Однако по мере роста Володеньки трудности не исчезали, а росли вместе с ним. В школе он неплохо, хотя и не блестяще, успевал по всем предметам, был на хорошем счету у коллектива учителей, однако это не мешало ему терроризировать других школьников. Сперва явно, затем тайно, исподтишка: школа научила его главным образом тому, что открытая агрессия не поощряется. Когда на родительском собрании Елену Кимовну огорошили известием, что ее сын возглавляет банду, отбирающую карманные деньги у младшеклассников, она не поверила: их сын не мог так поступить! "Конечно, мамочка, они все наговаривают на меня", - смотрел на взволнованную Елену Кимовну ее мальчик чистейшими глазами, и, спрашивается, кому она должна была верить, ему или тем, в ком она видела его врагов?
Поверить пришлось спустя совсем немного лет: когда Володя Ларионов, окончив школу, но не собираясь ни работать, ни продолжать образование, стал проводить почти все время вне дома. Тем не менее денег у родителей не просил. Деньги у него откуда-то брались: откуда - Кирилл Владимирович не раз поднимал этот вопрос, но, натыкаясь то на скупые, уклончивые ответы, то на стену молчания, боязливо отступал. Семья Ларионовых давно уже не относилась к числу состоятельных, и сын дал понять, что не намерен жить в нищете. Елена Кимовна не верила в коммерцию, которой Володя якобы занимается, и с неизменной тревогой просыпалась, когда он поздно возвращался домой. Однажды, уже под утро, зайдя в ванную, которую только что покинул сын, она увидела потеки крови в раковине. Не сказав ни слова, мать смыла компрометирующие следы. Назавтра Володя объявил родителям, что собирается в армию в ближайший - осенний - призыв. "Ты же вроде как говорил, что в армию идут одни полудурки, которые не способны отмазаться?" - напомнил ему Кирилл Владимирович. А Елена Кимовна безмолвно вздохнула: уж лучше в армию, чем в тюрьму! Еще какие-то советские штампы возникли в сознании: там из него человека сделают. Родители парня испортили, отцы-командиры исправят…
Армия действительно в чем-то помогла: по крайней мере, демобилизовавшись, Володя устроился на работу в частное охранное предприятие. Поселился он теперь отдельно, и, стыдно сказать, Елена Кимовна и Кирилл Владимирович восприняли это с облегчением. Почему-то трудно им было поверить, что этот массивный, с мрачными глазами, в неизменной камуфляжной форме силач - их сын. Когда он приходил в гости, в квартире становилось тесно и как-то душно. Он снисходительно подгребал с тарелок любимые когда-то блюда, приготовленные руками матери, пускал смачную отрыжку и начинал рассуждения, заставлявшие родителей никнуть к столу. Особенно их удручали дифирамбы, которые он в последнее время возносил в честь своей хозяйки Маргариты Ганичевой, - к ней Володя нанялся в телохранители.
- Тетка что надо, - изрекал он, ковыряя сломанной спичкой в зубах. - Некоторые растяпы в девяностые годы потеряли все, что было, а она, молодец, приобрела. Потому что вертеться надо, не сидеть сиднем, как некоторые. А скольких она конкурентов слопала! Скольких разорила! Скольких до петли довела! Молодец, так и надо.
Родители не решались сделать ему замечание - ни по поводу манер, ни по поводу высказываний. Володя вернулся из армии человеком, привыкшим решать все конфликты силой. Мускулы под его камуфляжной курткой перекатывались, как туго надутые мячи.
"Ночной ребенок. Темный ребенок. Неужели это наш ребенок?"
