Устроился на какой-то завод или на комбинат, где занимался неизвестно чем...
– Вы никогда не были у них дома? – спросил Логвинов.
– Нет. – Клейменова не заметила, как столбик пепла осыпался на ее нарядное платье. Она снова откинулась на спинку сиденья. – Когда, вы говорите, это случилось?
– В понедельник. В пять вечера.
– Понедельник, понедельник, – несколько раз повторила она, думая о чем-то своем. – В понедельник я ездила на экскурсию в Железноводск... – Она выбросила окурок в щель над приспущенным стеклом. – Я уже никогда не узнаю, что он хотел сказать мне сегодня...
Логвинов подумал о Корякине: "Вот кто мог бы ответить на этот вопрос".
Клавдия Степановна взялась за ручку.
– Не провожайте меня. Я доберусь сама – здесь недалеко.
Он не стал возражать. Вышел из машины, открыл дверцу, помог ей вытащить чемодан и еще долго смотрел на высокую, тающую в темноте фигуру.
Глава 6
Четверг, 28 сентября
1
Щелканов оказался прав.
На следующее утро, перелистывая домовую книгу, в которой против фамилии профессора Вышемирского успела появиться отметка о смерти, я натолкнулся на следующую запись: "Мендозов Михаил Рубенович, адрес – улица Доватора, дом 28". В графе "члены семьи" стояло короткое "холост". Год рождения Мендозова свидетельствовал о том, что он на три года старше Юрия Вышемирского, то есть вполне мог быть его приятелем.
Все совпадало. И сам Мендозов, которого я застал копающимся под личной автомашиной во дворе дома номер 28, не отрицал, что был знаком с Юрием.
– У меня законный отгул, товарищ следователь, – предупредил он, выглядывая из-под старенькой "Победы". – Это на тот случай, если вы поинтересуетесь, почему я дома в рабочее время.
Михаил Рубенович выполз на расстеленную телогрейку, тяжело дыша, поднялся и, отдуваясь, схватился за поясницу.
– Радикулит замучил, – пожаловался он, поглядывая на калитку: нет ли там еще кого. – Проходите в дом, товарищ следователь, чаем угощу.
Проследив за тем, как я вытираю обувь, Мендозов деликатно кашлянул:
– Не обижайтесь, но туфли придется снять. Живу один – убирать некому.
Я люблю практичных и откровенных людей и часто говорю им об этом. Хотел сказать и Мендозову, но в последний момент передумал и вошел в дом.
Внутри все сияло: и натертый воском паркетный пол, и стерильно чистая мебель, и свежие прозрачные занавеси на окнах. Будь моя воля, я бы водил сюда нерадивых жен. На экскурсии.
– Прошу садиться, – предложил Мендозов, отведя меня на кухню и пододвинув гигиенически белый табурет. – Кипяток у меня в термосе, а чай растворимый. Секунда – и готов.
С видом фокусника он вытащил из настенного шкафа блюдо с аппетитными пирожками, отложил в тарелку две штуки, а блюдо спрятал обратно.
Экономных мужчин я тоже уважаю.
– Угощайтесь, домашние. Сам готовил. – Он сунул в кипяток два импортных пакетика и, понюхав пар, поднимающийся над стаканами, поцокал языком. – Шикарный напиток!
– Вы хорошо знали Вышемирского? – спросил я, втайне желая по возможности сократить встречу с идеальным холостяком и гурманом Мендозовым.
– Какой там хорошо! Пару раз в год видел, и то из машины, когда мимо автобусной остановки проезжал. Говорят, умер он на днях: то ли под трамвай попал, то ли хулиганы ножом пырнули.
– Откуда такие сведения?
– Люди говорят.
– Вы с Юрием живете по соседству, почти ровесники, – сказал я, хотя второе утверждение звучало неправдоподобно: Мендозов выглядел на все сорок. – Неужели не дружили?
– Как вам сказать? – Он откусил сразу полпирожка, подобрал со стола выпавшую изо рта крошку. – Был такой период.
