Оставшись в комнате одна (Турецкий как раз вышел в прихожую), Ольга сняла с лица прилипшую к нему улыбку. Готовясь к следующему раунду сложных взаимодействий, которые помогут ей достичь своей цели, слегка взбила пальцами волосы, составлявшие, как она отлично знала, главное ее украшение. Сдвинула вырез платья чуть ниже, чтобы больше открыть грудь. Фасон это позволяет… Все это делалось с той же деловитостью, как у женщины, работающей на конвейере. Ни следа любовного томления, сексуальной лихорадки. Лицо Ольги без улыбки стало, пожалуй, более молодым – но и более деловым. Если бы Турецкий видел ее в эту минуту, он, пожалуй, по-настоящему задумался бы, что нужно этой женщине от него и с какой целью она его сегодня пригласила… Но Турецкий за Ольгой не подглядывал. Он разговаривал в прихожей по мобильному.
Легкой походкой, неслышно ступая босыми ногами по ковру, Ольга приблизилась к двери и приложила ухо к щели между дверью и косяком. В щель слегка искаженно, но вполне отчетливо долетали слова:
– Костя! Звонил мне? Прости, я звонок пропустил, не мог ответить… Сейчас? Нет, не дома. Оперативная работа… Кость, неважно. Ты-то мне что сказать хотел?
Долгая пауза. Розовые Ольгины ушки оставались настороже.
– С камеры слежения у входа? Отлично! Завтра, как лицо компьютерщики восстановят, сразу мне звони… Ладно. До завтра. Пока.
Услышав приближающиеся шаги Турецкого, Ольга стремительно отлетела от двери и впорхнула обратно на диван, где оставил ее Саша. Когда он вошел в комнату, Ольга вновь улыбалась, и даже складки Ольгиного платья не могли бы ему подсказать, как она тут проводила время в его отсутствие.
– Саша! – обратилась к нему вдова Легейдо в прежнем стиле: полунаивно, полукокетливо. – Если вам надо ложиться спать и я вас задерживаю, вы так и скажите. Я же понимаю, у вас много работы… Можно, я займу у вас только минуточку? Скажите: они хоть что-нибудь нашли? По-моему, даже не искали. Был взрыв – и все; что искать-то?.. Но ведь можно посмотреть где-то вокруг, правда же?
Турецкий посмотрел на Ольгу пристально. Она ответила ему чистым невинным взглядом. Если задуматься, что в этом вопросе необычного? Молодая женщина хочет знать, в чем причина гибели ее мужа. Понятное и по-человечески объяснимое желание, только и всего.
Турецкий никак не мог разобраться: подозревать ему Ольгу или нет? Никаких внешних поводов для подозрения не было, и до сих пор вдова Легейдо ни разу не обнаружила, что ее общение с сыщиком имеет, что называется, двойное дно. Ольга была прозрачна, как кристалл в потоке быстро бегущего ручья. Ольга была чиста, как белокурая кукла, только что вынутая из коробки… Может, это-то и подозрительно: слишком прозрачна и слишком чиста. До неправдоподобия. Приплюсуйте к чистоте и невинности высокую близорукость – словно этому ангелу противно смотреть на наш суетный мир…
"Ну правильно, – оборвал себя Турецкий, – теперь ты еще и близорукость ей в упрек поставишь! Она же не виновата, что она такая, какая есть! Невероятно красивая. Невероятно близорукая. Невероятно беззащитная… Она необычна, но в этой необычности нет ничего подозрительного".
Относительно того, что вдова, выплакавшая линзы после смерти мужа, как-то слишком быстро вернулась к радостям бытия, Турецкий дальних предположений строить не стал. Все просто: Ольга утешилась, потому что рядом оказался он, Турецкий. Почему он должен отказывать себе в неотразимости?
Но и принимая во внимание все перечисленные доводы, Турецкий ответил Ольге уклончиво:
– Правда, посмотреть можно. Если что-то найдут, я непременно об этом узнаю. Мы отработаем все улики, не волнуйтесь.
