- Может, это наша ночь, старина. Слышите, они приближаются.
Питер Кобра стоял между баром и обеденным залом, вставляя в мундштук сигарету. Лицо его внезапно застыло, и он тоже наклонил голову, положив руку на вращающуюся дверь. Эта картина осталась у Годвина в памяти - последнее, что он видел перед попаданием бомбы.
Взрыв был оглушительным: страшный грохот, звон и гром в замкнутом пространстве. Людей сбросило на пол, стекло разлетелось снежными брызгами, столы опрокинулись, тяжелые шторы затемнения взметнулись и повисли лохмотьями. Годвин вместе с креслом повалился на спину, сверху его накрыл стол, воздух наполнился пылью и душил его, и кто-то упал ему на руку, вмяв ладонь в засыпанный осколками пол. Он попытался выдернуть руку, и стекло врезалось в плоть. Какая-то женщина упала на него, прямо у него перед глазами оказались ноги в чулках, и он видел, как напрягается ее тело, как ползут стрелки по чулкам от ее попыток подняться.
Невыносимый грохот вдруг затих, и все стало похоже на сцену из немого кино. Годвин только потом понял, что на минуту оглох от чудовищных децибел взрыва. Он выглянул из-под женских ног, заметив, что на одной нет туфли, и увидел, как одна из потолочных балок оседает в ливне штукатурки и, ударив по плечу партнера Кобры, Санто Коллса, сбивает его с ног. Шторы развевались, оконных стекол больше не было, и улица освещалась заревом пожара. Постепенно слух вернулся к нему. Крики людей, вопли боли и ужаса. Кобра так и стоял в дверях, только теперь в руках у него была створка вращающейся двери. Ее сорвало с петель взрывом.
Свет каким-то чудом не погас. Несколько лампочек разбилось, несколько свечей потухли, будто некий великан дунул на поданный ко дню рождения пирог, но света хватало, чтобы смутно различать, что творится на другом конце зала. Колл прополз по завалам мусора и закидывал назад вывалившиеся из камина горящие угли. Сэм Болдерстон из "Таймс" - его лицо заливала кровь из пореза на лбу - затаптывал тлеющий подол длинного платья одной из женщин. Годвин спихнул с себя опрокинутый стол и лежавшее на нем тело - женщина была в обмороке, или контужена, или мертва. Он сумел подняться на колени. Где Сцилла? Он отталкивал с дороги кресла и столики, отбрасывал опрокинутые бутылки и тела кашляющих, ползающих и пытающихся подняться людей. Красивая блондинка беспомощно смотрела, как с разорванной нити жемчужного ожерелья стекают на подол ее черного платья и раскатываются по полу крошечные белые шарики. Сцилла… Кажется, задыхаясь от пыли, он выкрикивал ее имя. Сцилла….
Сцилла сидела в том же углу, прижавшись к стене кабинки. Бледное лицо, взбитые в стиле "Луиза Брук" волосы - ни единого волоска на своем месте. Она смотрела в глаза мужу. Стефан Либерман сидел на полу и стряхивал с себя пыль большой волосатой рукой. Ему чем-то рассадило голову, и он осторожно ощупывал липкую ссадину. Сцилла медленно протянула руку, коснулась ладонью щеки мужа, убеждая его, что с ней все в порядке, потом позволила себе отвести взгляд и остановить его на лице Годвина.
И вдруг расхохоталась, стала дергать Макса Худа за рукав, чтобы он оглянулся. Все движения были замедленными, будто люди еще не вышли из шока. Худ недоуменно обернулся. На висках у него, в черных как уголь волосах, блестела седина. Узнав сквозь пыль и дым Годвина, он ухмыльнулся. Он был спокоен, уверен в себе. Макс Худ в своей стихии. Под огнем.
- Роджер, - окликнула она, склонившись вперед; краска понемногу возвращалась на ее лицо. - Тебе идет!
Она указала ему на макушку. Всего в нескольких футах от них царил полный хаос. По залу шарили проникшие с улицы лучи электрических фонариков. Внутри уже погасли почти все огни. Годвин ощупал голову, повернулся к угловому зеркалу, которое треснуло, но удержалось в раме. Представившаяся ему расколотая на куски картина пришлась бы по сердцу Маку Сеннету. Салфетка, невесть как очутившаяся у него на макушке, напоминала крышу маленькой пагоды. Он постучал по ней пальцем.