– Что же у вас нашлось общего?
– Музыка. Я музыкой увлекался. Записи были хорошие. Ну, иногда разрешал ему переписывать.
– А как насчет общих знакомых?
– Знакомых? – Он закатил свои круглые влажные глаза к потолку и стал добросовестно вспоминать, повторяя вслух: – Знакомые, какие же знакомые?..
– Рита, – помог ему я.
Михаил Рубенович поставил стакан на блюдце и хлопнул себя по колену.
– Точно! Юрка ухаживал за ней. – Мендозов посмотрел на меня хитрыми глазами. – Вам это для протокола нужно?
– Для дела, – ответил я, чувствуя, что дипломатия, может быть, единственное слабое место этого достойного во всех отношениях человека.
– Мне тогда двадцать два стукнуло. После смерти отца остался один. В пустом доме, с машиной на кирпичах. Ну, первым делом, конечно, машину на колеса поставил, потом мебелью обзавелся, стереомагнитофон купил, дом потихоньку подремонтировал. По молодости я шустрым был! – Он сообщнически подмигнул. – Ну, и красивый, конечно!
– Риту с Вышемирским вы познакомили?
– Наоборот, он меня. – Мендозов доверительно наклонился ко мне. – Как-то собираюсь на свидание. Надел лучший костюм, рубашку с запонками, галстук на резиночке – симпатичный такой. Вдруг стучат в окно. Выглянул – там Юрка, а с ним девица. Мы, говорит, записи зашли послушать. Ну, впустил я их, включил магнитофон, а сам смекаю: Рита эта самая не по зубам Юрке – сразу видно, у меня глаз наметанный. Вертлявая, яркая, накрашенная. Он с нее глаз не сводит, про музыку что-то объясняет, а она мебель мою рассматривает и все комплименты отпускает: "Это ваш мотор во дворе стоит? Где вы такие стильные кресла достали? Хорошо, наверное, жить одному?" Короче, никуда я, конечно, не пошел. Посидели, потанцевали – в общем, все как водится. Гляжу, киснуть Юрка начинает, на часы поглядывает. А я уже и представить себе не могу, что он Риту с собой уведет. Ну, говорю, теперь поехали кататься. Посадил их в "Победу" и повез за город. Скорость, помню, я выжал – даже у самого дух захватило...
Мендозов весь ушел в воспоминания, взгляд его помутнел, кончики ушей горели, как раскаленные угли.
– По такой езде, – говорил он голосом, идущим откуда-то изнутри, – Юрку скоро укачало. Пересадили мы его на заднее сиденье, а Рита ко мне вперед села. Двинулись обратно. Улучил я момент и тихо так ей говорю: "Я, Рита, не Юрка. Про музыку и книжки пусть он тебе заливает. Довезем его, попрощайся, а потом ко мне придешь". А она моментом мне пощечину. Меня как ошпарило. Доехали кое-как. Остановился у автобусной остановки, разбудил Юрку, высадил их обоих и укатил к себе...
Мендозов отпил чай и сунул в рот остаток пирожка. Взгляд его прояснился.
Не могу сказать, чтобы откровения Михаила Рубеновича доставляли мне удовольствие, но прерывать его было не в моих интересах. При нашей работе случается выслушивать и не такое!
– Ешьте, не стесняйтесь. – Он подвинул мне тарелку с оставшимся пирожком.
– Спасибо, я сыт... Что же дальше?
– Дальше? – Он перестал жевать. – Дальше она пришла. Минут через пятнадцать. И осталась до утра. Не знаю, что она Юрке потом говорила, но с тех пор приходила ко мне часто. Не то чтобы любила, уж кто-кто, а я женщин знаю. Кошелек ей мой понадобился. Нравилось широко пожить, с шиком. Полгода я водил ее по ресторанам, за город возил, деньги начал занимать. Шутки шутками, а когда посчитал, сколько в трубу вылетело, получилась кругленькая сумма. Кому же охота свои кровные терять, они мне не с неба сыпались. Ну и сказал ей в один прекрасный день, чтобы забыла дорогу в мой дом. Так все и кончилось... Да вы попробуйте пирожок.
