- Да-да, Ирочка, чистое кино. А начало такого рода каскадерским трюкам положили похитители картин из Русского музея в Петербурге. Они разбили окно и вырезали две картины Перова. Так вот, говоря короче, старшему помощнику генпрокурора господину Турецкому, - Александр комично поклонился, - нашим дорогим и любимым Костей Меркуловым, именно им, и никем иным, была поставлена следующая задача: точными мазками нарисовать "картину преступности в сфере искусства".
- И старший помощник генпрокурора ретиво взялся за дело, - продолжила Ирина.
- Именно так. Помгенпрокурора Турецкий провел узкое совещание с генералами милиции Грязновым и Барановым. Турецкий распределил обязанности. И команда приступила к сбору информации. Пока же сотрудники выполняли его задание, сам господин Турецкий А. Б. углубился в криминальную сферу культуры.
- И что же он сделал, этот неугомонный Турецкий? - подмигнула Ирина Генриховна.
- А сделал твой любимый Турецкий вот что. Для начала он побывал в Федеральной таможенной службе и узнал о "шереметьевском деле". В столичном аэропорту Шереметьево только что пресечена попытка вывоза из России пяти икон конца девятнадцатого века.
- Ах икон! Ну это же классика жанра!
- Совершенно верно. Ценности сии были обнаружены в багаже гражданина Италии… - Александр не поленился полезть в карман за блокнотом.
- Да ладно, неважно, как его зовут, - сказала Ирина, но Турецкий сделал мягкий и величественный жест рукой, после чего продолжал:
- …В багаже гражданина Италии Марчелло Читани, вылетающего в город-герой Милан. Перед этим наш уважаемый пассажир синьор Читани заявил, что у него якобы нет с собой товаров, подлежащих письменному декларированию. В общем, практически ежедневно происходят такие казусы. Но самое интересное не это. Самое интересное - не украденное, а подделанное искусство.
- Опа!
- Да-да. Итак, арт-криминал. В этой среде действуют свои законы, зависящие, между прочим, от экономики нашей страны. Главными методами воров и спекулянтов в конце 1980 - начале 1990-х годов была работа на Запад. Иконы и картины всеми возможными путями переправлялись за рубеж, где продавались по таким ценам, которые местный рынок предложить был не в состоянии. Это понятно. Но сегодня арт-криминалу выгодно уже работать на внутреннего потребителя. Этот "потребитель" за последние годы здорово разбогател, изменились и приоритеты. Если раньше охотились за иконами, то сегодня больше ценится живопись девятнадцатого века, поэтому под прицелом оказались провинциальные музеи, да еще и антиквары, занимающиеся этим искусством. Характерный пример, - продолжал Александр Борисович. - В 2001 году на антикварном рынке всплыла картина Генриха Семирадского "Утром на рынок", исчезнувшая из музея города Таганрога. Преступников тогда не нашли. Но! Александр сделал эффектную паузу и театрально опустошил свой бокал вина.
- Но? - переспросила Ирина Генриховна, принимая его игру.
- Та картина, которую обнаружили сейчас, явно расходится с музейной. Там есть такой мальчик… так вот, на теперешней картине мальчик изображен в сандалиях. А на прежней, музейной, никаких сандалий не было. Мелочь, а приятно! Это особая статья преступления - создание фальшивки. И уровень фальшивок таков, что наши эксперты их определить порой не в состоянии.
- А почему именно русская живопись девятнадцатого века?
- Ну мода, понимаешь, мода! Вот почему модно носить, - Александр поискал глазами и наконец ткнул рукой в платье Ирины, - это, а пышные платья, как в девятнадцатом веке, немодно? Мода! Именно фальшивые работы русских художников девятнадцатого века - последние веяния моды в среде криминала. Теперь жулики предпочитают не воровать, а создавать шедевры. На рынок попадают поддельные картины русских художников этого периода: Кушелева, Азовского. Преступники ввозят из-за рубежа западные картины художников второго плана и "переделывают" их под великих русских мастеров.