Чтобы понять, кого он называет растяпами, не надо было лезть в словарь. Почему же это супруги Ларионовы - растяпы? Потому, что в смутные времена, когда сместились все нормальные представления о порядочности и законности, они ничего не крали, не наживались ни на чьих слезах, не перекусывали ничье горло? Кирилл Владимирович и Елена Кимовна чувствовали себя травоядными, у которых, вопреки генетике, родился хищник. Этот хищник питал некоторое уважение к тем, кто был причиной его появления на свет: он не собирался есть родителей. По крайней мере, пока не собирался… Однако те с едва скрываемой дрожью видели рога, копыта и обрывки шерсти, разбросанные в окрестностях его смердящего кровью логова.
Скорее подавленные, чем грустные, Ларионовы возвращались из прокуратуры.
- Я так и предполагал, что-то в этом роде должно было случиться, - бесцветным голосом произнес Кирилл Владимирович. - Я так и предполагал.
- Он ничем с нами не делился, - поддержала его Елена Кимовна. - Он стал для нас чужим.
- Наверное, это мы во всем виноваты. Мы не сумели воспитать его порядочным человеком…
- Прекрати, Кирюша. Поздно казнить себя. Теперь уже ничего нельзя изменить. Теперь его больше нет.
Супруги Ларионовы не смотрели друг на друга. Они смотрели вперед, в одну точку. Возможно, им виделось их будущее - одинокая старость без сына. Без человека, который не должен был появиться в этом мире и все-таки, вопреки диагнозам гинекологов, пришел в этот мир. Ненадолго. И исключительно для того, чтобы отнимать жизни других рожденных женщинами.
ГАЛИНА РОМАНОВА. САНКТ-ПЕТЕРБУРГСКИЕ НОВОСТИ
Галя Романова не однажды бывала в Санкт-Петербурге, но как-то все получалось, что ее визиты, и деловые в том числе, приходились на весенне-летнее время, в крайнем случае, на золотую осень. И поэтому ее удивляло впитанное из русской литературы утверждение, что российская Северная столица - город унылый, мрачный, болотный и гнилой. Вот Москва, в которой ей пришлось столько выстрадать, прежде чем приобрести нынешнее положение и звание, частенько, особенно ранним утром посреди рабочей недели, представлялась Галочке и унылой, и мрачной. А Питер - тот, наоборот, Питер был архитектурным праздником. Нева, ограненная гранитом набережных. Кружево мостов. Потускневшие из позолоты в медь, но все такие же, как в былые пушкинские дни, изящные и величественные купола и шпили. Даже новостройки, наросшие (как же без них?) вокруг исторического центра, не имели, по мнению Гали, такой квадратно-агрессивной физиономии, как Выхино или Коньково. Невольно закрадывалась мысль: если бы Гале пришлось пробивать себе дорогу в жизнь не в Москве, а в Питере, было бы легче. В этом чудесном городе ей бы и стены помогали…
Но в эту свою поездку, случившуюся в холодном марте, никак не желающем превращаться в весенний месяц, Галя встретилась с другим Санкт-Петербургом. Не пушкинским, не державинским, а Достоевским. Серая промозглость сеялась на улицах, сгущалась во дворах, откуда тянуло помоями. Лед на Неве выглядел неопрятным, слежавшимся, как пропитанный гноем бинт. Даже отреставрированная позолота не желала сиять, растворялась в пасмурном мглистом небе, поддаваясь гипнозу тотальной серости. Этот Питер не навевал мыслей о том, что весна близка. Он навевал депрессию. Галя испытывала такое чувство, будто приехала в гости к любимому, но тяжелобольному старому родственнику.
"Ничего страшного, - утешала себя Галя. - Все равно некогда мне бродить по набережным и любоваться достопримечательностями. Единственная питерская достопримечательность, которой я всласть налюбуюсь, - это Кресты. И то изнутри".
Кресты угрюмыми стенами соответствовали общему анемично-зимнему состоянию города. А уж памятник Петру I работы Шемякина - с маленькой головкой и широченными плечами, в кресле, к которому как бы собираются нити невидимой паутины, опутывающей весь город, - возводил тотальную мрачность в квадрат, если не в куб. Отдав должное шемякинскому гению, способному веселого человека превратить в ипохондрика, а ипохондрика - от обратного - заставить нервно развеселиться, Галя вступила в пределы крепости Крестов.