Преодолевая внезапно возникшую брезгливость, я отодвинул от себя тарелку.
– Юрий знал о вашей связи с Ритой?
Что-то в моем тоне не понравилось Мендозову, и он обиженно надул пухлые губы.
– Было дело. Через месяц после того вечера он зашел ко мне. А Рита была у меня. Ругались, помню, с ней. Я сказал, чтобы спряталась в соседней комнате, и впустил Юрку. Он отдал кассеты, которые брал раньше, и уже собрался уходить. Тут Ритка возьми да и выйди.
– Вы могли бы придумать что-то, соврать, наконец, что это случайность.
– Какая случайность! Она в мою рубашку нарядилась. Юрка-то не дурак, все понял, побледнел, как смерть, ничего не сказал, повернулся и ушел...
Все, что сообщил Мендозов, совпадало с рассказом Вышемирского. Все до последней мелочи.
Но ни Мендозов, ни я не знали, что в тот злополучный вечер Юрий, кляня себя в слабости, вернулся к дому, где так безжалостно растоптали его первое чувство...
Кровь больно била в виски, когда он представлял себе, что происходит там, за темными провалами окон. Ждал, вышагивая по противоположной стороне улицы, ждал и сам не знал, чего ждет. Наконец не выдержал, перешел через дорогу, крадучись приблизился к дому. Замер, прислушиваясь к току собственной крови. "Я загляну туда, загляну краешком глаза и уйду, честное слово, уйду..." – говорил он себе.
В окне вспыхнул свет – он был ослепительно ярким, взрывающим сетчатку глаз. Юрий отшатнулся и кинулся на противоположную сторону.
Открылась калитка. Рита вышла на улицу, осмотревшись, перекинула через плечо сумку и пошла прямо на Юрия.
С каждым ее шагом расстояние между ними сокращалось. Казалось, что по запальному шнуру к нему ползет огонек, грозящий взрывом.
И взрыв произошел. Спазмой свело горло, и вместе со стоном из глаз брызнули слезы.
Рита остановилась.
– Кто здесь? – тихо спросила она и сразу угадала: – Юрка, это ты?
"Я плачу, плачу! – говорил он себе. – Из-за чего? Зачем? Кто стоит таких мучений? Она?"
– Ты что, Юра? – Подойдя вплотную, Рита провела ладонью по его щеке. – Господи, какой же ты еще мальчик! Из-за меня, да? Ну скажи, из-за меня?
Ему показалось, что кто-то посторонний читает его мысли, лишая тем самым последнего убежища, последней возможности найти утешение, забыться.
– Я ненавижу тебя! – крикнул он. – Убери руки, не трогай меня! Я не нуждаюсь в твоей жалости!
Новый приступ жалости к себе охватил его, и он бессильно прислонился к дереву.
– А ты можешь быть сильным. – Рита ласково коснулась его волос. – Таким ты мне нравишься. Только вот этого не надо, слышишь, не надо плакать. Этим ты все портишь...
Юрий схватил ее руки и начал покрывать их торопливыми поцелуями, задыхаясь, бормотал что-то, пьянел, произнося вслух те слова, что долгими месяцами носил в себе...
Он медленно вел ее к своему дому. Была секунда – они вышли в прихожую, – когда оба почувствовали неловкость. Случайность происходящего вдруг стала очевидной, но было уже поздно, и оба, хотя и по разным причинам, не смогли отступить. Юрий открыл дверь неосвещенной комнаты, и они одновременно шагнули в темноту.
– Курить хочется, – сказала Рита, устроившись с ногами в глубоком старинном кресле.
Юрий засуетился в поисках сигарет.
– В сумке, – подсказала она.
Огонек спички осветил часть стены.