С улыбкой он заглянул в глаза Ольге, провел рукой по ее плечу – легким, быстрым и все же очень мужским движением.
– Оля, мне пора.
На сей раз проводы в прихожей не затянулись, и колокольчики брякнули для Турецкого где-то на заднем плане: звук их был отсечен закрывшейся дверью. Турецкому показалось, что, несмотря на многообещающий тон прощания, Ольга обиделась…
А чего она, спрашивается, хотела? Еще одной порции черного кофе на ночь глядя? Нет, ну это ж надо, до чего веселая вдова! "Интересно, – подумал Саша, – если бы я погиб, Ирина точно так же быстро меня забыла бы?" Мысль оказалась неприятна – до физической дурноты. Конечно, Турецкий не желал бы Ирине Генриховне в таком случае вечного вдовства или тем более самосожжения на могиле – в индийском духе. Но стоило ему представить свою – насквозь, до последней родинки свою – Ирку с другим мужчиной, на теле вставали дыбом все волоски и впивались в кожу, словно иголки, а правая рука невольно сжималась в кулак. Нет, такого быть не должно! Нет, уж кто-кто, а Ирка бы его не забыла…
"А вот ты ее забыл, – подсказал Турецкому какой-то незнакомец, проживавший, как ни удивительно, внутри его. – Она же отчаянно хочет, чтобы вы почаще бывали вместе, а ты ею пренебрегаешь. Нет, ну что ты, Сашка, за хмырь бессовестный? Она сегодня так ждала этого похода в ресторан, обиделась, тосковала, легла спать одна, а ты чем занимался? Обманул ее, а потом к тому же чуть не изменил…"
"Заткнись! – свирепо оборвал незнакомца Турецкий. – Во-первых, не изменил! А во-вторых… достаточно и во-первых. И вообще, измена для женщины и для мужчины – разные вещи. Не я бы Ольгу трахнул, а мы трахнули".
Это была старая песня – из тех лет, когда любвеобильность Саши, не удовлетворяясь Ирининой преданностью, набрасывалась на любой прямоходящий объект женского пола. Тогда, в успокоение своей совести, он набрел на поговорку, что если в супружеской паре изменяет жена, тогда это значит, что обоих супругов трахнули, а если муж – то они вдвоем кого-то трахнули… Ну глагола "трахнуть", введенного во всенародное употребление переводчиками американских фильмов, тогда еще не было, его заменял более жесткий матерный аналог, но смысл ничуть не изменился. Именно так воспринимают измену мужчины – пусть даже для женщин упомянутая поговорка может служить весьма слабым утешением.
"Не волнуйся, Ирка, – послал Саша телепатический привет жене, – сегодня вечером мы никого не трахнули. Мы чисты. Через час или чуть больше мы будем спать вместе, на одном супружеском ложе, под одним супружеским одеялом, и никто не сможет нам помешать… Даже все вдовы на свете".
Тем более что стоило Саше вырваться из-под гипноза голубых глаз и мягчайших белокурых волос, слово опять взял Турецкий-сыщик:
"Сань, она тебе голову морочит. Ты обратил внимание, каким тоном был задан вопрос, удалось ли найти какие-нибудь улики на аэродроме? Так, вскользь, заигрывающе, как будто для нее это не играет никакой роли, но чувствовалось в этом внутреннее напряжение, доказывающее, что – ничего подобного, еще как играет… Чего она боится? Того, что улики все-таки есть – и они указывают на нее? Каким образом? Не пропустили ли мы чего-нибудь важного? На аэродроме, само собой, все уже убрали и подчистили, но, пожалуй, надо взглянуть еще раз, свежим взглядом… И как можно скорее пусть компьютерщики обработают эту интересную пленку.
Пленку, пленку… Что-то такое связано с этим словом, что-то вращается на дне сыщицкого сознания, только непонятно, что… Думай же, Саша, думай! С какими словами ассоциируется у тебя слово "пленка"? Покрытие… защита… нет, не то! Все это не соотносится с Ольгой, а должно проступить что-то крайне важное, связанное именно с ней. Поехали сначала: пленка… целлофановая… тонкая… Есть! Линзы! Контактные линзы!"
