Катер тонет. Бьет обшивку тяжелыми, снежными хлопьями шквал, и так далеко до рассвета. Впрочем, не все ли равно – далеко или нет, если солнца уже никогда не придется видеть…
Есть только маленький, хрупкий как спичка, шанс: близкое дно. До него бы дожить …
– Что-то капает сверху? – тревожно сказал Пауткин.
– Нефть – простонал Адольф.
– Да ты что? Да какая нефть, какой танкер? В скале сидим!
Но сверху струится, капает нефть…
– Теперь, в любом уже случае – все! – подытожил тот, кто Потемкина обвинял в убийстве.
– Так, мужики, надо жить! – приказал капитан, – Поближе друг к другу давайте. Тепло беречь! И места держаться повыше…
Стояли на лестнице. Пятачке, на котором, в нормальных условиях, тесно вдвоем. По грудь и по горло, – кому как, – в воде. Вода подбиралась к горлу, а на головы капала, струилась по коже, удушала солярка.
"Светает!" – жидким бельмом округлился иллюминатор. Дожить до рассвета – счастье! Будет солнце – значит, в последний момент, может кто-то заметить, спасти…
***
В шесть утра, Николай Цымбалистый, начальник лесоучастка, уже на ходу, а сегодня проснулся и того раньше – от стука в дверь. Не участковый, не председатель – школьники.
– Дядь Коль, – сообщили они, – мы на рыбалку ходили, с ночевкой, а тут шквал разыгрался! Мы – обратно, а на девичьем камне – "Беркут". Утоп, дядя Коля! Утоп и винты над водой.
С первой попытки он опознал свой катер, но ничего не понял, и теперь прибыл уже с участковым, врачом, председателем сельсовета, и техникой.
– Эй, есть живые?
– Да, да!!! – закричали из-под воды.
Осторожно, наощупь, пошел задним ходом в холодные волны, кран. Участковый ступил на палубу.
– Все живые?
– Да, да, все…
– Так! – вскричал участковый спасателям, – Не курить!
Тяжелая, двухтонная емкость, прижавшая люк, обильно и едко сочилась солярой.
– Кто вас так, мужики? – спросил участковый.
– Медведь!
– М-мм… Вы же так прокурора* зовете?! (*Закон – тайга; прокурор – медведь) Да ему не под силу такое! А главное – на фиг? – покачал головой участковый. – Крепко, однако, башню вам, мужики сорвало! – оценил он последствия катастрофы.
– Они сейчас в трансе. – пояснил он Цымбалистому, – Такого наговорят… Потом разберемся!
Емкость сдвинули, люк сорвали.
– По-одному, – сказал участковый и подал руку первому.
Мужики выходили наверх. Щурились и не стучали зубами, потому что устали зубы. Текли по одежде вода и соляра – тончайшая пленка блестела и переливалась радугой.
С берега жалобно вякнул фельдшер:
– Красавцы! Куда же мне их в таком виде, в машину сажать!?
Машина, санитарный УАЗ, была совсем новой, стерильной.
– Тьфу, ну хоть поджигай! – мотнул головой участковый, – Но ты не шути. Сверни там в салоне все, пусть на голый пол садятся. Здоровью людей угрожает опасность. Действуй!
Жаль было все-таки фельдшеру, гадость такую туда помещать:
– Да ты, – прикрикнул на него участковый, – давно не лечил пневмонию? В тяжелой форме, да у такой оравы? Получишь! До Нового года, в три смены лечить придется!
Фельдшер засуетился.
– Живей! – закричал участковый, – Касается всех!
Захлопали дверцы и загудели моторы.
Участковый инспектор милиции приступил к осмотру. Нашел следы крови: в моторном отсеке и капитанской рубке.
Деформации крышки люка, тоже ставила ряд вопросов. Емкость добила ее, прижала и залила соляркой. А исковеркана она была еще до того.
Тот, кто управлял до последнего, катером, курс держал четко – к поселку. Но, за полкилометра, резко, на полном ходу, сменил курс. Чужой, управлял. Потому что камень, этот "Девичьи грезы" здесь знали все.
