В детективной повести Сергея Высоцкого рассказывается о том, как преступление, совершенное во время войны, в блокадном Ленинграде, неожиданно отзывается кровавым эхом сорок пять лет спустя, в конце 80-х…
Сергей Высоцкий
Пунктирная линия
Повесть
(Журнальный вариант)
"Пунктир - линия из отдельных, близко расположенных друг к другу точек..."
(Из словаря иностранных слов)
1
В этом большом зале Корнилов всегда чувствовал себя неуютно. От голубых стен веяло холодом. Алые, словно майские транспаранты, ковровые дорожки вызывали раздражение.
Он приходил сюда два-три раза в год на "встречи с населением". Собирались в основном пенсионеры. Многие лишь с одной-единственной целью - потешить праздное любопытство, проверить очередной нелепый слух, посетовать на распущенность молодежи. Газеты в последнее время подробно писали о происшествиях в городах, но люди по привычке считали, что самое главное, самое важное по-прежнему утаивается.
Корнилов уже знал в лицо особо любознательных завсегдатаев Дома культуры и, когда проходили первые минуты волнения (а полковник всегда волновался, выступая перед публикой), замечал, как в пятом ряду пишет очередную записочку полная дама с пышной прической. Ее вопросы заковыристы, как и почерк. В первом ряду нетерпеливо ерзает в кресле сухой мужчина в кремовом чесучовом пиджаке, увешанном потемневшими от времени значками. Чувствуется, что он ждет не дождется, когда Корнилов закончит выступление, чтобы задать свой вопрос. Полковник мог поклясться, что спросит мужчина о том, почему до сих пор не наведен порядок в торговле и покупателей по-прежнему обвешивают, а "жалобные" книги по-прежнему держат под замком. На каждой встрече он задает одни и те же вопросы.
Рядом с ерзающим борцом против обвешивания сегодня сидит пожилой мужчина - сухой, подтянутый, с импозантной внешностью. Корнилов уже несколько раз видел его в зале и даже решил, по напряженному лицу и пристальному изучающему взгляду, что у старика тоже есть к нему какой-то острый вопрос. Но он ни о чем не спрашивал и, насколько Игорь Васильевич мог заметить, записок не писал. На прошлых встречах он сидел где-то в третьем или четвертом ряду, но сегодня пересел на первый, поближе к ступенькам, ведущим из зала на сцену. Лицо у него было такое же напряженное, как и раньше, и у, полковника мелькнула мысль, что сегодня после лекции мужчина наконец решится и подойдет к нему. Закончив выступление, Игорь Васильевич ответил на вопросы. Унылый представитель общества "Знание" поблагодарил его под аплодисменты присутствующих, а потом полковника, как обычно, обступили несколько наиболее любознательных участников встречи, считающих, что в "узком составе" он будет более откровенен.
Крупная дама - чуть ли не на голову выше Корнилова - оказалась проворнее других. Загородив полковнику путь к выходу, она спросила:
- Это правда, что в милицию ворвался маньяк и потребовал встречи с вами?
- Именно со мной? - улыбнулся Игорь Васильевич, и в это время кто-то тронул его за плечо. Оборачиваясь, Корнилов подумал про импозантного мужчину с первого ряда. Это и правда был он.
- Нам нужно поговорить. - Голос у старика был строгим, и Корнилов понял, что у него стряслось что-то серьезное.
- Слушаю вас...
- Не здесь, - старик разжал кулак и показал Корнилову ключ. - Я взял у директора. В его кабинете никто не помешает...
- Простите! - оскорбленно сказала громоздкая дама, пытавшаяся выведать подробности про маньяка. - Не только вам хочется поговорить с товарищем Корниловым.
- Вы поговорите в следующий раз, - все так же строго сказал старик.
Было в его голосе, кроме строгости, что-то такое, от чего дама сразу сдалась. Какая-то проникновенность, что ли. Корнилов внутренне усмехнулся: "Раз уж эта тетка перед ним спасовала, то мне придется набраться терпения".
Они прошли по длинному, такому же неуютному, как и зрительный зал, коридору. Корнилов отметил, что его спутник прихрамывает - одна нога у него была короче другой. Старик открыл дверь с табличкой "Приемная", щелкнул выключателем, сказал:
- Я в этом доме двадцать лет директором отработал. Могу ходить с закрытыми глазами.
Они сели у длинного стола с потускневшей полировкой. Старик провел ладонями по столу - не то погладил старого знакомого, не то раздвинул какие-то только ему видимые бумаги, и сказал:
- Я хочу сделать признание... - И, чтобы у Корнилова не осталось никаких сомнений в том, что дело серьезное, добавил: - Признание в тяжелом преступлении, которое я совершил в сорок втором году в Ленинграде.