- Подходяще, - заметил он, словно и не было ни бомбы, ни пожара на улице. - В самый раз для выхода в свет.
Худ ловко выбрался из кабинки, хлопнул Годвина по плечу, дружески стиснул ему локоть. Он был на полфута ниже ростом, сложен как чемпион в полусреднем весе и как всегда в форме, хоть сейчас на ринг с Терри Харди.
- Ты давно вернулся, Макс? - начал Годвин и услышал собственный голос. Голос звучал отчаянно, лживо и виновато.
- Уже месяц, - отозвался Макс. - Хотел тебе позвонить, но ты же знаешь, как оно бывает. Хотел позвонить… хотел узнать, как прошла встреча с Роммелем - все в порядке, а?
- Он мне понравился…
- Да-да, обаятельный парень. Ну, они, знаешь, не дают мне покоя. Надеются разобраться с нашими сложностями в пустыне. Всего раз удалось на недельку выбраться в Стилгрейвс. А ты еще довольно строен для прикованного к конторке писаки.
Он смерил взглядом Годвина, который при шести с лишним футах роста набрал больше 225 фунтов и никак не назвал бы себя стройным. Под левым глазом у Худа виднелся небольшой шрам. Годвин был с ним в ту давнюю ночь, когда Максу чуть не вышибли глаз разбитой бутылкой. Снова Париж. Чертова ночь.
- Вы здесь все в порядке?
Годвин осмотрел сперва сидевшего на полу Либермана и только потом Сциллу. Он боялся выдать себя. Ему, как всякому греховоднику, казалось, что он выдает свою тайну каждым движением.
- Сцилла?
Как удержаться, чтобы не коснуться ее? В разбитом зеркале отражались отблески пожара на темной улице и фигуры пожарных из вспомогательной службы, сражающихся с брандспойтами. Кто-то срывал остатки шторы затемнения. Ткань лопалась с громким треском.
- Роджер, милый, - сказала она, вставая и чуть пошатываясь. - Со мной все отлично. Макс, сними же с Роджера эту дурацкую салфетку. А то он похож на Чипа Ганнона в роли королевы Виктории.
Выйдя из-за стола, она дотянулась и сделала это сама - смахнула с него салфетку, потом склонилась над Либерманом, встала на колени, что-то сказала, промокнула ссадину. За приоткрывшимся вырезом платья видны были ее груди. Годвин увидел соски и заставил себя отвернуться. Где-то на улице прозвучал новый взрыв, и зеркало не выдержало, рассыпалось по столу бесчисленными осколками.
Когда пыль осела, Макс повернулся к одному из лежащих и стал поднимать его на ноги. Рядом глотала слезы его жена.
- Со мной все прекрасно, Хьюберт, - говорила женщина. Зубы у нее стучали, и тут уж она ничего не могла поделать. Она только что уцелела после прямого попадания бомбы. - Как никогда.
Она улыбнулась Худу, понятия не имея, кто перед ней. Просто человек, который помог ее мужу в ночь, когда бомба попала в "Догсбоди".
Сцилла тронула Годвина за рукав. Либерман уже поднялся и решительно двинулся к бару. У Сциллы блестели глаза. Она уже совладала с шоком и теперь наслаждалась жизнью. Почувствовав прикосновение, Годвин заглянул ей в глаза. Она явно сознавала, насколько удачной была бы эта сцена для театра.
- Ты меня любишь, Роджер?
Теперь, когда главная опасность, грозившая от немцев, миновала, она искала новой. Поднимала ставку? Что ж, такие неожиданные переходы от светского безразличия к интимным признаниям вполне в ее стиле. И неизвестно, что страшней.
- Ты любишь меня, милый?
Она ничуть не понижала голоса. Слишком громко. Макс стоял к ним спиной. Она снова дернула Годвина за рукав, закусила нижнюю губу. Он не виделся с ней пять дней. Теперь она испытывала судьбу: Макс вполне мог ее слышать.
- Я тебя люблю, - прошептал Годвин, - а теперь, ради бога, заткнись.
Она мотнула головой, вытряхивая из волос штукатурку.
- Я так и думала.
