Казалось бы, операция по физическому устранению легендарного "Лиса пустыни", немецкого фельдмаршала Эрвина Роммеля, спланирована "от и до" и провала быть не может. Однако тайная миссия британской разведки завершается неудачей. Кто предал английских агентов? Где проходит грань между высшими стратегическими интересами и изменой, личной ответственностью и безрассудной отвагой, вечными ценностями и холодным расчетом?
Впервые на русском языке!
Содержание:
-
Предисловие автора 1
-
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ - Лондон - 1940–1941 1
-
ЧАСТЬ ВТОРАЯ - Париж - лето 1927 34
-
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ - Англия - 1942 68
-
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ - Стилгрейвс - Зима - весна 1942 83
-
ЧАСТЬ ПЯТАЯ - Осень 1942 102
-
Примечания 121
Томас Гиффорд
Преторианец
Патрисии
Предисловие автора
Я искренне полюбил Великобританию и все британское. Это у меня в крови. Мои предки - Гиффорды, Максвеллы и Итоны - каждый по-своему служили этой старой стране. Они проливали кровь, а кое-кто и отдавал жизнь, воюя от Мурманска до Эль-Аламейна. Я не намерен восхвалять войну, но я высоко чту этих Гиффордов, Максвеллов и Итонов, выполнивших свой долг. И когда мне случается, как бывает довольно часто, оказаться в Лондоне в День Памяти, меня глубоко трогает вид пожилых людей, когда они - кто подтянуто и лихо, кто опираясь на палку, кто в инвалидном кресле - проходят парадом и салютуют, и я узнаю в них "тобрукских крыс". Эти люди вынесли и пережили то, чего мне никогда не испытать. И слава богу, хотя в глубине души я завидую им.
Кавалер Креста Виктории Джеффри Кейс был героем, которому не удалось остаться в живых, зато память о нем жива в сердцах соотечественников, и даже враги-немцы хранят к нему уважение. Джеффри Кейс возглавил - и погиб, исполняя, - ту самую миссию, которая вдохновила меня на описание центрального эпизода этой книги. Миссия, которую в книге возглавляет Макс Худ, напоминает миссию Кейса и многими техническими деталями, и основной целью. Ни у кого из моих героев нет реального прототипа; никто из них не напоминает ни героического Джеффри Кейса, ни его спутников. Я пишу художественное произведение и работаю со всеми "может быть" и "если бы", которые составляют хлеб романиста. Но и будь я документалистом, я не взялся бы писать биографию Джеффри Кейса по той простой причине, что ее блестяще написала его сестра, Элизабет Кейс. Ее "Джеффри Кейс" издан в Англии издательством "Джордж Ньюнис лимитед" в 1958 году. Эта работа делает честь не только герою, но и автору, так же как их отцу, адмиралу флота Роджеру Кейсу. Я вижу в семье Кейс типичный образец тех семей, чьи фамилии с обнадеживающим постоянством появляются в истории населения Острова.
Немногим менее года после гибели молодого Кейса Уинстон Черчилль сказал адмиралу, что Джеффри был "прекрасным сыном". Адмирал ответил: "Если бы только Джеффри добился успеха, как бы все изменилось!". Мистер Черчилль сказал: "Я не променял бы жизнь Джеффри на смерть Роммеля".
Роммель сам приказал вырезать из молодого кипариса крест для могилы Джеффри Кейса. Позже этот крест переслали в Англию семье Кейс, и он был помещен в склеп их приходской церкви. Старый адмирал умер в рождественскую ночь 1945 года, успев увидеть победное окончание войны. Узнав о его кончине, сэр Уолтер Коуэн заметил, что не сомневается: "Джеффри встретил его и протянул ему руку".