Он надолго замолк, словно на эти первые фразы потратил все силы. Бесцветные глаза смотрели на Корнилова пристально, не мигая.
- Если преступление тяжелое и срок давности на него не распространяется, - осторожно начал Игорь Васильевич, - то вам следовало бы пойти к прокурору... - Первой его мыслью была мысль о предательстве в годы войны.
- Нет, - покачал головой старик. - Я ни к кому не пойду. А срок давности истек.
- И все-таки...
- И все-таки вы обязаны меня выслушать. А там будет видно - к прокурору или еще куда. - Старик натянуто, одними губами улыбнулся. - У меня ведь своя корысть. Не хочу, чтобы узнали потом, после моей смерти...
- Ну что ж, признавайтесь, - сказал Корнилов. Старик этот, его властная манера говорить стали вдруг ему неприятны.
- Я к вам, товарищ полковник, отношусь с большим уважением, - в голосе старика Игорь Васильевич почувствовал обиду, - не раз слушал ваши лекции. Послушайте и вы меня.
Корнилов промолчал, хотя его так и подмывало сказать что-нибудь резкое. Пускай уж скорее выкладывает свою историю, а не то можно увязнуть в препирательствах.
- Всякий допрос начинается с установления личности, - начал старик. Похоже, что детективы не проходили мимо его внимания. - Вы не спрашиваете, даже бумагу для протокола не приготовили. А я все же представлюсь: Романычев Капитон Григорьевич, - он слегка поклонился. Игорь Васильевич отметил, что поклонился старик очень естественно, с каким-то даже артистизмом.
- Родился в селе Соснове Вологодской области в двадцатом году. Седьмого ноября. В Ленинграде с тридцать четвертого. Вы ничего записывать не будете?
- Капитон Григорьевич, - почти ласково сказал Корнилов, - мы же договорились - я вас выслушаю, а там решим, кто будет вашим делом заниматься.
Старик усмехнулся, давая понять, что ни о чем они не договаривались, но он готов подчиниться.
- Когда началась война, я работал в типографии Володарского. В армию меня не призвали. По здоровью. Вы, конечно, заметили... А так как я к тому времени был человек партийный и по всем показателям передовой, перевели меня в специальный цех, где печатали продовольственные карточки. - Он помолчал немного, облизнул сухие губы. - Вы-то знаете, что такое карточки. Я слышал, как вы рассказывали в прошлый раз про блокаду.
Огромные напольные часы, стоявшие в углу директорского кабинета, вдруг захрипели и начали бить. Они пробили двенадцать раз, и еще долго в их механизме тонко пела какая-то струна. А стрелки на циферблате показывали только восемь.
- В конце декабря у меня умерла от голода мать. В справке о смерти написали: "дистрофия".
Корнилов вдруг почувствовал непреодолимое желание встать и поскорее уйти из этого пропитанного пылью кабинета. И никогда больше не видеть старика, не слышать всех тех мерзостей, в которых он собирался исповедоваться. А уж о том, что за исповедь сейчас последует, Игорь Васильевич догадался, едва услышал про карточки.
- У жены и у дочери началась дистрофия - детские и иждивенческие карточки обрекали на смерть. Если нечего было продать или обменять на продукты... А у нас не было ничего ценного. Даже обручальных колец. Соседи обменивали на еду картины, фарфор.
- А почему ваша жена имела иждивенческую карточку? - спросил Корнилов.
- Сидела дома с дочерью. Ей только что исполнился год. Вы спросите, почему не эвакуировали? Пытались, да неудачно. Вывезли ранней осенью под Новгород, а там появились немцы. Вернулись измученные. Вот тут-то все и произошло. Вы когда-нибудь видели голодные детские глаза? - лицо старика перекосила судорога, и Корнилов подумал без всякого сочувствия: "А он, того и гляди, заплачет".
- Ты приходишь домой, и глаза следят за тобой с тревогой и с надеждой. Изучают твое лицо. Если у тебя в кармане нет ни крошки хлеба, малыш понимает это сразу. И в глазах уже ни тревоги, ни надежды. Только равнодушие и тоска. - Один мой знакомый - он служил в газете ПВО - предложил печатать хлебные талоны, - старик замолчал. Словно собирался с духом. Впервые за время разговора лицо его тронула гримаса тревоги. "Так-то лучше, - не в силах подавить неприязнь, подумал Корнилов. - А то пришел с повинной, как будто подвиг совершил. Сам себе нравится". - Талоны от хлебных карточек - не такое простое дело. Прежде всего бумага. Я начал выносить обрезки от продовольственных карточек. Их тоже держали под контролем, но иногда удавалось припрятать несколько полосок. Потом вынес набор букв. Не сразу. По буковке. Такой шрифт, которым печатали карточки, имелся только в нашей типографии. И только в цехе, где я работал. Там я брал и краску. Особую типографскую краску. Мой товарищ... Вам следует знать его имя - Поляков Петр Михайлович - заказал бронзовую дощечку, на которой зажимались буквы. Но сбыть талоны отдельно от карточек было нелегко. Вы, наверное, помните: продавщица брала карточку, отрезала талон, наклеивала на лист бумаги, а уж потом отвешивала вашу пайку хлеба.
