Он сидел на веранде, смотрел на озеро и пытался понять, что же скрывается за словами - "безумие любви". Если считать, что он сейчас влюблен, что он любит, бесконечно любит, и к тому же знает, чувствует, видит, что его любит Ксата, - значит, он и испытывает сейчас именно безумие? Безумие любви? Особенно - после того, что случилось там, у озера. Да - он испытывает безумие любви. Сумасшествие. Но ведь он не безумен? Наоборот - сейчас все переменилось в нем и вокруг. Все наполнилось особым скрытым смыслом, особой радостью и даже - особой печалью, которых он раньше не видел, не замечал. И это отличается от того, что было раньше, - резко, несопоставимо, так, как отличается небо от земли. Так когда же он был безумен? Не раньше ли, когда он не замечал всего этого? Когда не замечал скрытого смысла вещей? Не замечал особого значения каждой песчинки, каждого кустика? Ведь раньше он был слеп. Какой досадой сейчас наполняет его этот бесцельно прожитый отрезок жизни… Он был абсолютно слеп. И все, что открылось сейчас ему, - ведь все это открылось только потому, что он знает, что Ксата его любит. Любит… Как же он понял, что она его любит? Никак. Он просто ощущает это сейчас - каждой клеткой, всем своим существом. Он знает - она где-то рядом, где-то в деревне. Она ходит, что-то делает, что-то говорит, что-то напевает. Но все, что она делает, не главное для нее. Так же, как для него теперь не главное все, что он делает или - будет делать. Главным - всегда, вот именно, всегда - будет для него то, что она его любит. И для нее главным также будет лишь то, что он любит ее. Какой же он был слепец, пока не понимал - что это состояние и есть главное состояние человека. Как он не мог догадаться или - представить, что оно, это состояние, просто, как сама земля, естественно? Ведь сейчас, вот сейчас, в это мгновение, он видит это. Теперь он знает, что это состояние присуще миру. Как он не мог понять особенностей этого состояния, к которому совершенно неприменимо слово "безумие". Наоборот - безумием было не знать раньше этого состояния. Безумием было не понимать, что, когда это наступит, все изменится.
Поздно ночью он лежал на кровати у распахнутого окна. В темноте слышался шорох цветочных тараканов. Заснуть невозможно. Тишина была долгой, тянулась бесконечно. Кто-то идет по палисаднику. Нет, ему это кажется… Смысл этого шороха, этого запаха, этой пустоты… Как сдавливает грудь пустота… Бессильно, бесцельно. Он считал еще год назад, что нашел себя. На самом деле он человек со странной, непонятной профессией, вечный неудачник… Безусловно, кто-то идет. Стук. Кронго сел, нащупал шлепанцы. Осторожно подошел к двери, взял халат, натянул. Он не может зарабатывать деньги… А он должен был это делать, должен был давно уже жить, ни о чем не думая, жить, чтобы жить, жить для себя… Жить в любой стране, свободно, легко, независимо. Снова стукнули. Один раз, второй, третий. Кто это может быть? Родственники Филаб?
- Кто там?
Как странно окружает ночной воздух его самого, его халат, его руки. Вплотную к двери раздалось неразборчивое. Казалось, что сказали: "Свои".
- Кто? - Кронго услышал щелчок выключателя.
- Честные африканцы, - тихо сказали за дверью.
- Месси Кронго… - Фелиция мелко тряслась в глубине гостиной. - Месси Кронго, это наши. Месси Кронго, лучше открыть, это наши. Они пропадают.
- Мы не сделаем вам ничего плохого, Кронго, - сказал тот же голос. - Откройте. Только не зажигайте свет.
Кронго прислушался. Почему он молчит?
- Вы слышите, Кронго?
- Хорошо, сейчас открою, - Кронго нащупал щеколду.
Тихо звякнул запор. Он не успел даже приоткрыть дверь. Двое бесшумно проскользнули и прижались к стене. Высокий бауса в тропическом европейском костюме махнул рукой.
- Добрый вечер, - бауса криво усмехнулся. У него были широкие плечи, от всей его фигуры исходила мощь. И в то же время - впалые щеки, большой подбородок с ямочкой, резкие рубцы морщин. - Извините, закройте, пожалуйста, дверь. Мы ненадолго.