- Ловко, черт возьми!
- Хуже того… - Турецкий понизил голос: - Говорят…
- Что?
- Ну это уже, возможно, сплетни.
- Ой, Шурик, расскажи, пожалуйста.
- Говорят, - продолжил Александр драматическим шепотом, - что и в Кремле…
- Что? - шепотом "вскрикнула" Ирина.
- Короче, якобы самому Вадим Вадимычу подарили картину работы известного русского художника девятнадцатого века. Она теперь висит на видном месте в доме нового хозяина.
- Картина? - переспросила супруга.
- Ага. И "сам" с гордостью показывает ее своим гостям, а гости у него, как ты догадываешься, не совсем простые. Президенты и премьер-министры разные. И только на днях стало ясно, что картина эта, выдаваемая за шедевр русского классика, на поверку оказалась…
- Подделкой! - выдохнула Ирина.
- Совершенно верно! Более того, кое-кто еще из видных деятелей нашей страны попал в такой же переплет. Купленные и подаренные картины, по заключению экспертов, - умелые подделки!
- Вот это да! Это уже за гранью доступного!
- Вот именно.
- То есть на сегодняшний день иконы уже не крадут?
- Конечно, крадут. И не только иконы. Наши органы ведут поиски пятидесяти пяти тысяч украденных предметов - это четыре тысячи картин, тридцать семь - заметь! - тысяч икон и полторы тысячи редких книг. А также ювелирные украшения, монеты, медали и, - Александр Борисович поднял палец, - музыкальные инструменты.
В этот момент прозвенел звонок, и толпа фланирующих зрителей-слушателей постепенно стала редеть.
- В Санкт-Петербурге из квартиры музыканта оркестра Мариинского театра похищен антикварный альт восемнадцатого века. Из Эрмитажа в 2001 году - картина французского художника девятнадцатого века Жана-Леона Жерома "Бассейн в гареме", оценивается в девятьсот тысяч долларов.
Ирина подняла глаза на Турецкого.
- Да-да. Девятьсот! Разыскивается и картина Малевича стоимостью два миллиона долларов, исчезла из частной коллекции десять лет назад. А в конце ноября прошлого года на таможне в Брянске у гражданина Украины, следовавшего поездом Москва - Киев, были изъяты три предмета старины конца девятнадцатого века на общую сумму сто семьдесят тысяч рублей.
- Тоже неплохо! По-своему талантливо.
- Да, недурно. Братина из сплава серебра, золота и бронзы, пресс-папье из серебра девятьсот одиннадцатой пробы, кулон, украшенный алмазами, и еще коробочка для хранения драгоценностей. Все предметы были тщательно подобраны друг к другу и вывозились явно на заказ.
Прозвенел второй звонок.
- Кстати о поездах. Я, Шурик, вспомнила одну историю.
- Так-так!
- Это мне одна моя коллега рассказывала. Короче, так. Жила-была советская семья: он - альтист, она - учительница литературы. Когда началась перестройка и все граждане принялись кататься туда-сюда, муж - его звали Гена - поехал в Германию и получил там место в оркестре, если не ошибаюсь - в Мюнхене.
- Понятно.
- Проблема в том, что он не мог вывезти свой альт.
- Он принадлежал ему или государству?
- Альт был его, купленный. Но по советским законам считался государственным достоянием, поскольку это был очень старый немецкий альт, девятнадцатого века. То есть вывезти семья его не могла.
- Очень интересно.
- Так вот, эта дама, по имени Лариса, когда ехала в гости к мужу в Мюнхен…
- А он уже был там? - переспросил Турецкий.
- Да, он подписал контракт и сразу же приступил к работе.
- Погоди, а на чем же он играл, если его альт был в Союзе?
- Боже ты мой, Шурик. Сразу видно, что ты не музыкант. Ну кто-то из коллег по оркестру дал ему на время инструмент. Это же дело житейское. У каждого уважающего себя оркестранта есть запасной инструмент.
- Так зачем же ему было вывозить альт?