Конечно, Турецкий мог ошибаться – и отчасти, как мужчине, ему даже хотелось ошибиться, – но сейчас, когда Ольга обрела, по ее словам, зрение при помощи контактных линз, он не мог закрыть свои, отнюдь не слепые, глаза на отдельные несообразности. Если человек говорит, что потерял ну как минимум две пары линз из-за того, что приходилось часто их вынимать, значит, обращается он с ними не очень умело и начал их носить недавно. Следовательно, неизбежен дискомфорт при ношении. Особенно если речь идет о высокой близорукости. Однако глаза Ольги остались столь же ясными, как во времена ее вынужденной слепоты. Никакого частого помаргивания, никаких красных прожилок на белках, которые появляются даже у людей, соблюдающих все правила обращения со средствами контактной коррекции. От каблуков она поспешила освободиться с криком облегчения, а линзы ее, кажется, совсем не беспокоят…
"Ах я дурень! – посетовал Саша. – Вот уж точно: хорошая мысля приходит опосля. Как просто было несколько минут назад проверить свои догадки: надо было внимательно посмотреть на Ольгу в профиль. Самые хорошие линзы все-таки чуть-чуть заметны – надо только знать, куда смотреть… Ну ничего, все впереди. В крайнем случае, спрошу ее прямо, где она заказывает линзы. Якобы для себя: надоело возиться с очками. А после можно проверить, действительно она наблюдается у названного окулиста или нет…"
Турецкий вышел из подъезда, где помещалась квартира Легейдо, в теплую летнюю ночь. Приподъездный фонарь лил свет на заросли густых кустов, высаженных вдоль тротуара. Сделав несколько шагов, Турецкий обернулся и посмотрел на окно, светящееся на фасаде мягким оранжевым светом занавесок в комнате Ольги. На оранжевом фоне мелькнул узнаваемый силуэт…
Александр Борисович так увлекся созерцанием прелестей утраченной вдовы, что совершенно утратил бдительность. Иначе он обратил бы внимание на человека, неподвижно стоящего среди кустарников… Впрочем, человека этого обнаружить было очень трудно, даже если знать заранее, что он здесь есть. А если не знать, то легко и не увидеть: так, переплетение ветвей, пляска теней под ветром, только и всего… И только изощренному взгляду сыщика мог открыться облик того, кто с неизвестной целью скрывался в темноте. Небольшого роста, в джинсах и рубашке с короткими рукавами; скорее худой, чем полный. На голове бейсболка… Из-под длинного козырька бейсболки глаза неизвестного следили за Турецким. Пристально, неприязненно.
Направляясь к своей машине, Турецкий шел мимо кустов, высаженных вдоль тротуара. Шел расслабленно, не торопясь. Улыбаясь своим мыслям. Ничуть не проявляя бдительности. Можно хоть немного отдохнуть от бдительности – в эту душистую летнюю ночь…
Человек не шевелился. Казалось, он растворился в ночном воздухе, распался на смутно мельтешащее сообщество бликов и теней. Но это было не так: человек оставался целостным. И – опасным. Он не выпускал Турецкого из пристального, ледяного взгляда. Когда Турецкий приблизился, человек в кустах сделал полшага вперед. Его рука нащупала за поясом брюк пистолет, прикрытый серой летней рубашкой.
Турецкий не спеша двигался мимо…
Человек в бейсболке смотрел ему в спину. Турецкий находился в метре от него. Отличные условия для выстрела! Трудно промахнуться! Так давай же, действуй! Прозвучит выстрел – совсем негромко по сравнению с выстрелами из ракетниц – излюбленных игрушек полоумных подростков. Из-за того, что во дворе пуляют из ракетниц, жильцы часто ругаются, а на выстрел, может быть, и внимания не обратят. Тем более время не раннее, а день завтра будний: трудовое большинство уже сны видит вторые. Идеальные условия! Действуй!
