Все дело было в тоне, которым оно было сказано. Они не знали, что он их слышит. Именно поэтому все дело было в тоне. Тон выдал ему значение этого слова. Для обозначения его личности у Генерала и холуев было одно только это слово - привычное, спокойное, добротное. Он был - нечто, сказанное этим тоном. Значит - оно говорилось ежедневно. Говорилось мельком, мимоходом. Кто поедет по третьей… Ну-ка, я забыл, напомни мне, кто… Да. По третьей поедет…
По третьей поедет не Кронго. Не Дюбуа.
Ну что ж. Обида прошла. Обида была секундной - и исчезла. Хорошо. Он поедет по третьей. Он поедет именно с ним - с Генералом. Дюбуа поедет с тобой, Тасма, если уж на то пошло, ты слышишь? Дюбуа поедет по третьей дорожке на ближайший Кубок. Он, Принц-младший, Морис Дюбуа, Кронго, Кро, поедет. Какой же ближайший Кубок?.. На той неделе, "Бордо - Лион". Да, именно - "Бордо - Лион". Отлично. Он поедет с Генералом на кубок "Бордо - Лион". Он - Дюбуа.
Теперь надо просто найти мсье Линемана. Найти - и сказать ему о своем согласии выступить в одном заезде с Генералом.
Было утро, они встретились около ипподрома. Мсье Линеман стоял у своей машины… Короткий взмах рукой… Улыбка…
- Морис, привет.
- Мсье Линеман… Вы помните, у нас был разговор… О том, чтобы я выступил в одном заезде с Тасмой.
Мсье Линеман прищуривается. Как всегда, он идеально одет. Безукоризненная рубашка. Безукоризненный галстук.
- Так вот - я согласен. Я… готов выступить с ним на ближайший Кубок.
Мсье Линеман улыбается. В этой улыбке странно соединяются искренность - и хитрость.
- Морис… Мальчик… Приятно. Это - очень приятно.
Улыбка мсье Линемана что-то говорит ему. Это - не только радость, но и удивление.
- Но ведь ближайший у нас - "Бордо - Лион"? Да, Морис?
- "Бордо - Лион".
- И ты поедешь?
- Поеду.
- Тогда - я сообщу в прессу. Да… а - на ком?
Они остановились.
- Мсье Линеман. Я как раз об этом хотел поговорить. Я прошу вас пойти на небольшую хитрость.
Мсье Линеман поднял брови.
- Какую же? Или - с чем?
- С… записью. Мы можем пойти… на перезаявку?
Перезаявка могла быть обычным делом, случайностью - а могла быть жульнической махинацией. Замена лошадей перед самым заездом обычно применялась шестерками Тасмы - чаще всего для изменения курса ставок.
- На перезаявку? Кого же ты хочешь перезаявить?
Глаза мсье Линемана спрашивают - ты не боишься?
- Сначала записать Престижа. А перезаявить - Гугенотку.
- О-о…
Такая перезаявка была не только выгодна мсье Линеману как реклама. Вместо липового призера они выпускали фаворита. Если бы мсье Линеман решил играть, такая перезаявка принесла бы ему по меньшей мере несколько тысяч. Конечно - если бы Гугенотка пришла первой. Но в то же время - такая перезаявка сбила бы все расчеты Генерала.
- Но… мальчик… Это прямой вызов Тасме. Такая… штука… все спутает. Это - средство разозлить.
- Я знаю.
- Ну, Морис… Если ты знаешь и идешь на это. А ты… помнишь, кого записал Генерал?
- Помню. Исмаилита.
Исмаилит был лошадью класса Корвета и равен ему по секундам - но, конечно, менее опасен. Мсье Линеман помедлил. Самому ему бояться было нечего - он лишь продюсер, по существу - посторонний человек. Да и - с продюсерами Генерал никогда не связывался.
- Ты… вдруг обиделся на Генерала?
Кронго закрыл один глаз. Они рассмеялись.
- Да. Я - вдруг обиделся.
- Ну что ж, - мсье Линеман поправил на нем куртку, сделал вид, что стряхивает пылинки. - Если уж мы пойдем на это, то - за какой срок ты хочешь перезаявить?
- Ну… у вас хорошие отношения с оргкомитетом. И - с жюри.
