Пуля в их разговоре, стала последней точкой. А мог ли иначе поставить ее Потемкин – чтоб все были живы? Он предлагал. Но точка, которую он предлагал, слетела плевком на асфальт. В ответ прилетела пуля!
"Выстрелив в прошлое из пистолета, – вспомнил Потемкин, – получишь в ответ выстрел из пушки!" "Или достаточно плюнуть, – продолжал он в печальной иронии, – и не обязательно в прошлое, для того, чтобы получить пистолетную пулю…"
Потемкин сжал губы – речь шла не о посторонних – о тех, кого знал, с кем вполне мог дружить. Но водители сделали то же и так же: плевали, сквозь зубы – на Лока и тех, кто считал их друзьями.
"Нет, – понял он, – точки в своей судьбе, каждый ставит своей рукой. И ничего с этим сделать нельзя…"
***
"Да, – повторил про себя Потемкин, – точки в судьбе своей каждый должен ставить своей рукой. Не иначе! Куда я ушел? – не забыл он о том, что ротный назвал его беглецом. В сюжете, который сложила граница, развязка настала здесь. До сих пор я не понял, что от себя убежать невозможно. А слышал об этом, так же, как слышали все…"
Правильность вывода не разбавляла горечи. "Каждому, – вспомнил Потемкин участников действа, – я мог подать руку. Передел продиктован временем, а перед ним все равны, и каждый проявит свой истинный образ – Истинный свет луны. Будь время другое – иначе сложились бы судьбы. Но передел не бывает вечным: не строить всю жизнь, фундамент – потом идут стены. Нашему времени выпало первое…" – понял Потемкин.
Захлопнув решетки, он спрятал ключи и по гулким ступеням – из каменных сводов – направился вверх. Там жизнь текла, стократно богаче и ярче любых раздумий. Там ветер в лицо, и там солнце…
"Я обратился к Потемкину, – думал Лок, – как пострадавший, за помощью, а он заставил меня раздеться: от верхней одежды, до самой сути… Так принято что ли, у русских сыщиков? Или действительно, правда за ним – все находится в нас?"
Если прав был Потемкин, одно поражало: "Неужели так много находится в нас?!"
Мама
А мама спокойно заснула сегодня, под утро. Счастье и боль за своих детей, всегда рядом. Они идут вместе: по разным обочинам той же дороги, по имени жизнь. Судьба клонит попеременно: то к правой, то к левой обочине. С вечера думала мама о том, что сказать бы Виталику надо: про дьявола в деньгах: "Ну, бог с ним – ты молод, смеешься… Другое скажу: эти деньги, шальные, прожечь себя требуют: руки заводят, мозги пьянят… А то и – к другой крайности клонят – яблоком-сушкой спекают душу. Такая она ведь, Виталик, душа скупердяя. А ты же хороший, ты добрый, я помню, Виталик…"
Она улыбнулась: Виталик до школы, и в школе, всегда был отзывчивым, щедрым. Какой скупердяй? Но от мысли о том, что "пьянят" и "заводят руки" – болело сердце. "Сынок, не дай бог, натворить что-нибудь! Не дай бог, ты подымешь руку! А могут они это, могут: сколько душ, наизнанку выдранных; сколько смертей из-за денег!
Соблазн, сынок, вскипает недолго, да выльется так, что остыть, порой жизни не хватит. А то и в крутом кипятке, не дай бог, сварит – и жизнь оборвется…"
"Не дай бог! Не дай бог!" – разболелось сердце. – Он так же не спит – показалось маме. – Не спит, значит так же не просто сейчас и ему".
Она стала молиться. А сердце ее, множа силу молитвенных слов, билось громче, как колокол, с каждым ударом. Потом встрепенулось, не вынеся гула. "Умру…" – поняла, не пугаясь, мама. Виталик, ребенком-голышкой, привиделся ей. Как будто вот здесь, протяни только руку – он все это время и был. Потянулась рука к колыбельке…
"Теряла сознание!" – придя в себя, понимала мама. Но после заснула спокойно и долго спала. "Бог миловал нас, – посчитала она. – Видно, руку отвел. Не успел, и дай бог, – не успел натворить, Виталик…"
– Виталик приехал! Ох, – поняла, отчего так болело сердце. Оно, беспокойное, ждало – с трудом дождалось этой минуты.