- Как? Ну, во-первых, ему инструмент дали попользоваться, а вовсе не подарили. Во-вторых, это был его родной, любимый, привычный альт.
- Это имеет такое значение?
- Ну конечно! Свой инструмент - это как…
- Свой автомобиль?
- Гораздо больше. Это как друг. Как партнер, как муж или жена. Привычный, любимый, ты понимаешь его, а он понимает тебя и чувствует, когда тебе плохо.
- Так, это понятно, ну а в-третьих?
- Что "в-третьих"?
- Ты сказала "во-первых", "во-вторых"…
- А, ну да! В-третьих, его альт был просто объективно намного лучше, чем любой временный инструмент, который ему бы дали в оркестре.
- Я так догадываюсь, что финал твоей истории таков, что старинный альт благополучно вывезли контрабандой из СССР, и ты, жена помощника генпрокурора, неприкрыто сочувствуешь контрабандистам.
- Шурик! Прозвенел третий звонок.
- Ну так расскажи уже!
- Короче, кто-то надоумил Ларису. У нее было два красивых "фирменных" чемодана. В них внутри - ерунда, тряпки. А еще она взяла с собой в поезд старую, замызганную такую, хозяйственную сумку. На дно сумки положила альт, завернув в кухонное полотенце. А сверху набросала разную муру, которую обычно берут с собой в дорогу: жареную курицу в газете, какие-то вареные яйца, скорлупы накидала, разные обрывки и огрызки.
- Браво! Остроумно. Ну и что же?
- Ну, конечно, сумку с альтом на границе даже не открыли.
- И это мне рассказывает жена… Но история поучительная. Очень поучительная.
- Ой, Шурик, пойдем скорее, мы же на второе отделение опоздаем. Райцер будет играть концерт Чайковского - это должно быть что-то убийственное.
- В смысле?
- В смысле гениальности. Побежали! И респектабельная пара устремилась в концертный зал.
СКРИПАЧИ (продолжение)
Лишь в тот момент, когда, вытряхнув из плотного бумажного пакета, он аккуратно разложил на надгробной плите Леонида Борисовича Когана несколько заранее припасенных небольших иерусалимских камней, Райцер определенно почувствовал, что все-таки он не напрасно согласился на эту поездку. До сих пор многое из происходящего не только раздражало, но и по-настоящему злило: и чрезмерно затянувшийся полет, и тупая и надменная "проницательность" российских пограничников и таможенников, и надутая, самовлюбленная важность встречавшего его министерского хмыря…
Да и потом, разве же так он десятилетиями рисовал в воображении свое возвращение в Москву, в свой самый любимый и дорогой город? В Москву надо приезжать конечно же летом, и либо совсем рано, когда "утро красит нежным светом", либо ближе к вечеру, когда солнце, изломанное и уходящее, ослепительно отражается в окнах верхних этажей, или как это там с завораживающим волшебством в простых и обычных, казалось бы, словах изложено у Михаила Афанасьевича?
Но ночью, в метель, в пургу… Бр-р-р!..
Райцер с юных лет завоевал себе репутацию человека острого ума, стремительных словесных реакций, прагматичного, рационального, временами, возможно, даже излишне резковатого в своей саркастической ироничности. Подобный имидж его вполне устраивал, и он его всемерно поддерживал. Вторая составляющая его натуры - а здесь можно было обнаружить и чрезвычайную лиричность, и повышенную чувствительность, и даже некоторую сентиментальность - была глубочайшей личной тайной, в которую не допускались не только просто знакомые, но и самые близкие люди.
Впрочем, а были ли они у него вообще, эти самые близкие?