– Это твоя комната? – Она не тушила спичку, перехватила ее за обгоревший конец и держала перед собой, пока та не догорела до основания.
– Нет, здесь жила мама.
– Не люблю курить в темноте. Где выключатель?
– Зажги свечку. – Юрий взял со стола подсвечник с огарком. – И не говори громко: за стеной спит отец.
Дрожащее пламя осветило комнату.
– Целый музей. – Рита встала и, держа подсвечник в руке, подошла к стене, увешанной картинами. – Мама рисовала?
– Нет. Это Врубель, Нестеров...
– Не поддельные? – недоверчиво спросила она.
– Нет.
– А ты не сердись, Юра. – Она стряхнула пепел на пол. – Вот ты просишь, чтобы я громко не говорила. Понимаю – отец спит. Ты его боишься. А Миша не боится...
– Не нужно о нем, прошу! – Юрий попытался обнять девушку и остро ощутил неловкость.
– Нет, ты не перебивай. – Рита поставила подсвечник посреди комнаты. – Мне девятнадцать, я на год старше тебя и лучше разбираюсь в жизни. У Мишки мотор, – рассуждала она вслух, блуждая по комнате, – он независим, обеспечен. Это, конечно, не главное, но согласись, как преимущество при других равных условиях годится.
– Ты не на рынке. – Горькое чувство обиды обожгло Юрия.
– Глупенький, разве я виновата, что вся наша жизнь похожа на рынок? Одни это понимают, другие нет. Но это другой разговор. Сейчас речь о тебе. Если хочешь достичь цели, я имею в виду и себя тоже, стань неуязвимым, насмешливым, стань сильным, богатым, знаменитым. Все девчонки мечтают о сильном мужчине, только стесняются говорить об этом, а я не хочу кривить душой. Зачем? Лучше смотреть правде в глаза. Вот я вижу, ты страдаешь, тебе тяжело, но чем же я помогу? Ты докажи, что стоит за тебя держаться. Добейся успеха – ты же умный, талантливый, начитанный мальчик. Не сможешь добиться успеха – добейся денег. Больших денег. Таких, чтобы до конца дней уже не думать о них. Тогда я буду с тобой. Сейчас ты слаб, и я уйду...
В комнате вдруг зажегся свет. У раскрытой двери стоял пожилой мужчина.
– Это мой отец, – нервно засмеялся Юрий и вдруг закричал изо всех сил: – Убирайтесь! Убирайтесь оба!
– С тех пор вы не виделись с Вышемирским? – спросил я у Мендозова.
– Ко мне он приходить перестал. А если встречались на улице, он не здоровался со мной. – Мендозов расплылся в улыбке. – Столько лет прошло, а он все обижался. Слабак.
– А с Ритой?
– Она сейчас в ресторане работает. Певичкой, – пренебрежительно ответил он. – Недавно я был там, слушал. Так она, представьте, тоже сделала вид, что не узнает, не поздоровалась даже.
– В каком ресторане?
– "Приречный". На набережной.
Пора было благодарить хозяина за прием и идти. Я поднялся с табурета и направился к выходу.
– Да, чуть не забыл: как фамилия Риты?
Мендозов приложил палец к губам, плавно приподнялся, нащупав рукой мухобойку, взял ее в руку и с размаха шлепнул ею по столу. На блестящей пластиковой поверхности осталось грязное пятно.
– Фамилия? Елецкая ее фамилия, а вот отчества, извините, не знаю.
2
Получилось так, что в четверг я не смог поехать в детский сад, где работала Ольга Верещак. И ее фамилия легла дополнительной строкой в план следственных действий. Накопилось много текущей работы, надо было сдавать дела следователю, заступавшему на мое место. Это заняло больше часа. Потом пришел Логвинов, и я проинструктировал его перед предстоящей встречей с директором музея изобразительных искусств. Сразу после его ухода я начал созваниваться с криминалистами, научно-техническим отделом, экспертами – необходимо было срочно организовать осмотр коллекции Вышемирских.