Кронго задвинул щеколду.
- Нам надо поговорить с вами, - второй, низкорослый, коренастый, с ритуальными шрамами на щеках, махнул Фелиции, и она, пятясь, ушла. - Вы не узнаете меня? Я председатель районного совета Фронта, моя фамилия Оджинга.
- А-а… - Кронго протянул руку. Оджинга крепко сжал ее. Да, Кронго уже видел это лицо.
- Меня можете звать Фердинанд, - высокий бауса опять улыбнулся - одним углом рта. Эта его привычка улыбаться одним углом рта сразу бросалась в глаза. Кривая улыбка, будто он смеялся сам над собой. - Некоторые зовут товарищ Фердинанд.
- Садитесь, - Кронго кивнул на кресла. - Я зажгу свет.
- Ни в коем случае, - Фердинанд сел и вытянул ноги. Оджинга подошел к окну, выглянул.
- Океан, - не оборачиваясь, сказал Фердинанд.
Кронго прислушался. Все те же цветочные тараканы мягко шуршали в темноте. Ему казалось, что неясный свет ночника мешает этим двум рассмотреть его лицо, увидеть, что он честен, что он не собирался никого предавать, что он хочет только спасти лошадей.
- Скажите, Кронго, - Оджинга будто утонул в кресле. - Разве правительство не предоставило вам все условия? Когда мы пригласили вас, разве мы не заплатили из казны за всех лошадей? Скажите, хоть чем-нибудь мы обидели вас?
- Мы не сомневаемся, Кронго, в вашей честности, - Фердинанд провел рукой по лбу, потом полез в карман рубахи и вытащил скомканную газету. - Вы добросовестно, работали эти девять лет. Но это объявление…
Кронго попытался собраться с мыслями. Он должен сказать этим двум только суть. Остальное уже будет зависеть не от него.
- А что мне было делать? На моих плечах лошади. Я не могу их никуда отправить. Я остался один, со мной только два конюха. Корма на одни сутки.
Оджинга неподвижно смотрел на него, будто изучал. Фердинанд, наоборот, устало моргал.
- Да, ваши лошади стоят миллионы. Они принадлежат государству. И поэтому мы должны их спасти. Но все встало с ног на голову, Кронго. И успех общего дела, и ваш личный успех. Все теперь будет зависеть от вашей совести, от вашей политической сознательности.
Кронго молчал. Фердинанд усмехнулся своей кривой улыбкой, будто издеваясь и над самим собой, и над Кронго.
- Я знаю все, что вы хотели бы мне сказать. Я много раз слышал этот стандартный пароль безразличных. Вот он - "я далек от политики". Так ведь, Кронго, вы это подумали? Отвечу вам - и я был далек от политики. Я был очень далек от политики.
Наступила тишина. Фердинанд аккуратно сложил и спрятал газету. Оджинга закрыл глаза, будто прислушиваясь к какой-то мелодии, разобрать которую мог только он один.
- До тех пор, пока я не почувствовал одного, - тихо сказал Фердинанд. - Пока я не почувствовал, что это вопрос воздуха, которым мы дышим. Это очень глубоко, под сердцем. Это вопрос жизни и смерти.
Тепло плеч Филаб - тогда, когда он лежал в бунгало, - вот что вдруг вспомнилось Кронго. И мерный шум океана.
- Вы были у Крейсса?
- Да, - Кронго вернулся из воспоминания.
- Слушайте меня внимательно… - Фердинанд склонил голову набок, его кривая улыбка пропала. - Товарищ Кронго… Мсье Кронго… Вы были в логове дьявола. Трудно поверить, что он не пытался вас завербовать. Его агенты всюду. Они работали в штабе армии, в государственном аппарате. Были выданы почти все активисты Фронта… Большинство членов центрального комитета… Только благодаря этому им удалось осуществить переворот…
Оджинга поднял руку, Фердинанд застыл. Что-то неясно прошуршало в кустах, стихло.
- Запомните, среди людей, которых вы наберете на ипподром, будет агент этого дьявола. Вам понятно? Не пытайтесь узнать его, не суйтесь в это пекло. Там будет и наш человек. Предупреждаем вас об этом только для того, чтобы вы знали: любая попытка вывезти лошадей из страны будет пресечена. Вы понимаете, как мы с вами откровенны.