Так легко: один негромкий хлопок – и на земле одним следаком станет меньше. Опытный, вроде бы говорили, следак, умный, проницательный… Только все эти его достоинства не спасут его от того, кто стоит с ним рядом – и кого он не видит. Ну же, давай! Если ты такой замечательный, мудрый-премудрый – вычисли меня! обнаружь! Только ни за что у тебя это не получится. Наверняка за годы работы, следак, ты накопил множество врагов, которые жаждут своей кровушки. Но об этом враге ты ничего не знаешь. Тебе не понять, где, когда и каким образом ты перешел дорогу тому, кто станет твоей смертью. Да и не надо понимать, потому что понимать тебе не придется: через секунду отправишься на тот свет – с ангелами базарить…
Да, но как же быть с заказчиком? Заказчик такого приказа не отдавал. Убийство для него – лишняя головная боль. Поди объясни ему, что этого требовали сложившиеся обстоятельства… Чего доброго, еще откажется платить. Точно, откажется. Заказчик, сразу видно, скуповат. Это плохо. Есть на свете люди жадные, а есть скупые: первые стараются урвать от жизни побольше благ, а вторые трясутся над каждой накопленной копейкой. Если то и другое свойство совмещается в одном человеке, это вообще кранты. Похоже, заказчик как раз из таких сволочей… А значит, было бы страшной ошибкой раздражать его незапланированным убийством. Если отдаст приказ, тогда – с полной нашей готовностью. А пока – живи, следак!
Человек по-прежнему стоял в зарослях. Пистолет, перенявший тепло его тела, так и остался за поясом. А Турецкий, пикнув автомобильным брелоком, очутился в родном и привычном салоне машины, не представляя, чего избежал.
Когда же автомобиль Турецкого вырулил со вдора, человек в бейсболке, взглянув на освещенное окно Ольги, быстро покинул свое укрытие и зашагал к дому.
Что касается Ирины, то она была убеждена: где бы ни был Турецкий, у него происходит с этой женщиной все, что должно произойти… Почему с женщиной? Потому что в нетрадиционной сексуальной ориентации ее муж замечен не был. А если он снова врет, значит… значит… все мы отлично понимаем, что это значит!
Разговор на кухне продолжился без Васи, который, полный предвкушения завтрашних радостей, наконец-то улегся спать. А Ирина Генриховна, дав волю нервам, вполголоса, чтобы не разбудить ребенка, но раздраженно повторяла и повторяла свои (по большей части риторические) вопросы:
– Как это происходит? Почему это происходит? Где он, с кем он? Почему он опять мне врет?
В таком состоянии Ирина была самой себе противна, особенно когда воображала себя со стороны: глаза сверкают злостью, на щеках красные пятна, прическа растрепалась… Но Антон, казалось, этого не замечал. Кажется, Ирина не была противна ему. В любом состоянии… Ирина затруднялась в целом определить свои чувства к этому человеку, но в данный момент она гарантированно отвечала за то, что по крайней мере благодарность к нему испытывает. Хотя бы благодарность.
– Ира… Может, он не врет. Может, его правда эколог этот зачем-то вызвал…
И он еще хочет оправдать Турецкого! Какой, в самом деле, замечательный, чуткий, благородный мужчина этот Антон Плетнев. Не то что некоторые!
– Ты сам мне сказал только что, что эколог его мобильного не знает и знать не может, – отвергла утешения Ирина. – Вот позвони сейчас Турецкому. Тебе он что скажет, интересно?
Плетнев опустил взгляд. Потом, точно солдат, повинующийся командиру, потянулся к своему мобильнику.
– Нет! – спохватилась Ирина. – Антон, не надо звонить. Я ведь сама ему тоже соврала.
– Как соврала? Тебе-то зачем врать?