Тормоза у двора простонали. И пыль длинным шлейфом легла у ворот. Приехал, всю ночь, стало быть, к ней ехал! Сейчас сын войдет, распахнет ворота. Всегда так…
Да что-то сейчас, не совсем было так. Громко хлопали дверцы, невидимой за высотой ворот, машины. А Виталика "конь" был самым тихим в округе…
У нее подкосились ноги. А во двор, распахнув калитку, входили люди. Милиция, в штатском, а кто-то из них пошел звать соседей.
– Добрый день, – поздоровались с ней.
Вежливо, но не спросясь, говоривший с ней человек, взял стакан и набрал из кадушки воды.
– Извините, – сказал он, и поставил стакан перед ней, – Вас зовут Антонина Ивановна Зинченко?
– Да.
– Вы присядьте, – сказал вошедший.
А она, как в свече отгоревшей, теряя весь свет, осторожно спросила:
– Виталик?..
– Мы с ним на охоту готовились, в прошлом году.
– На медведя? – спросил полковник
Потемкин помедлил, как что-то вспомнил. Но просто ответил:
– Да нет, на зайца. Не получилось…
– Жалеешь?
– Вы знаете, долго жалел…
"БЕРКУТ"
Рассказ
Начальник лесозаготовительного участка стоял на высоком берегу и ругался без слов, и не знал, что делать. Ветер гнал по небу тяжелые тучи свинцового цвета. От горизонта катились, били о камни, того же небесно-свинцового цвета, волны. Из туч вырывались, летели и падали в воду сивые гривы и полосы снежных зарядов.
Что могло быть? – не понимал начальник. Катер застыл под берегом. Не дотянул метров десять, ушел носом по самую палубу – затонул, кормой вверх. Рули поднялись над водой и торчали лопатами, срезая пену на гребнях волн.
Его, Цимбалистого катер – из его хозяйства! Буквы сейчас – только рыбе читать, но он свою технику знает! "Беркут" – речной буксир. Его не узнать: капитанская рубка – пьяницей, в грязь лицом, ткнулась, застыла на палубе кверху затылком. В затылке, влетев внутрь наполовину, обломком копья торчал двухметровый, съемный топливный бак. Признаков жизни на катере – никаких…
Что это было? Стихия бы не могла столь круто расправиться с железякой. Вечером, когда катер ложился на курс, погода вообще была ровной. Шквал разыгрался ночью. На борту должны быть сплавщики и экипаж. Семь человек. Где они? Недобрым жаром в собачьем холоде, полыхнуло предчувствие… Все могло быть. Шеф побежал к мотоциклу.
– Потемкин, иди сюда! Будь человеком, присядь, выпей с нами. Или с нами тебе – ни того?
Гуляет бригада. Душе нужен отрыв, чтобы набраться сил и снова, засучив рукава, гнать в ленты пучки. Пучки – плотами в фарватер. "Привет восходящему солнцу!" – уходят по Лене плоты в океан. Их встречают японцы и пилят на части, на доски, на стружки, Конвейер, как смысл, как цель всей бригады, округи – да всех, как единственный смысл жизни!
А Потемкин разочарован таким смыслом жизни. Край бесконечной тайги, зазеркалье чистейших вод реки Лены, малых рек и серебряно-голубых озер в венце горных хребтов. Как можно не видеть этого, а видя, не оценить; оценив – не вдохновиться?! Так растут крылья. Широты и простора жаждет душа вдохновленного человека, а тут – конвейер…
А время уходит, конвейер втягивает, заставляет мириться и привыкать к рутине и мелким заботам. А где призвание?
Потемкин мечтал быть художником. У него есть этюдник, палитра, краски – все есть. В четырнадцать лет должен был он уехать из Нюи и поступить в художественное училище. А уже двадцать, армию отслужил, но и мечта позади – как забытый дневник, затерялась в прошлом…
Потемкину стыдно за годы, бесцельно прожитые, а еще горше – за те, что столь же бездарно еще предстоит прожить. Он действия жаждал, и очень страдал, не зная, где же оно, когда начнется? Толчок нужен, как воля судьбы – только где его взять?
Не зная, где взять, Потемкин бродил по железной палубе, в холоде, тьме, одиночестве…
Луна, отцепившись от туч, засветила свой безразличный глаз, отразилась в воде и наполнила душу еще одной порцией холода.