Со всеми женами - в официально оформленные браки Райцер вступал четырежды - отношения складывались непросто. Не являлась исключением и последняя супруга - златокудрая швейцарка Анна-Роза, довольно успешно проявляющая себя на ниве театральной критики. Внешне у них все выглядело замечательно: эффектная, состоятельная, преуспевающая пара. Но Райцер прекрасно понимал, что их союз по-европейски, в котором на первый план выходили не естественные теплота и близость, а сугубо юридические отношения, взаимные обязательства, скрепленные брачным контрактом, не являлся тем прибежищем, которое могло бы стать спасительной опорой в трудную минуту. Ментальность! Да и к тому же разница в возрасте - восемнадцать лет - начинала уже ощущаться. Нет, пока еще не тяжело и болезненно, но все же…
С детьми - и того хуже. Две старшие дочери категорически отказывались от каких-либо контактов. С младшей и с сыном никаких явных конфликтов вроде бы не было, но и хоть какой-то, хоть самой мало-мальской близости между ними тоже не существовало.
Друзья… И здесь тоже все обстояло неоднозначно. Те, с кем прошла молодость, с кем тайком пробирались в Москве на конспиративные кружки иврита и еврейской истории, разлетелись по миру, многие из них - а это преимущественно были представители музыкантского круга - с откровенной завистью отнеслись к звездному взлету Райцера, полагая себя не менее значительными и талантливыми фигурами в музыкальном мире. Конечно, прошедшие десятилетия обогатили его массой знакомств и общений с выдающимися личностями. И не только среди музыкальной элиты, в которую он входил на равных правах и в которой ощущал себя естественно и непринужденно. Представители древнейших аристократических фамилий, вплоть до королевских особ, выдающиеся ученые, знаменитые актеры, писатели и конечно же музыканты, музыканты, музыканты… Блистательные знакомые! Но друзья ли?
- Что это значит? Как это понимать? - Владимирский с удивлением воззрился на выложенные Райцером светло-песочные камешки.
- Леонид Борисович был евреем, Юра. А у евреев принято возлагать на могилу камни, не цветы.
- Зачем же мы тогда… - Владимирский озадаченно сделал неопределенный жест в сторону двух прекрасных букетов роз, которые несколькими минутами раньше он тщательно уложил на им же очищенную от снега часть плиты возле памятника.
- Ничего страшного. Цветы - это тоже хорошо. Да и потом, в мире все давным-давно так перепуталось, что уже и в Израиле на кладбище приносят цветы. Но обязательно и камни, - и, усмехнувшись, добавил: - Во всяком случае, их никто не украдет и не перепродаст.
(Припомнились рассуждения по дороге шофера Сережи, который, кстати, по просьбе Владимирского и ездил за этими самыми букетами, что, мол, сейчас зима, поэтому смело можно возлагать красивые и дорогие цветы, их сейчас же прихватит морозом, и никаких бомжей они уже не заинтересуют. А в ответ на недоуменную реплику Райцера тот же знаток жизни Сережа пояснил, что летом красивые букеты тут же крадут и перепродают по дешевке. "Боже мой, какая дичь!" - "Конечно, дичь, - охотно согласился Сережа, - но им-то что? Три-четыре букетика толкнул - смотришь, к вечеру на бутылку и набралось". - "И кто же у них покупает, если известно, что это цветы ворованные, с могил?" - "Кому известно, кому нет… Покупают. Недорого ведь". - "Ну и нравы, однако". Мудрец Сережа пожал плечами.)
- И что же, ты всегда возишь с собой запас камней? - хмыкнул Владимирский и, поняв по быстрому и колючему взгляду Райцера, что сболтнул что-то неуместное, стушевался: - Извини.
- Нет, конечно. Просто я пару недель назад, когда уже было ясно, что эта поездка в Москву состоится, был в Иерусалиме, ну вот и… Ладно. Все. Хватит. Поехали.
Конечно же вчера они засиделись с Юркой допоздна, ну, возможно, не так долго, как случалось по молодости, и тем не менее. Квартира была действительно хорошо оборудована, у них в России это называется почему-то "евроремонт". Министерский чинуша не обманул: нашлось и что выпить, и чем закусить. Ну да они-то теперь еще те питоки и едоки! Юрка на диете, после шести вечера вообще ничего не ест, Райцер тоже старается быть поумереннее. Ну а спиртное… Так, чисто символически. Все-таки завтра концерт.