Она выдала ему свою коронную усмешку колдуньи.
- У тебя это, знаешь ли, на лбу написано. Ничего ты с этим не поделаешь.
К ним подошел Питер Кобра, высокий, почти сверхъестественно элегантный. Штукатурка покрывала его, как крошки глазури. Он уже сбыл с рук дверь, заменив ее на бутылку и штопор. Обозрев руины своего заведения, он благодарно кивнул, убедившись, что все гости на ногах. Куда именно попала бомба, было на данный момент неважно. Главное, клиенты не пострадали.
- Я ждал этой ночи. Могу только сказать… - Он широко взмахнул руками, обнимая единым движением весь разгром и закончив его щелчком пальцев в сторону долговязой сутулой фигуры Монка Вардана, подпиравшего стену с таким видом, словно она только на нем и держалась.
Едва Кобра заговорил, в зале стало неестественно тихо. Шум проникал в него только из внешнего мира. Улицу освещал пожар в соседнем доме.
- Тут, - продолжал Кобра, - нужен "Мутон Ротшильд" восемнадцатого года. Прошу вас, будьте моими гостями, леди и джентльмены, - Санто, в погреб! Будем пить вволю!
Позже многие мемуаристы припоминали эту минуту, утверждая, что она что-то такое символизировала, например дух британской невозмутимости под бомбами. Фраза моментально облетела Лондон. На следующий день к обеду всем было известно, что сказал Питер Кобра. Вечером того же дня в Америке миллионы людей, включивших радио на кухне или в гостиной, услышали его слова от Роджера Годвина. Это был один из самых памятных его репортажей в серии "Война - это ад". В Лондоне и за рубежом эти слова стали чем-то вроде боевого клича, и когда на улицах становилось крутовато, часто звучало: "Я вам скажу, тут нужен "Мутон Ротшильд"". Питер Кобра мгновенно стал легендарной личностью. Он как-то заметил, что не скажи он этой фразы, никто не попросил бы его писать мемуары. Первый том их был, разумеется, озаглавлен: "Тут нужен "Мутон Ротшильд"".
Пока откупоривали бутылки и разливали вино, пока потрясенная толпа стряхивала пыль и обнаруживала, что жива, Макс Худ поманил Годвина к двери, тяжелая дубовая створка которой уцелела при взрыве. Это походило на сцену сражения, где Макс Худ вновь вел своих людей в атаку прямо в зубы к смерти. На улице тлели раскаленные обломки, вспыхивали огни, кирпичи, с грохотом обрушиваясь из темноты наверху, выбивали из догорающего пламени искры, которые огненными червячками разлетались по ветру. Пожарные сбивались с ног: чуть дальше по улице рухнули два дома, и мостовая была перегорожена грудами кирпича, вывороченными булыжниками, деревянными балками и курганами мебели, еще несколько минут назад стоявшей в квартирах, располагавшихся на верхних этажах над магазинами и пабами. Посреди улицы покачивался на двух уцелевших ножках обеденный стол. На поребрике сидел мужчина, у которого от брюк и рубашки остались одни клочья, хотя сам он был только оглушен. В сточном желобе валялся опрокинутый радиоприемник на батарейках, из него еще неслась громкая танцевальная музыка, Эл Боули пел "Stardust". Здание, обрушившееся вовнутрь и освещенное только огоньками зажигалок, превратилось в подобие темной пещеры в оперных декорациях подземного мира.
Макс остановился, глядя в огонь.
- Слушай, - сказал он. - Слушай… - Огоньки мерцали в темноте, как звериные глаза из засады. - Там кто-то плачет…
Это было похоже на Париж той августовской ночи двадцать седьмого года. В памяти Годвина вспыхнула ночь, когда в Массачусетсе казнили Сакко и Ванцетти и Париж обезумел… "Слушай, там кто-то плачет" - эти самые слова сказал той ночью Макс Худ, и жизнь изменилась навсегда.
К. ним обратился пожарный с мрачным, закопченным лицом под шлемом.
- Эй, помоги со шлангом, приятель, не стой просто так.
Из проколотого шланга прыскали нежные фонтанчики воды. В свете пожаров и налобных фонарей они искрились, как хрусталь. Шланги перепутались, как нити спагетти. От пожара в конце улицы, на площади Сохо, к ним протягивались длинные тени. Кто-то подхватил шланг и направился за пожарным.