"Ладно…" – передернул Потемкин плечами, и пошел к мужикам.
– А, Потемкин! Вот это верно! Согрей душу, а то нос уже синий!
– Давайте, – вздохнул Потемкин, – чуть-чуть… – и взял кружку.
– За жизнь, Потемкин! Бросай тоску, она до добра не доводит!
– Давай-ка, Мичурин, давай!
– А чего он Мичурин?
– Ну, раз с нами не пьет, а на палубе ходит, впотьмах, значит тоже – мечтатель!
– Мичурин – ученый; мечтатель – Уэллс.
– Да, пусть Вэлс, мечтатели так намечтают – всей деревней потом разгребать приходится.
– Ну, мы тут не вся деревня – так, скромный, родной коллектив…
– А ты разгребать собрался?
– Типун тебе на язык!
Посмеялся Потемкин с родным коллективом, согрелся и вышел.
– Теперь оживет! – одобрительно гукнул Завьялов. Широкой души человек, он любил наливать и смотреть, как выпивая меняются люди. Интересней всего наблюдать за теми, кто пьет не особенно много.
– Чтоб мы не спали… – шутливо сказал он Потемкину вслед.
– Чего это вдруг?
– Потемкин, ты видишь, ожил, захмелел, теперь станет песни петь…
– Не-е, он спокойный…
– В спокойном омуте, знаешь ли, черти…
– Ты, вот что: выпили – радуйся, а про чертей не надо!
Луна стала чище и ярче. А, Озорным, беззаботным настроем, бодрит. изнутри греет водка. Скольжение света, теней и тьмы по речному зеркалу, завораживает, напоминая, что взгляд Потемкина, все-таки – взгляд художника.
И тут он увидел в лунной дорожке по курсу, активную стреловидную тень. Зверь плывет, очень крупный – лось!
– Мужики! – покатился Потемкин в кубрик, -Лось по реке плывет!
В момент мужики поднялись на палубу.
– Да, – приглядевшись, признал бригадир Зойнуллин, – сохатый плывет!
– Ясно дело, сохатый, – поддакнул Пауткин, – Олени стадами плавают, а он в одиночку… Не зря наливали Потемкину – он и закуски надыбал!
– О, закуски на всех, безусловно, хватит! – сказал капитан, сняв со щита, дал Потемкину в руки кайло.
Заглушили мотор Лодку на воду.
Двое – на весла; двое – для подстраховки, в корму. В носовую часть бригадир, не колеблясь. – Ты более трезвый! – поставил Потемкина.
Зверя настигли – вот он, в полутора метрах. Сопит, глаза косит. Но не так, – успел различить Потемкин, – не со страхом, как загнанный лось – он свирепо смотрит! "Господи! – обомлел Потемкин, – Не тот зверь, на которого шли в атаку!"
Подмога в корме – далеко; гребцы – спиной. Никто, ничего не успел понять, а у Потемкина времени – только мгновение: морда уже в полуметре. Медвежья! Поздно – сама по себе, рука твердо накрыла цель. Успел пожалеть Потемкин, что не топор в руках – кайлом с длинным лезвием трудно прицелиться. А к цели гнали инерция и боязнь показаться трусом.
Лезвие грянуло зверю в лоб. Забурлила, хлынула в воду кровь. Зверя накрыло лодкой – она по инерции продолжала атаку.
Зверь взревел. Хряснул лапищей в борт у кормы – где подмога сидела. Лодка ракетой взметнулась вверх, завалилась на бок и перевернулась вверх дном. Покрытая черным небом река приняла в ледяные объятия всех…
– Твою мать! – закричали на катере, – Ванька, круги на воду!
Полетели спасательные круги на веревочных длинных фалах.
Мокрые, в телогрейках и сапогах, мужики были подтянуты к борту и подняты вверх.
– Пятеро. Все! – прохрипел капитан Адольф, – Вниз, пока живы, бегом! Слава богу, что живы!
Стучащие челюсти заполонили кубрик.
– Зверобои! Охотники хреновы! – оценил капитан, – Живы – да черта ли с вами будет?
Налив, чтобы сбить озноб, каждому, стал разбираться.