– Не знаю зачем. Сказала, что я дома, спать ложусь. Просто вот назло… Глупо. Гадко. Что в этом такого, что я у вас? Я Ваське обещала, что попрощаюсь с ним. Васька этого ждал…
Антон отвел взгляд, и Ирина подумала, что его растрогало упоминание о сыне, которому так не хватает матери. Хороший мужик – Антон. Столько в своей корявой жизни перенес, что другой на его месте сломался либо ожесточился бы. А он – хозяйственный, добрый… И, между прочим, для женщин привлекательный. Как хотелось бы, чтобы он был счастлив. Он и маленький Васька. Чтобы им наконец повезло…
– Ира, без тебя… Без тебя трудно.
– Да. Вася ко мне очень привязался, я вижу.
– Я… Я не о Васе. Я о себе.
Ирине показалось, что она ослышалась, и, прежде чем мозг принял невероятную истину, голова резко вскинулась, глаза поймали взгляд Антона. Он смотрел на нее – прямо, серьезно, не отводя глаз.
В то время как взгляд Ирины отражал удивление, замешательство, почти испуг… Это состязание или, скорее, испытание взглядов длилось пару секунд. Потом Антон резко встал, повернулся лицом к окну, за которым короткая летняя ночь уже прикрыла тенями все то, что можно было бы разглядеть.
– Прости, – сказал Антон – окну, а не Ирине Генриховне. – Прости, я идиот. Само вырвалось. Да нет, что я оправдываюсь… Зря сказал!
– Да. Зря. Антон… прости меня…
Неловкость этого признания, которое при других условиях могло содействовать сближению, разделила их, воздвиглась между ними непробиваемой стеной. Каждый, казалось, ощущал потребность в суетливом движении, которое отделило бы его от другого человека, находившегося сейчас рядом, на этой кухне, – и тем более безмерно чужого. Антон расковыривал коротко стриженным тупым ногтем пузыри краски, вздувшиеся на подоконнике. Ирина скованно встала со стула, прижимая к себе локти, как бы для того, чтобы ни за что не зацепиться, шагнула к раковине, включила воду, чтобы вымыть свою чашку, покоричневевшую от крепкого чая. Антон тоже сделал шаг в направлении раковины – Ирина шарахнулась от него, как от маньяка. Но Плетнев всего лишь протянул руку – и забрал чашку. Не приближаясь к Ирине ни на полшага.
– Не надо, – скупо объяснил Антон. – Не трогай. Я сам… посуду вымою.
– Да, – в таком же лапидарном стиле ответила Ирина. – Я пойду. Очень поздно уже.
Подхватив свою сумочку, она стремительными шагами покинула кухню. Хлопнула входная дверь.
Оставшись в одиночестве, Антон сжал кулак – и, замахнувшись, врезал себе по темени. Удар был не вполне, для такого профессионала драки, серьезным, но и не совсем шуточным. Со стороны непонятно было бы: пытается этот человек себя наказать или же вправить какой-то случившийся в голове вывих? Что касается Антона, обе версии показались бы ему правильными. Только он предложил бы еще и третью: когда болит шишка, не так больно на душе.
"Дурак, – корил он себя, – дур-рак, дур-рак… Дурачина ты, простофиля! А еще частный сыщик, вроде должен был бы соображать своей головешкой дурацкой. Зачем признавался? Так мог бы ее видеть, хотя бы изредка, а теперь… Теперь неизвестно, войдет ли она еще когда-нибудь в твой дом. Если перестанет приходить, Васька страдать будет… Из-за того, что папочка не просчитал последствий. Зачем, спрашивается, признавался? На что надеялся? Ага, Антоша, я тебе скажу, на что ты надеялся: что, если Турецкий жене изменил, она вправе оставить его и уйти к тебе. Вправе-то, может быть, и вправе, тем более что Турецкий, как всем известно, ходок тот еще, а вот станет ли она это делать? Нет, не станет. И ты это отлично понял, хоть и непроходимый дурак. Ирина любит своего Турецкого! Как она посмотрела после этой глупости… после этого признания, да у нее же все на лбу написано было. Для нее не существуют другие мужчины – и вообще никто, кроме ее Саши…"