- Понимаю. Ну что ж. Я… попробую добиться перезаявки почти вплотную. Конечно, не перед самым заездом, это нереально. Но - вплотную. Я правильно тебя понял? - мсье Линеман обнял его за плечи. - Впрочем - ты ведь прав, Морис. Пришла пора им нас бояться. Как ты считаешь?
- Я считаю - пришла.
Они сидят на веранде, на той же самой веранде перед озером, как и прежде, втроем - он, мать и Омегву. Как и прежде, слышно - возится, постукивает чем-то на заднем дворе Ндуба. И как прежде, этот обед для них не просто обед, а что-то особое, соединяющее их. Но все изменилось.
Во-первых, изменился он. Изменилось его отношение ко всему вокруг - потому что есть Ксата. Да, в том-то и дело - ведь ни мать, ни Омегву не знают о Ксате, не знают, как они теперь связаны - он и Ксата. Они не знают - так, как должны были бы знать. И в этом есть изменение - в этой особенности, в том, что его приезды сюда давно уже приобрели особый, тайный смысл, доступный только ему.
Изменилось что-то в отношениях матери и Омегву. Не потому, что нет отца… Дело совсем в другом. В глазах матери уже нет ощущения счастья. Что-то произошло - что-то, что отдаляет Омегву от матери. И хотя они по-прежнему любят друг друга, он это видит, - в их отношениях все изменилось. Теперь он понимает - это было связано с политикой, с выездами Омегву в столицу, с его выступлениями в печати. Он не понимал тогда - почему мать была против этого. Ведь все, что происходило вокруг, разговоры о предоставлении независимости, разговоры, которые шли уже несколько лет, в Париже, в столице, здесь, - все это интересовало мать, было ей близко. Он много раз слышал эти разговоры и сам с охотой участвовал в них.
Да, изменились не только отношения матери и Омегву - изменился сам мир Бангу, все, что окружает деревню. Во-первых, появились солдаты Фронта, которых сначала было мало. Те самые п л о д ы н а в е т к а х, которых когда-то в зарослях он принял за тени и которые тогда были малочисленны. В деревне их теперь зовут о н и. Не как-нибудь по-другому, а именно - о н и. Они были реальны - но для него остались тогда только тенями, которые он однажды случайно увидел. Эти тени назывались раньше "боевыми группами", потом - "отрядами Фронта освобождения". Эти отряды были формально запрещены, но они были, они представляли Фронт, то есть - все ведущие партии. Они не вели боевых действий, но были вооружены, у них были свои командиры, свои базы в лесу. Эти отряды несли охрану всех крупных деятелей из ньоно и бауса. Омегву тоже находился под их охраной. Хотя, может быть, сам Омегву тогда и не знал об этом… Ведь Бангу был за переход к независимости мирным путем, он отрицал вооруженную борьбу…
Сейчас ему, Кронго, кажется странным, что он был так далек от всего, что занимало тогда Омегву. Он был далек - и от противопоставлений, и от выяснения разницы во взглядах партии, и, конечно, - от отрядов Фронта. Он не понимал даже, чем отличаются друг от друга партии, - скажем, "Национальный конгресс за свободу" от "Партии демократического действия", коммунисты от социалистов.
Но ведь в нем было сочувствие. Даже - симпатия ко всему движению.
Но он был обособлен от всех. Он был - далек. Он хотел жить, просто - жить… Его ничто не занимало тогда, не интересовало. Только Ксата… Да - только Ксата.
Конечно, была еще и работа. Ипподром. Кубок "Бордо - Лион". Разве этого было мало? Пусть - мало. Он не чувствовал никакой вины из-за этого. Никакой.
Ведь он имел право быть далеким от всего. Он имел право - только сочувствовать. Право только желать успеха - и ничего больше… Ведь его жизнь была в другом. Совсем в другом.
Вот Ксата выскальзывает из зарослей - будто сама до этого составлявшая их часть. Вот, отделившись от кустов, приникает к нему…
- Ксата…
- Маврик…
Ему ее не хватает. Всегда… Повсюду… Во всем… Как она не может понять, что ему ее не хватает?
- Ты… давно?
Ее закинутая голова. Глаза - о которых он все время думает.