Порывшись в хламе, участковый нашел волоски. Черные пряди из чьей-то блестящей, густой шевелюры.
Больше смотреть на посудине было нечего. Трюм затоплен. Остальное разрушено.
Участковый пошел осмотреть округу.
Сразу же за полосой каменистого пляжа, где начинался грунт, и круто, почти вертикально вверх поднимался обрыв, он нашел следы. Глубокие, крупные отпечатки босой ноги.
– Ага! – присмотрелся к ним участковый и сделал вывод: – Урок получили, ребята, вы… Очень хороший урок!
Посмотрел с высоты на разбитый катер. "Красавцы!" – как сказал на все это фельдшер…
– За хороший урок платят дорого! А тут – генерал, между прочим: Топтыгин, Михайло Потапович! – подвел итог участковый.
***
Узнав, что Потемкин от медицинских услуг отказался, участковый инспектор вызвал его к себе.
– Домой бы пришел, – сказал он, – да так будет лучше. Я разобрался, и вот что скажу: вина ваша. Значит, ремонт пойдет за ваш счет. Расходы частями из вашей зарплаты удержат. Но прославились вы, откровенно скажу тебе, ярко, надолго! Про вас анекдоты пойдут: капитаны Топтыгин, Адольф, семерка "отважных"… Готов ты, Потемкин, быть героем таких анекдотов?
Потемкин молчал, потому что не мог согласиться, не мог возразить, и не знал, к чему участковый клонит.
– Судьба посмеялась – закурил капитан, – это одно, но – смеются люди– это другое. Не вынесешь этого. Знаю. Осмеянность нас приземляет, режет крылья, и способный подняться – слабеет духом. А не рожденный ползать – ползать не сможет: или взлететь, или – вниз, ко дну. Хочешь видеть себя среди приземленных, пьющих из сожаления и за компанию, а компания вечна?
– Нет. Этого не хочу.
– И я так считаю – тебе среди них не место.
– Вы меня гоните прочь? – понял уклон капитановой мысли Потемкин.
Капитан кивнул:
– Получил этот горький урок, сделай выводы и начинай жизнь снова, с чистого листа. И лучше бы не здесь, где подкосятся крылья, лучше там – где только чистый лист и смысл, который в жизни есть всегда.
– Подумаю, – ответил Потемкин
– Подумай. И не бойся начинать с нуля, сломи неблагоприятность обстоятельств в свою пользу. Это в твоей власти, был бы смысл…
"Сломит, – считал участковый, – и дальше нормально пойдет! Потому что одни, – как сказал дядя Хэм,* (*Эрнест Хэмингуэй) – в месте излома рухнут, другие нарост образуют, окрепнут и дальше пойдут – в полный рост, только с большей силой".
"Или, – подумал Потемкин, – потеряю себя, или найду смысл жизни, но прав капитан…"
Обходя буреломы, провалы и топи, терял он заветную цель – те, оставшиеся недостижимыми, сопки. Но он мог вернуться. Теперь были топи другого рода: человеком замешаны, а кто человеку в коварстве и легкомыслии равен? Никто. Не просто из этих выбраться. И не всегда возможно.
Гулкими и бесконечными коридорами, как к эшафоту под стражей, шагал Потемкин.
Что такое ППС?
Рассказ
1. О маленькой лжи и раздумьях пленного человека…
Сейчас что-то будет!" – подумал Потемкин и взгля-дом по кругу, мельком, пробежав по залу. Поздний вечер в зале ожидания автовокзала, в сибирском городе Братске. Что делать дальше, Потемкин не знал. На жесткой вокзальной скамье, в одиночку, оказался он через две зимы, после того, как "взял в руки котомку".
Час выбирать дорогу пришел внезапно, как первый холод зимы из-за синих гор. Из Ленска, через Москву, самолётом добрался до Харькова. Объект на улице Краснознаменной – художественно-промышленный институт был целью. Цель была близко, не как в ту ночь на палубе катера "Беркут"ж. Но оказалась недостижима. Как голос певцу, художнику надо "ставить" руку. А в лесосплавных краях, всего и художников – два оформителя в Доме культуры райцентра, которые на знают натуры, не пишут этюдов и не понимают Ван Гога. Где мог Потемкин "поставить руку"? Творческий конкурс отсеял абитуриента.