Оджинга вытащил пистолет, Кронго услышал треск окна на кухне. Рука Оджинги застыла, придерживая пистолет, губы улыбались.
- Бауса?
- Эта женщина живет у нас… - пояснил Кронго.
Оджинга кивнул, пистолет исчез.
- Но если… - Кронго попытался убрать желтые и зеленые круги, которые плыли перед глазами. - Если так…. Если будет так, как вы говорите… я ведь увижу?
Оджинга поднял руку, они с Фердинандом тихо встали. Послышался слабый шум мотора, усилился.
- Кого? - Фердинанд понял, о чем говорит Кронго. - Нет, ни нашего, ни человека Крейсса вы не узнаете. Даже я на вашем месте и то вряд ли узнал бы оборотня.
Звук мотора затих.
- Мы уходим, - Фердинанд легко пожал локоть Кронго. - Вы больше нас не увидите. Вам нужно спасти лошадей. Ни секунды времени, поймите. Помните, что я сказал. Все до мелочи.
- Но подождите… - Кронго вдруг понял, что Фердинанд с его кривой улыбкой, с его фланелевой гимнастеркой, выглядывающей из-под щегольского пиджака, с его провалами морщин - единственно реальное в его жизни, за что он может сейчас уцепиться. - Но ваш человек… Может быть, вы скажете… Если…
А Крейсс? Крейсс, с которым ему легко? Фердинанд приоткрыл дверь.
- Нельзя. Если что-нибудь случится, он сам вам скажет.
Первым проскользнул Оджинга, за ним Фердинанд. Они исчезли в дверной щели беззвучно, так, будто были бесплотны. Кронго некоторое время стоял, пытаясь по звуку определить, куда они пошли. Он ничего не слышал - ни справа, где был лестничный спуск к океану, ни впереди. Может быть, слева, где сквозь палисадник вела дорожка к переулку? Потом он услышал звук - так шуршит бумага. Но это были лишь шаги Фелиции. Веки старухи шевельнулись, зрачки совершили оборот. Это был ответ - Филаб не спит. Семь лет эта полная старая кассирша просидела за длинным стеклом в кассовом зале тотализатора. Иногда она приходила к нему в кабинет и, опустив глаза, осторожно протягивала бумаги. Что в этой старухе есть еще, он не знал.
Поднявшись наверх, он увидел, что Филаб плакала. Это было видно по глазам. Ему сейчас хотелось уйти от неизбежности того, что сказал Фердинанд. Тонкая слабая кисть жены напоминала об ощущении той Филаб, шестнадцатилетней, тогда, в бунгало. Того ощущения он уже не может вернуть. Ему сейчас просто жаль этот закинутый подбородок, эти высохшие слезы на желтых щеках, натянутую кожу горла.
- Тебе что-нибудь нужно?
Глаза неподвижно смотрели вверх. Это означало "нет", но он понимал, что ей нужно. При всей нелепости ей сейчас нужна его любовь. С робостью, с беспредельной надеждой и эгоизмом любви ее слабая рука напоминает ему об этом. Рука не ждет его верности и жалости, а ждет любви.
- Спи. Хорошо?
Глаза закрылись и открылись.
- Спи, - он отчетливо представил себе, как завтра утром проснется и пойдет к ипподрому.
Тишина. Тишина озера. Тишина раннего утра. Тишина Ксаты.
- Ты сегодня уезжаешь?
Тишина. Пронзительная тишина. Что же это за тишина. И больше ничего. Какая же тишина вокруг.
- Да. Я сегодня уезжаю.
Он понимает сейчас молчание Ксаты. Понимает - до мельчайшего, самого последнего его смысла. Какая легкость, какая необыкновенная легкость.
- Но я приеду.
Какой огромный смысл. И - как ему легко оттого, что она и он - оба понимают сейчас этот смысл.
- И потом - я не смогу от тебя уехать. Никогда. Ты слышишь?
- Слышу.
- Я никогда уже - слышишь, Ксата, - не смогу от тебя уехать. Ты понимаешь?
- Да, я все понимаю.