Тимур Авдеев выглядел немногим оптимистичнее, чем монстр шемякинской работы. Голова у него была такая же маленькая, плечи - такие же широкие. И разговаривать с ним было также бесполезно, как обращаться к статуе. Гале с трудом верилось, что она видит перед собой учащегося питерской высшей юридической школы. Как он сдавал экзамены, получал отметки на семинарах? Неужели молча?
- Тимур, а вы на каком курсе учитесь? - спросила Галя из чисто житейского любопытства, которое частенько выступало в роли ее главного козыря.
Тимур зашевелился. Что-то на него подействовало: то ли доброжелательный тон вопроса, то ли обращение на "вы". А может, просто всем предыдущим следователям было наплевать, на каком курсе учится (учился?) человек, которого поймали на месте преступления с зачехленным топориком в руках.
- На четвертом, - нехотя буркнул он. - Там написано.
- Криминалистику уже сдавали?
- Это насчет улик, вы имеете в виду? Сдавали. Так что я отлично понимаю: на основании улик вы меня засадить можете. И должны. Так сажайте, чего вы еще хотите?
- Разобраться.
- Нечего здесь разбираться. - Тимур Авдеев снова замкнулся в молчании.
- А последнюю зимнюю сессию вы сдавали? Молчание не прерывалось.
- А какие предметы у вас в высшей юридической проходят на четвертом курсе?
- Послушайте, отвяжитесь! - вспылил Тимур. - Вы что, разжалобить меня хотите? На откровенность вызываете? Не буду я говорить об учебе! Что, схавали? Не буду!
- Если учеба - запретная тема, поговорим о чем-нибудь другом. - Галя оставалась воплощенным терпением. - Что заставило вас совершить покушение на жизнь частного предпринимателя Ефимкова?
- Так просто. Не знаю. Не нравился он мне.
- Чем не нравился, Тимур? Молчание.
- А вообще люди вам нравятся? Молчание.
- Тимур, а Тимур! Кто-нибудь на свете из людей вам нравится?
Молчание.
- Что, разве у вас никогда не было друзей? Упоминание о друзьях подействовало на Авдеева своеобразно: он скривился, будто собирался заплакать, и боязливо посмотрел на капитана Романову. Это выражение длилось каких-нибудь несколько секунд, но не ускользнуло от Гали, которая была по-женски чувствительна к телесным выражениям эмоций.
- Неужели в высшей юридической школе вы совсем ни с кем не дружили? - дожимала Галя тему, которая Тимуру Авдееву почему-то крайне не нравилась. - С однокурсниками? С товарищами по группе?
- Ну, так, по-разному, - неопределенно буркнул Тимур, снова замыкаясь в себе. - Хватит со мной душеспасительные беседы вести!
Больше из него в тот день ничего не удалось выудить. Однако начало разговору было положено. Галя решила наведаться в высшую юридическую школу.
- Тимур Авдеев? Да, как же, знаем, знаем, - сокрушенно закивали в деканате, едва Галя предъявила документы. - Вот уж на кого не могли бы подумать: такой добросовестный студент! И учился хорошо: вот его оценки, можете взглянуть…
Оценки Галя рассмотрела внимательно, но нельзя сказать, чтобы они ее очень увлекли. Гораздо больше ее привлекала возможность поговорить со студентами той группы, где учился Авдеев… Почему "учился"? Учится! С формальной точки зрения он не исключен.
- Тимур? - присвистнул белобрысый парень с мышиным остреньким лицом, припухшими розовыми, словно от аллергии, глазами и с необычной фамилией Тазиков. - Мы с ним встречались только на занятиях. Ни с кем из нас он не общался, даже окончание сессии не отмечал. У него своя компания.