Я упоминаю обо всем этом, потому что во имя сохранения нравственных устоев такие вещи важно помнить. Полезно помнить, что когда-то, давным-давно, произошло великое столкновение двух систем моральных ценностей, что была война, которую не только стоило вести, но война, в которой нельзя было не победить. В ней не было права на ошибку, как во всех войнах, случившихся после нее. Быть участником таких событий - когда мир колеблется между светом и тьмой и его судьбу решают люди, - должно быть, славное дело, независимо от того, осознаете вы это или нет.
В "Преторианце" я пытался запечатлеть судьбы тех, кто жил в тот момент истории, когда ставки были выше, чем когда-либо с тех пор. Да, это было давно, но в то же время это было вчера.
Год после покушения на Роммеля в ноябре 1941-го - великий поворотный пункт Второй мировой войны. Под Эль-Аламейном, в египетской пустыне, генерал Бернар Монтгомери, в дальнейшем известный в истории как Монтгомери Аламейнский, заставил Эрвина Роммеля, Лиса пустыни и его Африканский корпус отступить в Ливию. Александрия, Каир и Суэцкий канал не попали в руки немцев. До Эль-Аламейна войска Гитлера ни разу не проигрывали крупных сражений. После Эль-Аламейна они ни разу не одерживали крупных побед.
Теперь, по прошествии пятидесяти лет, представители и ветераны всех воевавших армий возвращаются в пустыню, чтобы почтить память погибших в том страшном бою. Около четырнадцати тысяч солдат союзнических войск, около шестидесяти тысяч немцев и итальянцев были убиты, ранены или пропали без вести.
Эль-Аламейн - суровое и отдаленное место, от Александрии два часа езды по плохой дороге, если ваша машина сумеет по ней проехать. Однако те, кто помнит, каждый год проделывают путь к трем потрясающим мемориалам, возведенным на месте битвы. Британское кладбище больше всего напоминает заботливо ухоженный сельский сад. Итальянское - величественное, возвышенное подобие великих соборов. Немцы построили мемориал, который один из современных наблюдателей назвал "красноречиво суровым, как средневековая крепость".
Пустыня, война, эпоха предъявили крупный счет суровых испытаний тем, кому довелось жить в те далекие дни. Я старался хотя бы отчасти передать, каково это могло быть. Но я никогда не забывал, что все созданное мной - только мгновенье, призрак, и что за дымкой вымысла лежит реальность, до сих пор вторгающаяся в жизнь тех, кто взялся исследовать эту далекую страну, прошлое.
Томас Гиффорд
Нью-Йорк, 1992
Мы не знаем, что происходит; вот это самое и происходит.
Хосе Ортега-и-Гассет
Если мы будем сражаться до конца, он неизбежно будет славным.
Уинстон Черчилль
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Лондон
1940–1941
Глава первая
Октябрь 1940
"Блицкриг" бушевал вовсю, но в том кругу, к которому принадлежал Роджер Годвин, принято было его по возможности не замечать. Общий настрой был: "Плевать на проклятого Гитлера". По вечерам рестораны, пабы и клубы были полны народу, и люди продолжали приглашать друг друга на коктейли. Как раз на такой вечеринке Годвин столкнулся с Монком Варданом, и они решили поужинать вместе. Отправились к "Догсбоди".
Затемнение, как обычно, было непроницаемым, но "луна бомбардировщиков" освещала город жутковатым неестественным светом. Тем приятнее было прогуляться, пока не подоспели силы Люфтваффе. Мостовая на Беркли-сквер стала скользкой от палой листвы. Громадные пузатые аэростаты воздушного заграждения плыли в вышине, отражая лунный свет. Вид у них был добродушный, словно у пасущегося в лунном небе стада. Участки улиц, где остались воронки от бомб или где выгоревшие скелеты зданий грозили в любую минуту рухнуть, были огорожены веревками. "Догсбоди" еще ни разу не задело, и за простой дубовой дверью с медным молотком в виде горестной собачьей морды открылось неярко освещенное, похожее на клуб помещение, всюду сиявшее кожаной обивкой, полированным деревом и столовым серебром. Шторы затемнения выглядели тяжелыми, как кольчужные плащи. Если вы не были завсегдатаем "Догсбоди", то ни за что бы не догадались, что здесь скрывается ресторан.