Худ был прав. За треском пламени и скрипом разваливающегося здания, за танцевальной мелодией, за ворчанием и рокотом мотора "скорой помощи"… слышался тоненький плач, приглушенный, но не умолкающий.
Худ первым вошел в хрустящую темноту, в запах газа, вытекающего откуда-то с шипением смертоносной змеи. От этого запаха у Годвина скрутило желудок. Странно, как мало шагов надо сделать в темноту по лопнувшим водопроводным трубам, по кирпичной пыли и пыли от штукатурки, сквозь запах газа, чтобы реальный мир остался позади. Но и этот мир был реальным. Об этом нельзя забывать. Гитлер сделал его реальностью. Годвин споткнулся, расцарапал колено о какой-то острый обломок. Худ двигался осторожно, мгновенно осознав, что разбомбленное здание превращается в подобие минного поля. Он гораздо лучше Годвина ориентировался в разбомбленных зданиях. Где-то все звонил пожарный колокол, на случай, если кто-то не заметил налета.
Им не пришлось долго искать в руинах женщину.
Ее светлые волосы блестели в отблесках огня - маленького безобидного пожара в корзине для мусора. Волосы были перевязаны голубой ленточкой, перед исцарапанным лицом громоздились обломки кирпичей. Одна рука у нее оставалась свободной, но остальное скрывалось под провалившимся полом. Видно было только голову, лицо, и, хотя губы ее зашевелились, она сумела издать только стон. Годвин упал рядом с ней на колени, начал отгребать кирпичи. Худ, пользуясь, как рычагом, тяжелой деревянной балкой, отвалил кусок стены и открыл отверстие, достаточно широкое, чтобы протиснуться сквозь него в подвал. Годвин, раскидывая кирпичи, тихо заговорил, обращаясь к светловолосой голове, увидел, что она моргнула и кивнула, продолжал говорить, слышал, как трещит прогнивший настил под ногами Худа, чувствовал усиливающийся запах газа из подвала, заметил, что из лопнувшей трубы на него брызжет кипятком. Он отодвинулся, продолжая двигать проклятые кирпичи. Чертов кипяток! Замечательно! Женщина заморгала, испуганная скорее всего переменой тона, когда у него вырвалось ругательство, и он опять заговорил ласково, а потом снова услышал тоненький пронзительный плач, сообразил, что плачет не она, потому что глаза женщины, моргавшей все реже, уже ничего не выражали. Плакал младенец. Наконец справившись с проклятыми кирпичами, он повернул ей голову, стараясь устроить ее поудобнее, и его пальцы наткнулись на влажную мякоть там, где должна была находиться другая сторона затылка. Страшная рана, ей размозжило череп. Она умирала, и понимала это, и хотела что-то сказать. Младенец плакал, и Роджер услышал, как Макс Худ пробирается обратно сквозь дыру, будто посланец Аида.
- Малыш выдержал бурю, - заговорил он снизу.
Завернутого в одеяльце младенца он держал неловко и бережно, тени играли на его лице. Он протянул кулек Годвину.
Тот наклонился к женщине так, чтобы ей было видно.
- Ваш ребенок цел.
Запачканное пылью одеяльце было розовым.
- С ней все в порядке, все хорошо.
Женщина пыталась поднять руку, но едва сумела шевельнуть пальцами. Что-то живое блеснуло на миг в ее почти бессмысленных глазах. Она пыталась увидеть дочь сквозь подступающую темноту. Она знала, что не увидит, как дочь вырастет, и проживет жизнь, и найдет мужа, и родит детей; она знала, что это будет без нее, но все-таки было что-то, что она могла передать ей, пока еще оставалось время.
- Ее зовут… - чуть слышно выговорила женщина, задыхаясь, чудом черпая последние силы из иссякшего колодца, - Дилис… Элленби. Пожалуйста… запомните… пожалуйста… Дилис… Элленби…
Малышке было месяцев пять или шесть. Она устала от вечерних развлечений. Одеяльце у нее было мокрым, личико грязным и заплаканным, но она начала засыпать.
- Дай ее мне.
Это была Сцилла. Она стояла у него за спиной.