Похоже, Капитон Григорьевич хотел вызвать у своего собеседника сочувствие.
- У Петра нашелся приятель - директор продуктового магазина на углу Каляева и Чернышевского. Там и сейчас магазин. Директора звали Анфиноген Климачев. Половину талонов он брал себе, половину отоваривал нам...
- А почему этот Анфиноген не служил в армии?
Капитон Григорьевич пожал плечами.
- Я понимаю, - сказал Корнилов, - вы - инвалид с детства. Поляков служил в военной типографии. А директор магазина?! Древний старик?
- Нет. Лет тридцати. А почему он не служил - не знаю. Не поинтересовался. Талоны спасли жену и дочь. Если бы хлеб шел только для них, это были бы крохи. Полкило, килограмм в день.
- Вы хотели сказать, что ограничивались только хлебом?
Старик посмотрел на Корнилова с укоризной:
- Я пришел рассказать вам все. Однажды я вынес еще несколько литер. Понимаете? Несколько букв и цифр. У нас появилось два новых слова: "сахар" и "крупа". Потребовалось много обрезков бумаги. Прятать их стало трудно, и я привлек одну женщину. Не называю фамилию - в сорок третьем ее убило снарядом. У нас был хлеб. Много хлеба. Крупа, сухое молоко. А летом сорок второго появился американский шоколад, тушенка, водка. Но я уже привык.
Часы опять пробили двенадцать.
- Да... О последующем говорить сложнее. - Старик вынул аккуратно сложенный чистый платок и вытер пятнистый лоб.
- Капитон Григорьевич, может быть, на этом и закончим? - спросил Корнилов. - Срок давности у нас неприменим только к нацистским преступникам и их пособникам.
- Вы должны меня выслушать! Должны... - В голосе старика появились теперь просительные нотки. - То, о чем я вам расскажу...
- Не хочу, - устало сказал Корнилов. - Грехи отпускать - не по моему департаменту.
- Товарищ полковник, тут дело особое. Страшное дело... Мы-то отделались легким испугом, а начальника цеха... Расстрел ему дали. - У старика, наверное, просто не хватило духу сказать "расстреляли", но у Корнилова мелькнула догадка, что высшую меру заменили штрафным батальоном. Он спросил об этом. Но старик замотал головой:
- Расстреляли.
- Он был с вами?
- Нет.
- Тоже воровал талоны? - допытывался Корнилов, все еще не веря в страшную правду.
- Да нет же! Нет! - закричал старик. - Не виноват начальник был ни в чем. Когда Анфиногена Климачева арестовали и начали трясти наш цех, я подбросил в карман халата начальника цеха несколько поддельных талонов на сахар.
- И за эти талоны...
Старик кивнул.
- Анфиноген нас не продал.
- И что же произошло потом?
- Ничего. Несколько месяцев мы переждали, а потом я снова начал печатать талоны. Поляков их сбывал куда-то в райторг. Стали покупать всякую золотую ерунду. Напечатали мы тогда гору водочных талонов.
- Как звали начальника цеха?
- Алексей Дмитриевич Бабушкин. Остались у него жена и сын. Живут на Каменном острове. Вы, конечно, хотите знать, не реабилитировали ли Бабушкина. Нет, наверное. Я ведь молчал. Поляков тоже. Климачев давно умер. Большим человеком стал - заместителем председателя райисполкома.
Корнилов теперь понял, откуда знакома ему эта фамилия. Он вспомнил Климачева - крупного, веселого мужчину, с густой гривой седых волос, который, едва познакомившись с человеком, тут же и как-то очень естественно переходил на "ты", рассказывал остроумные анекдоты. При этом никогда не повторялся.
- С Поляковым не встречались?
- Нет.
- Значит, родные Бабушкина так и считают его преступником?
Старик не ответил. Несколько минут они сидели молча. Потом старик достал из авоськи бутылку кефира.
- Извините, у меня желудок больной. Надо часто есть. - И, сорвав крышечку, не торопясь, выпил кефир прямо из бутылки. Кадык на его худой шее неприятно двигался, и Корнилов отвел глаза.