– Зверь – пояснил дядя Ваня Пауткин, – не тот оказался…
– Это как? Как не тот! А какой?
– А, медведь … – Пауткин вздохнул, поглядел в опустевшую кружку, – Мы было только к нему посунулись, а он – на тебе! Понужнул со всей дури! А дури в нем – центнеров пять, не меньше!
– Потемкин! – прошипел капитан, – Ты же был трезвый! Ты что мне про лося гнал? Обманывал? Специально обманывал? Погоди, ты в конторе еще отвечать мне будешь!
– Что ты, Адольф, – возразили мужики, – какой специально! Темень такая – медведь проплывает, кобыла – один черт, в одно рыло…
– В глазах ваших темень, а тут, – постучал капитан в лоб Пауткина, – тут мозги должны быть! Это ж кайло! Кайло – с ним мозгами работать надо! А вы … Кобыла, рыло… А где кайло? Потемкин, кайло утопил? Новое мне принесешь! Понятно?
Капитан перешел к мотористу:
– А ты – вперед! Заводи мотор, включай прожектор. Будем лодку искать.
– А ты ведь, Георгий, кажись попал?! Пробил черепуху зверине! – сказал Пауткин. – Пропадет зверь ни за что…
– Нас пожалей, – хмыкнул, смеясь, бригадир.
Зрелище было: как курицы мокрые, все поскидали с себя мужики. Одеяла, холстинки, одежки Адольфа и Вани – все, что нашли сухого – все на себя. Тельняшки и свитера, – в роли брюк – на ногах. Пауткин скатертью закрепил на спине подушку – фуфайка, без рукавов…
Плотно друг к другу сидела компания – так теплее.
– Не дергайтесь, мужики! Тепло берегите, не дай бог, пневмония!
– Медведь, говорят, от испуга дохнет – болезнь медвежья"…
– Выйди, да посмотри. А вдруг?
– А чего? Моторку возьму завтра утром, собак, да приеду. Не утонет же, и далеко не уйдет. В голову ранен, кровь потерял. Догоним!
Ваня завел мотор, катер лег на курс. Ваня должен был, после запуска сбегать вниз, к мотору – сделать контроль. А он сказал:
– Да что я, мотора не знаю?! – пришел к мужикам и поставил кружку.
– С пульта завел, не с пускача. Сжатым воздухом…
– Значит, добрый ты моторист! Другие веревкой пускают. А ты – молодец! Ну, быть добру!
– Быть добру! – согласился Ваня.
И все в этот миг убедились, что под счастливой звездой моторист родился!
В ужасе, пулей в кубрик влетел капитан Адольф. Прогремела, захлопнулась следом крышка люка.
Рев, хруст и скрежет, метались вверху, в капитанской рубке. "Вот те, на! – доходило до мужиков, – Да не может быть!"
Но было!
– В моторах сидел, скотина! – сказал Адольф, – Я водку вам разливал, да укутывал вас, а он, курва, поднялся на борт. Прогнул на моторах решетку, и провалился вниз. А тут я…
– Видать, без сознания был. Мы ж его в голову ранили…
– Да вы что? – простонал Адольф, -А чего не сказали, что ранили?
– Так ведь не успели…
– А теперь? Что нам делать теперь?
Уверенно, мощно, на всю катушку гудел мотор – катер летел по реке.
– Теперь нам хана, мужики! – заявил Адольф, – В судно воткнемся – в лепешку размажет! А в танкер – тогда и сгорим! В крайнем случае – задохнемся в нефтепродуктах…
А в берег, на полном ходу – точно так же, не мед! Без Адольфа понятно…
Капитан, обозленный вконец, сверкнул по орбите белками и закричал:
–Что мы сидим?! Там крышка! За мной!
Зверь гремел крышкой люка. Защелки, замка изнутри, не было. Адольф сам виноват: "Зачем она? – говорил: он, – Напьетесь, запрете, а мы, не дай бог, тонуть…"
Теперь люк надо любой ценой удержать вручную.
Четырнадцать рук мертвой хваткой вцепились в каждый выступ, трещинку и неровность плоской и гладкой крышки.
– Не уйдет, пока не порвет на части!