"Жаль, Вам бы чуть подрасти. Но, если есть цель, дерзните! Начните с азов, постучите сначала туда". За дверью, на которую показали, была без вывески, за нею маленький храм – изостудия. С запахом краски и масла и несгибаемым духом мечтающих о дороге в большое искусство. Иные здесь приземляли мечту и бросали. Потемкин бросать не думал. Грядой сопок заветных на горизонте, виделась цель.
Он их не выдумывал – знал. Он писал их, они была лучшим пейзажем студийца Потемкина. Школьником, романтичным бродягой, видел он этот пейзаж. Плоская чаша огромного озера перед глазами, а на горизонте, в дали – три сошедшихся вместе, таежные синие сопки. Колокол неба над ними: громадный, непостоянный, вечный. Там, далеко, было все не так. Там побольше дичи, повыше трава, и туда не забродят другие, с ружьями.
Вдохновленный тайно, Потемкин, несколько раз выступал в дорогу. И не дошел ни разу. Не смог. От озера, четко на север, брал направление, впиваясь глазами в заветные сопки. Пока спина могла отражаться в озере, все было нормально. Но, удаляясь в глубь разделяющей сопки и берег тайги, он терял цель из виду. Чем ближе цель становилась, тем труднее понять – где она? Повсюду: вокруг и над головой – тайга и небо. Дорог и тропинок нет, Потёмкин шел наугад. Он достиг бы цели, будь она вдвое ближе. Но она была вдвое дальше, а он, обходя буреломы, провалы и топи, не видя цели, терял ее. Цель легко видеть издали, но путь до нее потерять может быть еще проще. Точно, как в жизни…
– Что я скажу? – говорил о пейзаже наставник – Половину пути, – показывал в сторону института, – ты, скажем так, одолел.
***
Потемкин почувствовал взгляд человека, который искал мишень. Три очень уверенных человека вошли в зал и остановились. Один из них, не скрывая, разглядывал Потемкина. На пассажира Потемкин не походил, – потому что им и не был. Он пришел с другой целью – позвонить в другой город по автомату. А тот человек видел в этом свое, стоял и думал: нравится это ему, или нет?
Потеребив второго, он показал глазами, кивнул на Потемкина. Старшим, похоже, был третий: он шагнул и увлек за собой остальных – к буфету.
***
Проза жизни художнику столь же близка, как не художнику. Без денег нельзя, а платят их за работу: духовная гамма: при всей чистоте, со всем ее спектром и диапазоном – в расчет не берутся. "Нарисуешь, – спросили в заводской мастерской при парткоме, – Ленина так, чтоб сюда вписался?" Ленина сами нарисовали, а голову не решились. Потемкин нарисовал, вписал "Годишься! Приходи с трудовой.". Выиграл этот конкурс, принес трудовую и был зачислен слесарем 5 разряда…
А в творческой атмосфере студии блуждала искорка. Потемкин ее обнаружил, обожествил в душе и поселил в своем сердце. "Теряешь голову! – предостерегали друзья, – У нее ребенок, и муж, вообще-то, есть…". Чем-то схожей была ситуация с той, что настигла на палубе "Беркута"
***
Нездоровый шумок угадал Потемкин, наблюдая за тройкой тех, очень уверенных в себе парней. Ищущий взгляд одного из них, выделил девушку. Она, среди всех в этом зале, похоже, была самой скромной. Брат и сестра в человеке – скромность и беззащитность. Легко различимо первое, а второе – потеха душе и рукам нехорошего человека.
Оставив кружки, компания окружила девушку. Тот, который недавно смотрел на Потемкина как на мишень, притяну к себе, и поцеловал девушку в щеку.
– Курочка, ты пойдешь со мной!
Но она была не одна. Парни, конечно, видели, что не одна. Ее друг отбросил чужую руку с плеча своей девушки. И о ней забыли, а он был окружен и потонул в тычках многорукой компании. Заставив подняться, его потянули из зала. Потемкин одобрил: уходя, тот уводил за собой всю дурную троицу. Тая подступившие слезы, девушка приходила в себя. "Молодец!" – повторил про себя Потемкин.