Они заняли столик. Монк Вардан опустился в тяжелое резное кресло и окинул быстрым взглядом вечерних посетителей. Здесь не нашлось бы ни единой пары похожих столиков или кресел - в соответствии с замыслом хозяина, Питера Кобры. Никакого единства стиля. Продуманный хаос. Вардан поднял два пальца неприметным жестом человека, поднимающего цену на аукционе в Сотсби. Сняв мягкую фетровую шляпу, он остался в белом шелковом шарфе и старомодном городском костюме с ярким квадратиком красного шелка, выглядывающим из нагрудного кармана и с моноклем в левом глазу: огонек свечи отражался в стеклянном кружке, шелковая черная ленточка подрагивала от движения воздуха.
- Что, нынче Хэллоуин? - сдержанно поинтересовался Годвин, стараясь не замечать первых приступов головной боли. - Позвольте, я сам угадаю. Вы или Дракула, или Берти Вустер.
Он сжал себе виски. Вардан заказывал из винного погреба что-то изысканное и дорогое. Сомелье услужливо склонялся над ним.
- Временами, - сказал Вардан, - я позволяю себе капризы и причуды. Говорят, это стильно.
- Я бы сказал, не в мужском стиле.
- Вот потому-то никто и не просит вас высказывать свое мнение, старина. Вы, журналисты, вечно грешите пристрастностью.
Годвин отвел взгляд. У камина сидел Клайд Расмуссен. Лицо у него раскраснелось, соперничая с буйной шевелюрой. За годы, прошедшие с их знакомства в Париже в 1927 году, все в Расмуссене отяжелело, изменилось, но волосы, пожалуй, меньше всего. Ходили слухи, что он закрашивает подступающую седину хной. Его лицо простого деревенского парня стало одутловатым, сказывалась неуемная чувственность, зато никто в этом зале не мог бы претендовать на большую известность. Клайд Расмуссен со своим джаз-бандом "Сосайети бойз" уже многие годы и по сей день пребывал на вершине успеха. Похоже, что Клайд даже здесь продолжает охоту. На нем был вечерний костюм. Рядом сидели две девочки, выглядевшие так, словно отправились провести вечер с не слишком надежным дядюшкой.
Вардан погладил длинным пальцем свой похожий на клюв нос, блеснул из-за монокля острым взглядом.
- Теперь перейдем к сути дела. Вас, сдается мне, гложет тайная печаль… Переутомились? Отчаялись? Вас гнетет война?
- Это звучит как реклама слабительного.
- Да? Интересно. Вам, янки, виднее. Итак, если виноват не запор, то наверняка… - Вардан, скосив глаза к кончику длинного носа, захихикал от тихого удовольствия: -…женщина. Или, может быть, женщины. Вечное разнообразие? Femme fatale? Горничная? Новая женщина? Старая любовь? Не заставляйте меня болтать, сын мой, исповедайтесь викарию.
Подали паштет и довольно причудливый кларет с оборочками пыли на круглых плечах бутылки. Годвин обратился к услужливому Морису с мольбой о чем-нибудь холодном, ради бога, со льдом. Ему необходимо означенное, чтобы голова удержалась на плечах.
- Монк, - начал он, вспоминая, как несколько лет назад Вардан пришел к нему с рассказом о забеременевшей девице. - Ну вот, я загнал себя в тупик…
Он замолчал. Что, черт возьми, должно означать это выражение?
- Ах-х… Звучит театрально, правда? Не попробовать ли нам перейти на разговорный английский?
- Это действительно женщина.
- И вам нужно исповедоваться. Но наличие женщины - обычно повод для колокольного перезвона и общей радости. Откуда такое уныние?