"История с Бабушкиным меняет дело, - подумал он. - Показания этого деда нужны, чтобы снять пятно с невиновного человека. Через сорок пять лет после смерти! - От этой мысли на душе у Игоря Васильевича стало муторно. - Желудок бережет, сволочь!"
- А вам, Капитон Григорьевич, никогда не приходила в голову мысль заглянуть домой к Бабушкиным? К вдове и сыну.
- Приходила. Я рядом с их домом не один круг сделал. И к сыну в автобус садился - он экскурсии по городу возит. И заговаривал с ним - мы ведь не знакомы. А правду рассказать - язык не поворачивался. Не поверите - думал, как расскажу, как посмотрит он мне в глаза, тут же и умру от ужаса.
- Сегодня у нас пятница, в понедельник в двенадцать я вас жду на Литейном. - Корнилов оторвал от перекидного календаря, стоявшего на директорском столе, листок, написал на нем номер своей комнаты и телефон. - Будет хорошо, если вы все подробно опишете.
- Нет, нет! - Испуганно сказал старик. - У меня не получится. Я пробовал. Рука немеет. - Увидев, что Корнилов пошел к двери, он заторопился. - Подождите. Я покажу вам, где выход.
- Не заблужусь, - пробурчал Корнилов и, обернувшись, с порога сказал, - и мой вам совет - сходите к Бабушкиным.
Корнилов ехал по городу и думал о Бабушкине, которого расстреляли в сорок втором году. Больше всего его угнетала мысль о том что, умри Капитон молодым, не успев раскаяться, в памяти людей, в нашем мире живых, этот Бабушкин мог бы так и остаться запятнавшим свое имя мародером.
"Ну и Капитон, ну и Капитон! - твердил Корнилов. - Липучий кровосос. А Климачев? Когда ему о душе было думать! Заводы, стройки, сессии... О прошлом, наверное, и мысли в голове не держал. А Поляков? Где-то ведь топчет землю". И снова Корнилов возвращался мыслью к Бабушкину. К состраданию, которое вызывала судьба этого человека, примешивался теперь и чисто профессиональный интерес. Чего-то недоставало Корнилову в рассказе старика для полной картины преступления. Ну, во-первых, история с тем же Бабушкиным. Нашли у него в кармане фальшивые талоны - и весь сказ? Маловато для высшей меры. Даже для военного времени... Во-вторых, Климачев. Судили же его! А он потом такую карьеру сделал. Может быть, послали в штрафбат и он своей кровью расплатился? Промолчал Капитон. "Я тоже хорош, - думал Корнилов. - Чуть не послал его подальше в самом начале разговора".
2
Ночью, с субботы на воскресенье, Корнилова разбудил звонок дежурного по Управлению - на Зверинской улице воры залезли в квартиру известного в городе медика. Украли много картин и других ценностей. Медик жил на пятом этаже - преступники спустились с крыши, очевидно, рассчитывая, что престарелый доктор и его супруга на даче. Но у доктора разболелись зубы, и за город он не поехал, а решил полечиться домашним способом - проглотил две таблетки аспирина и запил их стаканом водки. Наверное, радикальное средство придало ему твердость духа: услышав шум и голоса в гостиной, он кинулся защищать свое богатство. Схватка была неравной - доктора стукнули по голове статуэткой из его же коллекции.
Преступников, их было трое, задержали через два часа после ограбления: "Жигуленок" грабителей попал в траншею, которую выкопали, но забыли осветить сигнальными лампочками работники канализационной службы. Из этой траншеи грабителей вместе с награбленным антиквариатом извлекла милиция, уже начавшая по сигналу тревоги прочесывать город.
Игорь Васильевич выезжал на место преступления, принимал участие в предварительном допросе. Грабители были молодые - аспирант медик, научным руководителем которого являлся ограбленный, и два подсобных рабочих из гастронома. Предательство ученика доктор пережил, по крайней мере внешне, довольно спокойно, а вот известию о том, что некоторые картины из его коллекции - искусные подделки, он верить наотрез отказался. А именно такое заключение дал специалист по западноевропейской живописи.
- Нет, нет! - твердил доктор, когда утром в понедельник они беседовали с Корниловым. - Я не верю. Я покупал эти картины у людей, не хуже вашего эксперта разбирающихся в живописи. Наконец, у меня бывают коллекционеры - и ни у кого не возникало сомнений!
- Может быть, пригласим еще экспертов? - предложил Корнилов. - Из Москвы, из Музея изобразительных искусств?
- Нет. Доживу свой век в неведении. Я считаю, что это подлинники. Мои друзья - тоже...
- Но ведь кто-то совершил преступление, продавая вам копии... И, вполне возможно, обманывает теперь других?