- Давно.
Уплыть… И все-таки… Эти скрытые от всех встречи… Нелепые, дурацкие, идиотские… Тайком… Он заметил в Ксате что-то новое. Вместо обычной накидки на ней рубашка и брюки.
- Маврик.
- Ксата.
Они крепко обнялись, - и, обнимая ее, он прислушался и ощутил какое-то изменение в ее руках. Или - ему показалось? Вот ее руки - цепкие, будто прилипшие к его спине. Сильные - но одновременно нежные, одновременно - знающие все о нем… И ему сейчас кажется, одновременно - далекие от него. Да - именно это ему показалось. Далекие - хотя ему ее не хватает. Она не понимает, что с ним происходит. Не понимает, как он сходит с ума без нее, как мучается. Не понимает, что так не может продолжаться.
- Пойдем… - она улыбнулась, выдохнув ему эти слова в самое ухо.
- Куда, Ксата?
- Ты знаешь, тут… есть лодка. Я не хочу, чтобы мы были здесь.
- Как хочешь.
Он пошел за ней. Они прошли несколько шагов вдоль воды - и он увидел старую лодку, полную высохших водорослей. Весло на корме. Ксата разгребла водоросли, прыгнула в лодку. Он оттолкнулся. Они уплыли далеко. И пока плыли, пока носом лодки раздвигали камыши, пока по очереди работали единственным веслом - он чувствовал себя счастливым. Да - он ничего больше не хотел в эти секунды. Раздвигая веслом воду, он чувствовал себя счастливым безоглядно. Тишина… Шелест камышей… Для счастья была нужна такая малость. И это - из-за Ксаты. Кажется, в этом ее особенность - приносить ему безоглядное счастье в самой малости, приносить без всяких усилий, легко, как дыхание…
Потом они оставили лодку… Долго шли по колено в воде к берегу, путаясь в зарослях. Он снова заметил перемену в ее одежде и понял, почему обратил на это внимание. Никогда раньше она не носила брюк, сейчас же на ней были узкие, обтягивающие бедра брюки и рубашка - расстегнутая, с полами, небрежно завязанными грубым узлом под грудью. Брюки и рубашка были армейские, брюки - почти новые, но перешиты по фигуре.
Потом они лежали и смотрели вверх, в небо.
Он ждал сейчас близости - и не верил в эту близость. Не верил - хотя все знал о Ксате. Хотя она давно была для него будто он сам, была его частью - и все-таки каждый раз он не верил, что близость между ними возможна.
Наверное, это и было счастье. Долгое, длящееся уже полтора года.
Вдруг он понял, откуда брюки. И - рубашка. Это - "они". "Я нужна деревне". Каким же он был дураком, что не понимал раньше, что значат эти слова. Конечно - она связана с "ними". Смешно. Он ревновал ее к Балубу, мучился. Но теперь он понимает, - может быть, она и не была связана с Балубу. Но она наверняка все это время была связана с "ними". Наверняка… Она нужна деревне… Значит - она нужна "им". Но ведь это глупо. Это смешно, нелепо.
- Откуда это у тебя?
- Нравится? - Ксата развязала рубашку, бросила - и рубашка накрыла камыши. Выгнулась, показывая брюки, - и вдруг поняла, что что-то скрывается в его вопросе. Повернулась.
- Ты что - недоволен? Что на мне брюки?
- Мне все равно.
- Что с тобой?
Встретив сейчас ее взгляд, он попытался понять - в чем же была разница. В чем же была разница в их отношении к "этому"?
Да, разница была. Разница была во многом. Для нее это было серьезно, для него - нет. Ведь он понимал: эти тени, отряды Фронта, их появление около деревни, возможная охрана Омегву - только игра… Игра… Пусть она для нее серьезна, но это - игра.
Именно поэтому он сейчас чувствует досаду. Да, он почувствовал себя обманутым. Значит - все это было только ради "них"? Ради теней?