- Какая компания?
- Старшекурсники. С одним я чуть-чуть знаком, если сталкиваюсь - здороваюсь. Его фамилия Любченко, а зовут, кажется, Вадим или Валерий. Остальных знаю только в лицо.
О Любченко, которого звали не Валерий и не Вадим, а Виталий, тоже говорили неопределенно, как и о Тимуре. Ничего явно плохого, ничего хорошего. Бросалось в глаза, особенно на фоне общей студенческой бедности, что он изрядно обеспечен: модно одевается, скудному ассортименту юршколовской столовой с ее пирожками, на восемьдесят процентов состоящими из хлеба, предпочитает уют и недешевые блюда кафе. Откуда деньги? Одни студенты считали, что у парня богатые родители, другие полагали, что он связан с каким-то бизнесом - не слишком-то он радеет об учебе…
Галя не поленилась проверить ту и другую гипотезу. Родители у Виталия Любченко оказались, что называется, бедные, но честные, весьма скромно проживали в обветшалом, типично петербургском доме, в большой, но запущенной, заставленной дряхлой мебелью квартире, безнадежно требовавшей ремонта эдак с семидесятых годов. Ни в каком бизнесе, по данным налоговой инспекции, Любченко замечен не был.
Что же оставалось предположить? Галя никогда не страдала отсутствием логики.
- Тимур, - взяла она быка за рога при следующей встрече, - ты ничего не рассказываешь из-за того, что не хочешь идти по групповому делу. Я тебя понимаю. Ты юрист, ты прекрасно знаешь, чем это тебе грозит.
Авдеев был по-прежнему замкнут, и только на лице его отразилось неудовольствие от того, что эта заезжая пухленькая мильтонша пытается его так примитивно взять на понт.
- Но ты не знаешь всех обстоятельств, - продолжала Галя. - Любченко только что был арестован, он готов дать показания при условии, чтобы ему засчитали добровольную помощь следствию. По-моему, он не заслуживает никаких уступок. Ведь это он был главным в группе, правда? Это он вас вовлек? Уверена, что так: он старше и опытнее. Несправедливо будет, если Любченко отделается меньшим сроком, а ты загремишь на полную катушку. Мне кажется, тебе есть смысл его опередить.
Галя откинулась на спинку стула, с трепетом ожидая реакции. На самом деле она блефовала: Любченко не только не был арестован, против него, собственно, не было ни одной улики. Если Любченко здесь ни при чем, Галя рисковала навсегда разрушить хрупкое доверие, устанавливающееся между ней и Тимуром. Если… На секунду Галя испуганно зажмурилась, не в состоянии смотреть на лицо Тимура, которое стремительно менялось, точно растрескивался изнутри покрывавший его лед безразличия. Но тотчас ей пришлось открыть глаза. Потому что Тимур Авдеев заговорил. Впервые заговорил по-настоящему.
Он рассказал все о своей группе. О своих друзьях, тоже учащихся питерской высшей юридической школы. И о нападениях на москвичей адвоката Лейкина и предпринимателя Грибова…
СЕРГЕЙ ГРИБОВ. ВОЗВРАЩЕНИЕ СОЗНАНИЯ
Сергей Грибов любил поболеть с удовольствием, еще в детстве, когда в ответ на его незначительные хвори заботливая мама окружала Сереженьку теплом и уютом, разрешала пропускать школу, варила какао и жарила картошку, которую Грибов, сколько себя помнил, предпочитал всем изысканным блюдам. Помимо этого, болезнь означала возможность устраниться от всех домашних дел и в который раз самозабвенно погрузиться в "Приключения Шерлока Холмса", которые захватывали Сережу, несмотря на то что развязка каждого рассказа была ему знакома наизусть. Он неизменно холодел от волнения, предчувствуя, что с болот вот-вот появится, сияя фосфорической пастью, собака Баскервилей; он усвоил все хитрости дедуктивного метода великого сыщика… При этом Сережа никогда не мечтал раскрывать преступления в реальной жизни и, если бы ему это предложили какие-нибудь великодушные дяденьки-милиционеры, вряд ли испытал бы прилив радости. Какой-то частью своего отчасти очень инфантильного, отчасти, наоборот, рано развившегося ума он понимал, что настоящее преступление - дело грязное и небезопасное, так что таким болезненным и уязвимым мальчикам, как он, лучше держаться от него подальше. Он просто - чисто и бескорыстно - любил читать детективы, причем предпочитал те, в которых разгадка преступления оказывалась плодом логических усилий выдающегося ума, а не стрельбы и беготни тупого парня, мало чем отличающегося от выслеживаемых им бандитов или убийц… Конечно, Сережа читал детективы и тогда, когда был здоров, но во время болезни он мог делать это без чувства вины и оглядки на то, что пора делать уроки.