- Дай мне малышку, Роджер. Ты ее вот-вот уронишь.
Она торопливо протянула руки. Он передал ей сверток.
- Познакомься, Дилис Элленби.
Сцилла прижала младенца к груди. Маленькое бледное личико на фоне черного бархата походило на камею.
Годвин оглянулся на Макса.
- Надо вытащить мать.
Худ чуть заметно покачал головой.
- У нее ног нет. - Он говорил шепотом. - Там, внизу, как на бойне.
Годвин только теперь заметил, что Худ весь в крови.
Он снова встал на колени рядом с женщиной, нагнулся к самому ее лицу.
- С вашей дочкой все замечательно, миссис Элленби. Ни царапинки. Вы меня слышите? С ней все будет… прекрасно.
- Ее зовут Дилис.
Глаза матери закрывались, словно она засыпала.
- Она… чудесная… малютка… никаких… хлопот…
Она сумела на несколько дюймов приподнять руку. Годвин взял ее, ощутил слабое пожатие пальцев, последнее усилие.
- Помощь идет, - зашептал он ей в ухо. - Все будет хорошо. Только продержитесь еще немного. С Дилис все хорошо, она ждет вас…
Он все шептал, и наконец ее пальцы обмякли, и он понял, что женщина умерла.
Выходя из здания, они увидели команду "скорой помощи", тащившую пристегнутого к носилкам человека.
- Там мертвая женщина, - сказал Годвин.
- Придется ей подождать своей очереди. Нам бы пока с живыми разобраться.
Санитары зашаркали дальше, как статисты в "Гамлете".
Сцилла с Максом остановились на другой стороне улицы, где дома не пострадали, если не считать выбитых окон. Сцилла укачивала малышку, тихонько целовала ее в макушку, покрытую светлым пушком.
- Торопиться некуда, Роджер, - заметил Худ с равнодушной беспечностью опытного солдата, кивая на здание, где они только что побывали.
Обернувшись, Годвин увидел, как последняя кирпичная стена рухнула, похоронив под собой миссис Элленби.
- Ох, Господи спаси…
Худ положил руку ему на плечо.
- Бывает и так, старина. Каждую ночь бывает, будь они прокляты.
Он катал в пальцах незажженную сигару.
- Идемте, герои. Может, у Питера еще осталась бутылочка-другая, - вымученно улыбнулась Сцилла.
Она бережно прижала малышку к груди. Они повернули обратно к "Догсбоди", перешагивая через путаницу шлангов и стараясь не очень мешать.
Кто-то из газетных фотографов, разговаривавших у дверей с Питером Коброй, заметил их и узнал Сциллу.
- Мисс Худ, мисс Худ, - воскликнул он, игнорируя существование мистера Худа. - Взгляните сюда, мисс Худ.
Сцилла, прижимая к себе ребенка, подняла взгляд. Хлопнула вспышка.
- Хватит с вас и одного, - хладнокровно остановил фотографа Кобра. - У нас у всех выдался суматошный вечер. В самом деле, Норман, а почему бы вам не сделать снимок с меня?.. "Бесстрашный великосветский лев Питер Кобра утверждает, что из-за таких мелочей, как Гитлер, "Догсбоди" закрыт не будет!" Хорошо звучит, Норман!
Он принял позу, и Норман покорно сделал еще один снимок.
Мимо проходила команда с носилками. Сцилла задержала санитарку, заговорила с ней. Худ повернулся к Годвину:
- На студии, надо думать, от этого снимка будут в восторге. "Сцилла Худ спасает осиротевшего ребенка из разбитого бомбами здания". Мораль сегодняшнего вечера, на случай, если ты ее упустил, старина, гласит: "Как нелеп этот старый мир".
И он обратился к Питеру Кобре:
- Только не вздумайте предлагать нам этот пыльный кларет, который вы извлекли с задворков того света. Джин сейчас - то, что доктор прописал.
- Бог мой, Макс, - со сдержанным негодованием отозвался Кобра, - у вас нёбо как крыша фургона. Подумать только, что вы вот-вот станете фельдмаршалом!
- Ваши информаторы абсолютно ненадежны, - усмехнулся Худ. - Не смешно ли: фельдмаршал Макс Худ…
- Фельдмаршал сэр Макс Худ, как я слышал.