Конечно. Просто - раньше он не понимал, в чем была причина ее отказа давно уже уехать отсюда… Иногда он думал, что, может быть, эта причина - Балубу. Или - то, что она должна танцевать на праздниках. Хотя нет… Конечно, нет… Все-таки он думал, что причины ее отказа уехать с ним важны для нее… Он не знал существа этих причин - но по ее тону, по тому, как она каждый раз говорила ему, что не может оставить деревню, он верил, что эти причины серьезны. Это не мог быть Балубу, это могло быть только что-то действительно важное, действительно мешающее ей уехать… Но оказывается - это так просто. Вся причина невозможности счастья, его счастья - в "них", только в "них". Все, что удерживало Ксату, - было ради них… Но что такое - они? Что они могут принести - ей, ему, деревне, кому бы то ни было? Даже - независимости? Что? Неужели она не понимает, что вопрос о независимости решается не здесь. Не появлением этих теней. И - не связью Ксаты с ними… Независимость будет предоставлена, это ясно, это видно… Но она решится не созданием "отрядов" и "боевых групп", не "тенями" и не связью Ксаты с тенями… Даже - не выступлениями Омегву. А переговорами между властями метрополии и столичными партиями. Независимость будет оговорена и наступит автоматически - со временем. Странно… Сейчас он чувствует бессильную ярость… Бессильную… Значит - связь с "ними" была ей так важна, что она не сказала ему о ней. Ничего не сказала - хотя именно эта связь и помешала возникновению счастья… Помешала тому, чего он давно ждет. Она же - ничего не сказала.
- Что с тобой? - повторила она.
- Со мной - ничего.
Он протянул руку - и встретил ее ладонь. Он не скажет ей сейчас ничего… Ничего о том, что думает. Ничего о том, что он понял.
- Маврик, ты… не сердишься?
- Нет.
Может быть, он и не прав. Может быть - она не могла ему ничего говорить. Ведь наверняка это у "них" - одно из правил. Ничего не говорить - тем, кто с ними не связан…
- Не сердись…
- Я не сержусь.
Он может сейчас найти даже что-то хорошее в этом… Ведь связь Ксаты с "ними" говорит о ее серьезности… Пусть о наивных - но хороших чувствах. Да - об искренности, увлеченности…
- Слушай, Ксата… Ты так упорно не хочешь, чтобы кто-то знал, что мы с тобой встречаемся.
- Да, - она насторожилась. - А что?
- Ничего. Просто - я подумал о том, что ничего не остается… как рассказать об этом всем.
Нет, у нее нет никого. Она его любит. Он чувствует это хотя бы по тому, как она сейчас засмеялась:
- Ну что ж. Расскажи. Всем.
- Ксата… А вдруг я случайно кому-то скажу?
Какая острая боль вдруг возникла. Он должен увезти ее. Он сумасшедший - что мирится с тем, что она до сих пор здесь. Он должен ее увезти - сейчас же, немедленно. Ее - наивную, скрытную, бесконечно милую, бесконечно любимую им. Странно только - почему он до сих пор этого не сделал.
- Не скажешь. Я знаю.
- Ты так уверена?
Он вспомнил - как не раз уже вспоминал, - как тогда, встретившись в зарослях с тенями, спросил у пустоты: "Ксата?" Но это было давно. Очень давно. И - никто не узнал об этом.
- Уверена.
Он должен ее увезти. Силой - увезти.
- Почему?
- Потому что… не нужно этого делать. Ну, Маврик.
- А… что с тобой тогда будет?
Она сделала преувеличенно серьезные глаза, приблизила к нему лицо:
- Меня убьют.
Да, она сделала это смешно. И в то же время немыслимо - что она так шутит. Значит - это все-таки Балубу. А ведь Балубу в самом деле может ее убить. Он должен увезти ее… Увезти сейчас же, как можно скорее…
- Глупая шутка.
- Только признайся - ты говорил кому-нибудь?
- Ксата, что ты… болтаешь. Это - глупости.
- Нет, признайся, - говорил?
- Нет. А может быть - тебя в самом деле убьют?
Она отвернулась и долго лежала, ничего не отвечая.
- Ну - что ты… Я смеюсь.
Он вдруг почувствовал несерьезность в ее словах - и это успокоило его. Или - она внушила ему это. То, что это было сказано несерьезно.
- Ксата. Ты… должна обещать мне… Слышишь - должна обещать. Слышишь?
- Хорошо. Я обещаю.
- Ты должна со мной уехать. Немедленно.
- Я уеду.