Он не сразу увидел, что девушка поднялась, и решительно, как духом отважный, пусть безоружный, боец, пошла следом. "Черт" – Потемкин покинул место.
Он быстро нагнал их.
Ладонью, как мухобойкой в плечо, хлопнул сверху того, что поближе. Удар не сильный, но как пощечина, хлесткий, обидный, и обжигающий. На месте затылка, возникло вскипевшее гневом лицо. Без слов – вместо них – в лоб Потемкину полетел кулак.
Потемкин, как на оси, повернулся флюгером вдоль атакующей линии. И кулак пролетел в пустоту. Предплечьем Потемкин подбил руку. Легко, на излете, вскочила она в захват левой кистью. Вслед кулаку, неустойчивой, вздыбленной глыбой, подалось на Потемкина тело. Рука-мухобойка Потемкина, треугольником, острой вершиной вперед, скользнула навстречу. Прогнувшись в обратном движении флюгера, Потемкин выставил локоть вверх. Успел, и вонзил его в подбородок глыбы. Заступ за ногу – и глыба, теряя опору, всей массой, ускоряясь, пошла назад. Взмах руками как крыльями – глыба рухнула на асфальт.
Трезвых эффект впечатлил бы. Но тех взбесил. Пришлось защищаться. Потемкин увлекся. Тот, за кого он заступился, был рядом и прикрывал, но что-то Потемкин быстро его потерял из виду. Апломб драчуна и искусство боя – не пара друг другу. Превосходство числом соперникам только мешало: путались. При этом злились, а гнев – не союзник в бою. Он бросает вперед и лишает рассудка, и "палит" силы. Наглые дилетанты не знали подсечек, и не понимали, что можно не только гасить удары – а уходить от них, как Потемкин.
Он бы вышел из боя, но тот, кто первым упал, поднялся и начал атаку. Он не шутил! Оттянулся назад Потёмкин: к самой стене. Главное не получить по спине и угадать мишень на себе, которую выбрал кулак атакующего. Угадал! Правая, с полного, на всю широту, размаха, пошла вперед – сбоку, в челюсть Потемкина. Как в холодную воду, сгибаясь, припав на колено, Потемкин пошел навстречу. Волчком развернулся. Кулак левой, впился под руку, – в печень противника. Инерция и останавливающий удар, развернули соперника. Потемкин подбил "спалившую" по инерции силу, ударную руку, зажал ее, рывком по короткой дуге, повел книзу и вверх – за спину. Подняв ее, как оглоблю в телеге, завернул в суставе и резко толкнул от себя. Рука – не оглобля, ей было чудовищно больно. Соперник не удержался, невольно включил задний ход, и влетел в стекло. Рама сломалась, тело застряло в окне…
А Потемкин услышал:
– Стоять!
И увидел фуражки.
Спустя две минуты, Потемкин был третьим, в компании равных – пленником, в "кондачке" милицейской машины. Захлопнулась дверь, перечеркнула небо клеткой стальной решетки. Главный соперник, не сел вместе с ними – ему ехать на "Скорой".
"Попал!" – сделал вывод Потемкин.
А только, что десять минут назад, сидел в зале, ждал, не знал, что делать, и не имел никаких выводов… "А, впрочем, – глянул он сквозь решетку, – солгать, между прочим, намеревался. Ободрил, успокоил бы и обманул Валерию, считая, что так и надо…".
Пленники всех времен: в колесницах, каталках, телегах, пешком – в пути размышляют на тему о правде. "Любовь и неправда – они совместимы? – стал думать Потёмкин, – Или их совмещаем мы?"
Собирался сказать, припав к телефонной трубке: "Любимая, все хорошо. Мы, конечно, опять будем вместе! Скоро! Ты слышишь, любимая, все хорошо!". В самом же деле, не хорошо, – а никак. А точнее – плохо! "Обмануть собирался… – осознавал взятый в плен Потемкин, – Но ведь врут… Загнаны в угол, у них проблемы; почечный "хрон" у них или язва; они не спят; потому что завтра еще будет хуже, а они говорят: "Милая, все хорошо!". "Правда?" "Правда, милая, правда!" – врут…
– Выходи! – распахнулась дверца.