- Все?
- Все. Только - приезжай скорей.
- Слушай… Слушай, девочка. Может быть - ты уедешь со мной? Прямо сейчас? Со мной и с мамой?
Она улыбается. Вот поцеловала его.
- Ну что ты. Меня не пустят. Родители. И вообще - все.
- Кто - все?
- Ну… - он почувствовал, как она на секунду съежилась. - Неважно.
- Да?
- Не сердись. Я могу с тобой поехать потом. Если ты хочешь.
Какая же тишина. И - может ли быть большее счастье? Нет, он сейчас умрет.
- Ты еще спрашиваешь?
Он почувствовал - именно почувствовал, а не увидел, - как она улыбается. Он хотел было, спросить ее: "Что ты?" - но передумал. Улыбаясь, он ждал, что она скажет - почти понимая, что она должна сейчас сказать.
- А ты… захочешь взять такую? Смешную?
- Смешную?
- Да - такую смешную обезьянку, как я? Да еще - с оттопыренным ухом?
Как прекрасно, что она это говорит. И - какой удивительный смысл в этом. Какая в нем сейчас нежность.
- Ведь я ничего не умею. Я умею только танцевать.
- Ты считаешь - этого мало?
Вот ее рука. Вот прикосновение кожи. Вот она сама.
- Конечно.
- Тогда и я ничего не умею. Я умею только работать с лошадьми.
Она медленно повернулась, и он почувствовал каждое ее движение - только почувствовал, но не увидел.
- Это очень много. Это - все.
И вот они уплыли - уплыли в бесконечность. И снова вернулись на землю. И, вспоминая, как они уплывали, лежа рядом с ней, вернувшейся вместе с ним из этого сладостного безвременья, он вдруг подумал - я медуза. Я медуза, о которой говорил Омегву. Нет, я не только медуза. Я - это озеро. И эти кусты. И земля. Обе его руки и обе ее руки были сейчас сцеплены - и он остро чувствовал, ощущал себя слившимся с ее руками, так, будто их руки срослись, перестали быть разнородной плотью, навсегда соединились, продолжая их обоих.
- Ты знаешь - раньше я больше всего на свете любила океан. Я любила выходить к нему. Сидеть на берегу. Долго-долго. Или - могла бесконечно плыть в нем. Чувствуя, как он меня держит.
Как важно все, что она говорит сейчас. Все - до последнего слова.
- Да?
- Да. Ты - мой океан. Сейчас, когда я чувствую, что я с тобой… я понимаю, что иногда может быть счастье… И человеку дается океан. Ты понимаешь?
- Понимаю.
- Ты - мой океан. Я… растворяюсь в тебе. Ты даже больше, чем океан. Ты понимаешь?
Какая тишина. Какая бесконечная тишина. Бесконечная. Тишина - это и есть Ксата. Это высшее счастье - бесконечность. И можно уплыть в эту бесконечность - вместе с ней.
Лица, жадно ищущие его одобрения, освеженные серым воздухом раннего утра, выравнивались в шеренгу - желтые, совсем светлые, черные, коричневые. Среди лиц было два, Кронго все время возвращался к ним взглядом. Молоденькая африканка, выбившаяся в первый ряд, за ней еще одна. Эта, вторая, - стройная, одетая в новый сарафан. Заметив его внимание, стройная засмеялась и незаметно кивнула подруге. Она была зажата плечами двух барбров.
- Люди, прошу два шага назад… - Мулельге поднял ладони, отодвигая этим жестом ждущих. - Сегодня всех не сможем просмотреть… Примем назад, люди… Осадите назад, немножко осадите назад…
Первая линия чуть качнулась. Ассоло, изгибаясь и семеня, провел по внутреннему двору сивую кобылу Бету - одну из самых смирных лошадей. В облике неподвижной конюшни, внутреннего двора, на котором жокеи обычно прогуливали лошадей перед скачками, произошли изменения. Это было похоже на лагерь. Раздавались выкрики. Худой африканец в лохмотьях называл по списку номера. У ворот стояла очередь.
- Люди! - Мулельге сложил руки над головой, крест-накрест. - Люди, тише!