- Нет. Без всякого, - он взял ее за плечи. - Ксата, девочка… В этот приезд. Сейчас. Вот сейчас. Сейчас же… Ну? Слышишь? Идем на автобус. Без вещей, без всего. Слышишь?
- Маврик… Ну - Маврик, - она, шутя и увертываясь, стала целовать его.
Она сейчас поддастся. Еще немного - и она поддастся.
- Пошли, - он попытался приподнять ее. - Все остальное мы купим в аэропорту. Ну? Ксата?
- Маврик… - она легко высвободилась, не поддалась. - Ну, Маврик… Смешной… Ну ты смешной, это несерьезно, ну… Ну - давай, я тебя поцелую. Маврик, пусти. Я уеду, обещаю тебе - уеду. В следующий раз. Еще немножко, чуть-чуть. Ну? Ну подожди. Самую малость. Ну - Мавричек?
Он молчал, вглядываясь в нее. Она нахмурилась, ее улыбка пропала.
- Ну - я уеду. Все, все. Ну, Маврик? Ну - неужели ты не видишь? Ну… ну подожди немножко.
Он снова протянул руку - и снова ощутил прикосновение ее ладони.
Потом, когда он проводил ее к окраине деревни, его снова охватила досада. Она любит его, она не может без него, он знает это… Он это чувствует. Но она не хочет именно этого - уехать отсюда, уехать вместе с ним. Но это ее нежелание порождает в нем некую двойственность. Он испытывает странное состояние, он понимает, что она хочет быть его женой, хочет быть с ним навсегда… Ведь ему ничего больше не нужно. Но в то же время - этот ее мягкий, повторяющийся каждый раз упорный отказ…
Но все-таки - он чувствовал, что это возможно… Потом, когда поднялся в воздух, в самолете. Она уедет с ним - он чувствовал это. Он думал тогда: может быть, сказать обо всем Омегву? И снова смотрел на громоздящиеся внизу, уплывающие, исчезающие под крылом облака. Омегву… Нет, думал Кронго, дело не в Омегву. Дело в ощущении возможности. Была бы лишь вот эта надежда. Вот это ощущение возможности - и все сбудется.
Только теперь он понимает, как обмануло его тогда это ощущение возможности, ощущение близости счастья. Тогда он не понимал, не мог понимать, что именно существует в Ксате, что именно живет в ней - тайком от него. Вернее - он догадывался, но думал, что все это, эта ее п о л и т и к а, эта ее связь с н и м и, с Фронтом, и то, что она ничего не говорит ему, что она скрывает от него эту связь, - все это невинно. Но это было не невинно, как он думал, это было далеко не невинно. Ведь дело было даже не в том, что Ксата была близка к Фронту, что она помогала отрядам Фронта. Дело было в том, что тогда, в то время, когда никто еще ничего не знал, она должна была поступать только так - и не иначе. Она, Ксата, должна была сделать это, она должна была с в я з а т ь с я с п о л и т и к о й - именно потому, что никто еще ничего не знал. И неважно, что он сам, он, Кронго, думал, что все уже предопределено. Что он, думая о п о л и т и к е, в душе улыбался, забавлялся, думая, что это детская игра, что все наступит само собой, - то, что теперь называется отделением от метрополии, независимостью, свободой. Ведь Ксата этого не думала. Для нее это действительно было с в о б о д о й. Сво-бо-дой. И она ничего не знала, все для нее тогда было неясно. Именно - неясно. А это значило - в том, что она делала, был риск. Он сам не знает - каким был этот риск. Но она знала, что он, Кронго, далек и от этого риска, и от всего, что называлось - политикой, политической борьбой. Она, Ксата, знала это. Знала, видела, понимала все - несмотря на то что ей было только восемнадцать. Только восемнадцать… Она знала о риске - и не хотела связывать его с ним. Не хотела. Проклятье. Как все разрывается сейчас внутри. Разрывается, мучит. Бесконечно - как только он думает об этом. Ксата не хотела связывать его с риском - без его желания. Она не хотела этого делать - помимо его воли…
Утром, в день розыгрыша Кубка "Бордо - Лион", перед тем как выехать из дому, Кронго позвонил Жильберу. Он решил э т о сделать - и решил твердо.