Ресторан был почти полон, огонь в камине уходил в трубу, из бара в соседнем зале доносился шум, обрывки песни. Годвин заметил троих, сидевших в уютной кабинке в углу, и почувствовал, как при виде их бешено забилось сердце. Он отвернулся, цепляясь за успокоительную болтовню Вардана.
- Что, аппетитная новая знакомая?
- Не совсем так. Я знаю ее уже давно. А теперь познакомился заново. - Он вздохнул. - Я плохо излагаю. Это сложная история, Монк, и вы, боюсь, единственный, кому я могу ее рассказать.
- А как насчет старого друга Расмуссена?
Хитрая улыбочка.
- Ну, видите ли, он сам участвует в этой истории… Поверьте, есть очень веские причины не вмешивать в нее Клайда.
- Верю на слово, старина. Надо полагать, я с ней не знаком…
- Наоборот, вы ее знаете. И ее мужа тоже.
- Ах-х, картина, хотя и смутная, начинает понемногу проясняться.
- Она здесь, в зале.
Появился Морис с бокалом, до краев полным льдинок, джина и с капелькой горького тоника. После первого же глотка этого джина Годвин готов был поклясться, что чувствует, как лопаются сосудики в белках глаз.
- Сейчас, здесь? С мужем?
Годвин кивнул. Он рискнул снова оглянуться, надеясь, что не встретится с ней взглядом. Сцилла и Макс Худ ужинали в темном углу с драматургом Стефаном Либерманом, евреем, эмигрировавшим из Германии. Или из Австрии. А может, и из Франции. Годвин пару раз встречался с ним на приемах. Либерман, кажется, брал литературную общину штурмом. Он уже успел позавтракать в "Рице" с Ноэлем Коуардом в окружении фотографов.
- Вы собираетесь открыть, кто она? Или надо угадать? Если не будет приза, я не играю.
- Вот она, там, в углу.
Вардан всмотрелся сквозь толпу, сквозь колеблющиеся тени и отблески огня. Его губы медленно разошлись на дюйм, открыв длинные лошадиные зубы. Монокль выскочил из глазницы и закачался на шелковой ленточке.
- Ничего себе! - тихо воскликнул он. - Не может быть, чтобы вы имели в виду Сциллу Худ… Да, да, конечно, может. Ну и хитрый же вы лис. Очень хитрый. Из самых хитрых на сегодняшний день. Подумать только… Сцилла Худ.
Он оторвал взгляд от лица Годвина и посмотрел в угол.
- И отважный же вы парень, честно говоря. Мое почтение к вашей отваге растет на глазах. Хоть это и безумие. Вот что значит американец!
- Отважный? Какого черта?
- А как еще назвать человека, который наставляет рога легенде в человеческом облике? Герою Большой войны? Человеку, который скакал на верблюде полевую руку от Лоуренса? Вы, должно быть, сошли с ума или влюблены. Макс Худ мастер резать народ своим верным кинжалом.
- Он и голыми руками справляется, - пробормотал Годвин.
- Не суть важно. Конец один. Так кто вы - безумец или влюбленный?
- Одержимый. Одурел от страсти. Знаете, кто я на самом деле такой, Монк? Я человек, мечты которого сбылись…
- Вы могли бы поступить самым благоразумным в таких случаях образом - оставить ее и сочинять любовные сонеты. Самое безопасное средство.
- К чертям сонеты. Она почти моя. Чертова каша. Так вы ее знаете?
- En passant. Макса знаю лучше. Уинстон в нем души не чает. "Нам нужно побольше таких людей, как Макс Худ!" - этот крик витает вокруг дома номер 10 по Даунинг-стрит. По-моему, он видит в Худе себя в молодости.