Позднее, во взрослой жизни, Сергей Грибов не имел права тратить время на болезни: деньги никого не ждут, и, если ты их не заработал в данный момент, значит, они для тебя навсегда утрачены. А вот увлечение детективами осталось, только теперь он, состоятельный человек, мог влить его в правильное русло: детективные романы должны приносить не только удовольствие, но и деньги. С этой целью было создано издательство "Эффект". Конечно, нельзя сказать, что "Эффект" был финансовым гигантом - так, средней руки издательство, но зато он приобрел респектабельность и не слишком обширную, зато преданную когорту читателей. Выпускали здесь детективы и переводные - английские, шведские, финские, венгерские, даже японские, - и отечественные, но все они относились к ценимому Грибовым разряду хитроумных логических загадок. Оказалось, что даже в наше время незамысловатых боевиков не перевелись любители давать пищу уму! При этом Грибов уделял большое внимание языку: на корню зарубались отечественные романы, пестрящие фразами вроде "Он занял ему стольник" (вместо "одолжил") - так же как и переводные, в которых благодаря переводчику принцессы появляются на балах в вельветовых, а не бархатных платьях, а герои попадают в комнаты, обставленные античной (почему-то не антикварной и не старинной) мебелью. Экономист Грибов, конечно, романо-германских факультетов не кончал, но точное слово ценил. Так же как и добросовестность в отношении порученного дела.
Что же касается второго, помимо книжной продукции, детища "Эффекта" - альманаха "Российский детектив", то здесь строгие требования не действовали, за исключением одного: документальной подлинности. В альманахе "Российский детектив" преступления обычно не были изящными и безупречно логически выверенными: они были иногда нелогичными, иногда зверскими, иногда бессмысленными - так же, как и в жизни… Что значит "как", ведь они и брались из жизни! Иногда их персонажи выступали под своими подлинными именами, если дело было старое и закрытое, но чаще их выводили завуалированно, под прозрачными псевдонимами, которые осведомленному читателю не составляло труда раскусить. Неудивительно, что не один из этих персонажей имел зуб против журналиста, растерзавшего его, как Тузик грелку; но еще больший зуб, можно сказать, клык, - и против самого Грибова, с санкции которого все это писалось и выпускалось в свет приличными тиражами. Занимаясь издательским делом, Грибов наслаждался возможностью соприкасаться с совершенно реальными преступниками исключительно в книжно-журнальном контексте, на уровне написанного слова, словно они были действительно персонажами, а он - всемогущим автором, парящим в небесах над схваткой и чуть-чуть в стороне. И рано или поздно он должен был бы осознать, что все это - иллюзия. Если автор существует, то им способен оказаться лишь Бог. А все прочие - лишь персонажи, которым способны причинить реальное зло другие подобные персонажи. Грибов не заметил, что в качестве исполнительного директора компании "Подмосковье-агро" вплотную подошел к тому, чтобы соприкоснуться с настоящим преступлением. Жертвой которого он и стал…