И первое "фе", которое Геральд высказал своему другу, касалось именно концерта, вернее, его программы. Ну какой сумасшедший, скажите на милость, ставит в один вечер концерты Бетховена и Чайковского, произведения настолько разные и столь плохо совместимые, что это и для исполнителей, и для слушателей создает определенный эмоциональный дискомфорт. Дискуссия завершилась немного по простонародному принципу: "сам дурак". "Почему ты согласился?" - "Извини, но ведь и ты тоже!" В итоге порешили, что полными идиотами оказались юнесковские организаторы этого благотворительного концерта, которые сами ни черта не понимают в музыке, но считают возможным выступать не только инициаторами, но и, до какой-то степени, диктаторами в организуемых ими акциях.
Взаимное дружное охаивание далеких и неизвестных юнесковских функционеров вдруг почему-то необыкновенно сблизило. Пошел обычный тривиальный человеческий треп "за жизнь". Жены, дети… Владимирский в этом плане представал каким-то идеальным образцом супружеского совершенства. Как женился на последних курсах консерватории на своей сокурснице, так и сохранил на всю жизнь верность этой юношеской влюбленности. "Что с мамой, Юра?" - "Увы, мама шесть лет назад "сгорела" за считаные месяцы. Рак. А твои?" - "Стареют потихоньку. Папа сильно сдал за последние годы. А мама, тьфу-тьфу-тьфу, держится пока молодцом. Я купил им небольшой домик в новых районах Тверии, на горе. Оттуда потрясающий вид на Кинерет. Ну да ты вряд ли знаешь эти места". - "Обижаешь. Я там выступал". - "В Тверии?!" - "По линии русской православной миссии". - "А, ну если так. На обычный концерт в этой глухомани и двадцати человек не залучить".
Естественно и непринужденно разговор перешел на творческие вопросы. Выяснилось, что оба достаточно хорошо знают последние работы друг друга. Глобальная всеохватность средств массовой информации, оперативно выходящие большими тиражами на CD и DVD наиболее примечательные записи концертов крупнейших музыкантов мира без труда позволяли быть в курсе всего наиболее нового, достойного и значительного.
- Юра, дирижером ты стал действительно высококлассным. Каждая следующая твоя интерпретация и современных произведений, и уже затертого донельзя традиционного классического репертуара все более и более интересна, точна, выразительна.
Одно только меня огорчает: ты слишком мало стал выступать как скрипач-солист. А ведь в этой области ты по-прежнему непревзойден и, я уверен, далеко еще не сделал всего, что просто обязан сделать по своему мастерству и масштабу.
Щедро расточая искренние комплименты дирижерской и исполнительской деятельности Владимирского, Райцер сознательно уходил в сторону от каких-то оценок Юриных композиторских работ, ибо работы эти были, на его взгляд, малодостойны внимания: несамостоятельность, скованность, эклектичность. А заставить себя с похвалой отзываться о чем-то, что, в общем, казалось ему малоинтересным, Гера и в молодости не умел. Не научился он этой обтекаемой дипломатичности и за всю последующую жизнь. И уж кто-кто, а Юра прекрасно знал эту бескомпромиссную сдержанность друга детства и прекрасно понял, что скрывается за умолчанием его композиторских начинаний.
- Герка, оркестром я заболел по-серьезному. Все-таки, как бы мы ни восхищались и ни восторгались своим исполнительством, более могучего и совершенного музыкального инструмента, чем оркестр, нет. Ну а сольные выступления… Нет, ты неправ, я играю не так уж и мало. Но сам понимаешь, времени на все катастрофически не хватает, занимаюсь я сейчас далеко не так регулярно, как привык делать всю жизнь. А отсюда иногда и излишнее волнение на сцене, нет, не скажу, что какая-то неуверенность, этого пока еще, слава богу, нет, но, что называется, знаешь свои грехи. Что-то недоучил, что-то не успел повторить, перепроверить… И это конечно же создает некоторую напряженность.