Монк рано, еще до тридцатилетия, добился успеха как историк с несколькими научными публикациями, но в последние годы его притягивал мир политики. Он проявил немалую прозорливость, еще в середине тридцатых угадав звезду Уинстона Черчилля, которая в то время горела удивительно тускло, почти погасла, и перспективы этого великого человека было не различить простым глазом. Но Монк подпал под его обаяние. Теперь стало очевидно, что он великолепно разыграл свои карты. Он был близок к премьер-министру, хотя относительно степени этой близости посвященные наблюдатели расходились во мнениях. Он не занимал никакого официального поста. Но Годвину было известно, что связь между этими двумя была более весомой и прочной, чем догадывалось большинство.
Вардан отложил рыбный нож и вилку, промокнул губы белоснежной салфеткой и пригубил вино.
- С Максом Худом я знаком много лет. Он был легендой Итона в те годы, когда я там учился.
- Ну а я влюблен в его жену.
- Вы сказали, она почти ваша. Обычно женщина либо принадлежит мужчине, либо не принадлежит. Переведите, прошу вас.
- Мы любим друг друга. Мы не любовники. Пока, нет… Трудно объяснить. Это давняя история. Я знал ее много лет назад…
- Она, конечно, еще очень молода…
- Тогда была еще моложе. Совсем девочка. Тут речь не просто о сексе, Монк… Мы оба ломаем свою жизнь… Секс тут, можно сказать, на последнем месте.
- Странно. Говорят, она законченная соблазнительница.
- Дело в том, что мне все равно. Это все не существенно. Таких, как она, больше нет и не было.
- Да, вы, похоже, влипли, старина. Расскажите мне, сколько считаете нужным, зная, что я буду нем, как пресловутый сфинкс. Безмолвное хранилище скандалов. Ведь это действительно скандал, вы понимаете? Вы - Роджер Годвин. Она - Сцилла Худ. Я считаю, Макс вас убьет.
- Я с ним знаком черт знает сколько лет. Еще с двадцать седьмого. Он не захочет меня убивать. Ему будет жаль…
- Ах-х. Ничего себе утешение!
Завыли сирены воздушной тревоги, но в "Догсбоди" их будто не замечали. Годвин не обращал на них внимания. Раскаты взрывов снаружи всегда означали: не сюда. Голоса беседующих во время налета становились пронзительными, и когда здание вздрагивало до основания, а от близких попаданий пыль сыпалась с потолка, в глазах мелькала тревога. Но всего этого принято было не замечать.
Монк сказал:
- Что ж, существует точка зрения, согласно которой бог создал мужей, чтобы нам было кому наставлять рога. Только я подозреваю, что он не принял в расчет Макса Худа.
- Макс для меня значит больше… Мерзко поступать так с Максом. Но Сцилла… я никогда не чувствовал ничего подобного. Я чувствую, что не могу умереть, никакая бомба меня не убьет. Сцилла может сохранить мою жизнь, она в силах дать мне это чувство… но, Монк, я не могу забыть о той дряни, которая тут в самой сути. Макс…
- Все это, как мне видится, очень просто, - перебил Вардан. - Вас беспокоит, что вы предаете Макса Худа. Предательство. Это один из краеугольных камней того, что мы часто называем "реальной жизнью". Ну, у меня для вас доброе известие. Предательство в наше время - разменная валюта. Так же, как когда-то в Византии, или в Древнем Риме, или в расцвет Ренессанса. Предательство повсюду. Нас всех предавали, и не раз. Нас обманула Большая война, которая оказалась всего-навсего первым актом нынешней войны и вовсе не спасла мир для демократии. Содружество разлетелось вдребезги в двадцать девятом. Все наши лидеры нас обманывали. История нас обманывала. Нас предавали любимые. И сами мы постоянно лжем, и бог скрылся, не оставив нового адреса. Вся Европа стала склепом, на сколько видит глаз - одни предатели, шпионы, бандиты, подлецы. Предательство… что ж, теперь ваша очередь. Самое обычное дело. Так что привыкайте, вот вам мой совет…
Вардан медленно поднял руку, склонил голову набок.
- Кажется, стало ближе. Слушайте…
Он улыбнулся.