Ноздри молоденькой африканки раздувались. Ей около шестнадцати. На беговой дорожке "джип". Душ Сантуш откинул назад фуражку - легким движением локтя. Помахал Кронго рукой.
- Люди! - Мулельге развел крест. - Прежде всего, если есть те, кто уже работал и был уволен… Заният, я вижу тебя, выйди… Отойди влево… Вот сюда, встань сюда… И ты, Мулонга… Зульфикар… Выходите, выходите, встаньте в стороне… Вы останьтесь… Люди, спокойней!
- Как тебя зовут? - спросил Кронго.
- Амалия, - африканка улыбнулась, будто ждала этого вопроса.
Глаза ее поплыли вбок, застыли, вернулись к Кронго. Зрачки блестели. В ней была просыпающаяся женственность - свежая, чувственная, и она сейчас не скрывала это. Да, ее лицо, по-детски широкое, каждая линия которого казалась закругленной, было красиво.
- Зачем ты пришла? Ты что-нибудь умеешь?
Он сразу оценил легкость и сухость ее фигуры.
- Я хочу быть жокеем.
- Сидела когда-нибудь на лошади?
- Три года, месси, - зубы ее, когда она открывала рот, чуть поблескивали от обильной слюны. - Я работала уборщицей. В цирке. Сидела на пони, лошадях.
- И все?
- Я могу показать… А потом… Знаете, как в цирке говорят… Училась прыгать на сетке. Батут.
Кронго медлил, прежде чем что-то сказать. Цирк, пони, лошади. Откуда только не пришли сюда все они! Она легкая, не больше пятидесяти килограммов. Какая разница, женщина или мужчина. Все-таки сидела. Из старых наберется не больше десяти. На две конюшни, беговую и скаковую. Но ему нужно десять наездников… И десять жокеев… По крайней мере, десять человек - очень легких, пусть даже не умеющих сидеть. Там, у демонстрационной доски, у финишного створа, все чисто. Значит, кто-то уже убрал тех, убитых. Но кто именно убрал? Солдаты?
- Хорошо, отойди в сторону.
Амалия улыбнулась. Покосилась на барбров, закрыла глаза.
- Месси, я работал на ферме, - сказал пожилой барбр.
Мулельге отодвинул слишком выступивших, пошел вдоль строя.
- Каждый, кто знает лошадей! Каждый, кто знает лошадей… Кто ездил верхом? Кто умеет сидеть в коляске? У нас это называется - качалка?
Толпа молчала.
- Ну? Кто-нибудь ездил верхом? В коляске?
- Начальник, начальник, - из задних рядов пробился молодой мулат с бородкой клинышком. - Зачем обижаешь? Проскачу, лошадь ногами удержу, деньги получу. Верно, ребята? Ну, что молчите?
Один из барбров усмехнулся. Мулельге хмуро оглядел мулата, кивнул. Ассоло подвел Бету, Мулат взял поводья, легко вскочил в седло. Бета, почувствовав руку, вздрогнула, загрызла удила.
- Давать на дорожку? - улыбнулся мулат.
Барбр поднял руку, и мулат нехотя слез.
- Ха… - барбр лег грудью на круп.
Не дотрагиваясь до поводьев, мгновенно очутился в седле. Повис на одной ноге, дотянулся до уздечки. Приник к лошадиной шее. Бета закружилась, взметывая копытами песок. Старая лошадь крутилась, как жеребенок, быстро перебирая ногами. Белый плащ барбра слился с крупом Беты, казался попоной.
- Ха!
Бета остановилась как вкопанная. Ноздри ее дрожали. Глаза нашли глаза Кронго. Барбр тоже следил за его глазами. Барбры с детства могут только чувствовать лошадь - но не понимать. То, что затеял он, Кронго, не так безнадежно. Еще хотя бы человек шесть. Он объяснит им, он будет следить.
Барбр слез. Бета потянулась - шеей и губами, все еще глядя на Кронго, заигрывая с ним.
- Это скаковая английская лошадь, - Кронго легко отстранил переносицу Беты. - Никогда больше не ущемляйте у нее сухожилия. Запомните.
- Берем обоих. Отойдите в сторону, - Мулельге не обращал внимания на сложенные руки.
- Кто еще умеет сидеть на лошади?