Сложив руки за спину, как другие, Потемкин направился, в сопровождении, в здание райотдела. "Позавчера, – читал он знакомую вывеску, – был тут же: а как по-другому!". Позавчера приходил он сам, а теперь привели…
Понаблюдав за другими, он старался все делать так же. Снял ремень, часы, освободил карманы. Но, оказалось, предусмотрел не все.
– Кольцо, – сказал старшина, и указал на стол, где лежали вещички Потемкина.
Чертыхнувшись, Потемкин снял и кольцо. Никогда не снимал, и не собирался. Факт унижал, но те, кто требовал, были правы…
– Возьмите! – отдал он кольцо.
Посмотрел на ботинки, и понял: еще надо снять шнурки. Старшина глядел на него с любопытством. "Не новичок?!" – думал он. Но прежде Потемкина здесь не видел, и ничего не сказал.
– Почитайте, – подал он листок.
"Протокол личного обыска" – прочитал Потемкин.
– Все верно?
– Не совсем, – возразил Потемкин, – кольцо обручальное. Золотое кольцо!
Написано было: "кольцо из желтого металла".
– Георгий Артемович, я не написал, что оно железное, медное, а золото – желтый металл. Точно может сказать эксперт, а я не эксперт.
– Хорошо, – согласился Потемкин и подписал протокол.
– Но Вы, – задержал старшина: перед ним был изъятый листок – форма № 15 из паспортного стола, – Вы же еще без прописки. Давно?
– Месяц.
– Закон нарушаете. В курсе?
– Да…
– Разбираться будем. А сейчас… – старшина поднялся и сопроводил в комнату для задержанных.
Решетка от пола до потолка, на всю длину помещения. Все на виду, все как на ладони, перед столом дежурного. И все – взаперти.
Потемкин снова был с теми, кому на вокзале хотел доказать справедливость. "Бог создал людей, а полковник Кольт – сделал равными", – вспомнил он. В "Тигрятнике" – как называется комнатка, все так и было. Все были равны.
Стоячая комнатка: можно присесть только на пол. "Значит, – понял Потемкин, – долго тут не живут". Дверь время от времени, со скрежетом, как инструмент ненормального музыканта, отворялась. Старшина выбирал, выводил кого-то, или напротив, кем-нибудь пополнял компанию.
Не все, – как увидел Потемкин, – из тех, кого выво-дил старшина, возвращались назад. "По этапу пошли?" – посмеялся он грустно. А потом подошла его очередь.
Старшина проводил в кабинет на втором этаже. Отдал документы, назвал фамилию и ушел, оставляя Потемкина.
– Потемкин? Фамилия знатная. С чем пожаловал в наши края?
Заметно усталый на вид, капитан, был бесцеремонней, чем старшина из дежурки.
– Хулиганить приехал? Не прописался… Можем за это привлечь. Ты знаешь?
– Знаю.
– Ну, а чего ж?
– Не могу прописаться.
– Так езжай себе с богом, отсюда. Нам что, не хватает своих хулиганов?
– Не думаю так, – не смутился Потемкин.
– Вот как? – коротко, далеко в глазах капитана мелькнула искорка.
– За что этих избил?
– Думаю так – за дело!
– Ты что, судья?
– Нет.
– Значит, хулиган! У нас что собирался делать?
– Работать. Я на завод оформляюсь. Там ждут, а из-за прописки, пока не у дел. Был у вас, позавчера, на прием записался. Как раз, поэтому…
– Не у дел, говоришь? Да дел мы тебе, при твоих способностях, будь уверен – нашьем! Кем собирался работать?
– Художником.
– Ну-у?
– Да, оформителем.
–Хорош художник! Ничего себе! Репин таким же был? На тебя заявление – материальный ущерб, человек в больнице. Громила ты, а не художник!
– Ну да, не Репин… – не возразил Потемкин.
– Отчет отдаешь: что ты натворил? Тот, в больнице, он тоже заявит. Попал ты, конкретно, – доходит? Молчишь? А думать там надо было. Теперь поздно!