– А чего ты орал громче всех? Сидели бы тихо, глядишь, и он к нам не полез бы…
Зверь хотел посчитаться всерьез, и рвал и терзал люк со всех сторон. Крутился, цепляя боками штурвал, и катер резко – как боевой торпедный – менял курс. Перегрузки – такие же, как у пилотов, И мужики, в едином пучке вися на руках под крышкой люка, испытывали на виражах перегрузки, как у пилотов.
На пределе физических сил и нервов были и те, что снизу, и тот, что вверху. Мужики – от того, что понятно – не удержать; зверь – от того, что близок локоть, да недоступен – стали кричать.
Зверь ревел наверху. Мужики – внизу.
Полчаса, вряд ли меньше, орали. Удар, грохот железа по камню – страшным толчком оборвали крик! Погас свет. Пучком, как огромной пулей, мужики полетели в переднюю переборку. Стал, как вкопанный, катер.
Ваня выбрался первым:
– Об камень ударились… – невидимый в темноте, сказал он.
А зверь улетел за борт. Простучал по обшивке фонтан всполыхнутых им брызг. Слышно было, как он вылез на берег, и по-собачьи отряхивал шкуру. Потом стало тихо. Ушел!
Рядом берег, родной и твердый, а не угроза удариться в танкер с нефтепродуктами. Вставай теперь с пола, вздохни полной грудью, живи!
– А чего мы заглохли? – задумался капитан.
Другие кряхтели, давая понять, что живы. Стараясь лишнего под руку не говорить, поднимались с пола.
– Не должен был глохнуть, не "Жигули". Винт должен крутиться. И свет? А свет почему пропал?
Засветили спичку.
Топчаны и стол, табуреты, вся мебель, и шкаф – все сбито в полете! Хлам один, рухлядь…
– Мужики, да вы что? – простонал капитан, – Вы что натворили!
– Так вместе летели, все… – возразил в темноте Пауткин.
– На меня намек, да?
– И Ваня летел вместе с нами…
– Борзота, мужики, ох вы борзота! И я, значит…
– Ну, да…
– Аккумуляторы, видно, – подумал вслух Ваня, – от удара сместило. Но свет можно сделать.
– И обшивку, – опять простонал Адольф, – об камень погнули!
Тьма зловещая смутно предостерегала, что кажется, это не все.
– Да, Адольф, ничего. Сейчас все пойдем наверх – всё починим.
– Какие дела? Да конечно починим!
– Крышку заклинило, дядя Адольф! – доложил из-под люка Ваня.
Адольф схватился за голову, потому что подумал: "А как же он улетел? Значит, вынес стекло лобовое!"
Он осел и сказал тихим голосом:
– Полундрец, мужики! Приехали! Все! – и уточнил, -Вода!
Впереди, в месте удара о камень, под ногами журчала вода. Начинала плавать сбитая на пол мебель. Носовая часть медленно погружалась в воду.
Мужики, пучком, снова под крышку люка и дружно, плечом к плечу, стали гнуть ее вверх. Крышка не поддавалась. Неимоверная тяжесть сверху, снаружи, прибила люк. И упереться с лестницы, шириной чуть больше метра, всем скопом, мужики не могли.
– Хана всем! – что еще мог сказать капитан.
– Тонем а, мужики?
Невидимый в темноте, за железом бортов, рокотал и шипел, набирая силу, ветер. Начинается шквал, в буйстве которого вырвется с неба первый осенний снег.
Все невзгоды, как сговорившись, в одну ночь решили свалиться и доконать группу этих людей.
Бездушна, горька действительность для людей, едва переживших ледяную купель в реке.
– Мы же, вроде как сели на дно – а чего же тонем-то??
– На скалу мы попали. А теперь садимся. И сядем до мачты. Захлебнуться нам хватит!
– Потемкин, какого ты! Ну, какого же хрена?! Ты же убил нас всех!
– Потемкина ты, – трезво, как перед смертью, сказал капитан Адольф, – не трогай! Он что вам сказал? Сказал то, что видел. А повелись мы сами! Кайло – я ему лично дал в руки … Вы же сами: "Сохатый плывет! Закуски – на всех!" Вот и хватило – как раз на всех! Все закусили?!
– Однако, тонуть, когда жить бы и жить!…
– Тонуть это лучше, чем в танкере задохнуться или сгореть!
– Вот успокоил, спасибо…
Ни у кого, никаких слов больше нет. Тьма погрузилась в полную тишину.