В то время как Годвин предавался собственным занятиям, Свейн всей душой переживал за Нангессера и Коли. Они нравились ему как личности, он восхищался ими как бесстрашными искателями приключений, он видел в них людей, достойных восхищения, а для Мерля Б. Свейна подобные чувства были едва ли не внове. Он провел весь субботний день в их ангаре на пустынном, продуваемом ветрами аэродроме Ле Бурже, где они заканчивали последнюю проверку аппарата. Свейн поймал себя на том, что чуть не плачет - тоже неизведанное ощущение, - когда увидел, как в сером сумраке набирает полные обороты огромная машина. Тяжело нагруженный аэроплан подпрыгивал на мягкой упругой траве. Свейн затаил дыхание, когда он на шесть или семь футов поднялся над травой и сорвался, снова покатился по земле. Аэроплан перегружен. Им его не поднять. Свейн вытирал глаза, ждал душераздирающего грохота, аэроплан заносило к канаве… но в последнюю секунду, вопреки всем доводам разума, Нангессер вздернул нос машины вверх. Свейн не отрывал глаз, пока темная точка не растаяла в сером небе на северо-западе.
- В полдень в воскресенье, - сказал Свейн, рухнув на стул у замусоренного бумагами стола, - их видели удаляющимися от побережья Ирландии в сторону открытого моря. Вчера, в понедельник, сообщали, что их заметили над Ньюфаундлендом на пути в Нью-Йорк.
Он бросил на Годвина саркастический взгляд:
- Может быть, вы обратили внимание, что ночью на улицах плясал народ? Шампанское текло, как… как… шампанское. Ну, так это по случаю того, что пара французов, по-видимому, совершила невозможное… да куда там, я забыл, вы слишком заняты, чтобы замечать такие мелочи!
Он встал, подошел к открытому окну в надежде поймать дуновение ветерка, протер обожженный солнцем лоб своим красным платком.
- А теперь на календаре у Мерля Б. Свейна вторник, а о них ни слова… у них уже должно было кончиться горючее. Ничего не остается, как ждать, не обнаружит ли кто-нибудь обломки крушения… Паршивые дела, мистер Годвин. Мерль Б. Свейн ставит сто к одному, что ребята погибли.
Он тяжело вздохнул, уставившись за окно.
Его гнев на невежество Годвина растворился в мыслях о пропавших летчиках и о сумасшедшем американце по имени Линдберг, собиравшемся последовать их примеру.
Годвин, уловив благоприятный момент, начал бочком продвигаться к двери. Свейн, как видно, ушел в свои мысли. Вдали Эйфелева башня купалась в потоке солнечных лучей, окруженная лиловыми облаками. Когда Годвин уже взялся за дверную ручку, Свейн, все так же разглядывая Париж, проговорил:
- То, что вы написали о Расмуссене, слишком хорошо для этой газетенки. И слишком уж длинно. Так что я послал очерк Артуру Хонану. Ему понравилось. Вы знаете Артура?
- Вообще-то нет. И если он собирается лететь через Атлантику, то и слышать о нем не хочу.
- Послушайте, Годвин, вы меня беспокоите. Я пытаюсь сделать из вас… слушайте, Артур Хонан - главный редактор журнала "Европа". Нью-Йорк, Лондон, Рим, Париж… Величайший из маленьких журналов…
- Знаю, понял… Но ведь у Хонана печатаются… ну, настоящие писатели… Жид, Кокто, Фитцджеральд, сама Гертруда, Форд… а я…
- Ему понравилось то, что вы уже написали. Первая половина.
- Ему понравилось?
- Он хочет, чтобы вы закончили. Считает, что вы уловили свет и дух места и времени. Так он выражается. Он так набит дерьмом, что не способен выбраться из этих своих апартаментов: благовония, астрологи, задернутые шторы… на взгляд Мерля Б. Свейна он форменный псих. Его приходится катать с места на место. Или носить на этом его троне. Хочу сказать, устрашающее зрелище. Но он соображает, и хочешь не хочешь, он мне нравится. Он сделает из вас знаменитость, вы только ему не мешайте. Он хочет, чтобы вы закончили, и длина его не волнует. Такая уж он задница. Меня не спрашивайте, мне этого не понять. Он родился богатым, может, дело в этом.
- А… я с ним встречусь? Он захочет обсудить со мной мою работу?
- Мой бог! Он никогда не встречается с писателями, которых печатает, разве чтобы их выставить. Он терпеть не может писателей. На дух не переносит. Он любит сами книги.
Свейн вернулся к столу, порылся в бумагах и откопал конверт.
- Он прислал это для вас.
Годвин взял конверт. Вскрывая его, он порезал палец, и чек упал на пол.
- Он это называет "хонановским дорожным чеком".
- Но я еще работаю у вас?
- Конечно, Годвин, конечно!
Чек был на пятьсот долларов в франках по курсу.
- Немножко трудно это так сразу переварить.
Годвин понял смысл выражения "слезы радости".
- Что верно, то верно. Но так уж оно есть, сынок. Не так уж редко - вопреки замыслам Господа в отношении этого мира - случается что-нибудь хорошее. Теперь отправляйтесь заканчивать работу и получите еще один такой же чек. И, Годвин… Мерль Б. Свейн поздравляет вас.
- Роджер Годвин благодарит вас.
- Убирайтесь отсюда. Чтоб я вас не видел. Я занят.
Годвин работал как бешеный, днем и ночью, писал, переписывал, бродил над Сеной в предрассветные часы, снова и снова перерабатывал материал, пока не возникало правильное ощущение, пока он не начинал слышать в нем свой собственный голос. Ни разу с тех пор, как он пробивался в гарвардский "Кримсон" и так же день и ночь слонялся над Шарле в Кембридже, он ничем так не увлекался. Он забывал побриться и почти не замечал Клотильду, которая с неизменной улыбкой взирала на его безумную деятельность и уговаривала продолжать. Несколько чаще он виделся с Клайдом, у которого брал интервью. Но ухватив что-то, надо было остаться одному, наедине с работой, перед чистым листом.
Клайд вел довольно беспорядочную жизнь. Он имел обыкновение исчезать после обеда, ухмылкой и подмигиванием намекнув, что речь идет о некой девушке. Годвин знал только, что девушка эта была не Клотильда, которая - незаметно для него - играла все большую роль в его описании жизни Клайда и мира клуба "Толедо". О сексуальной стороне ее жизни он говорил лишь намеком - понимающий читатель должен был сам сделать выводы. Но ее серьезное личико и озорная улыбка, шрам на щеке, уроки танцев и то, как она вдруг исполняла пируэт прямо на заполненной толпой улице, и забота о балетных туфельках, и песни, которые она изредка исполняла с джаз-бандом, восхитительный французский акцент в ее английском, и ее внешняя хрупкость, под которой скрывалась воспитанная улицей жесткость, и то, как Клайд нашел ее в переулке, избитую и помеченную клеймом… Все это было правдой. Он писал, слыша в уме музыку в переполненной "пещере", и, закрыв глаза, видел как свингует, раскачиваясь, Клайд, дуя в свою трубу в голубом дыму, он чувствовал запах духов Клотильды и вкус ее губ, и порой он протирал усталые глаза и вспоминал тучного краснолицего англичанина Тони, лупившего ее, чтобы завестись…
Он мимолетно задумывался, не возмутится ли кое-кто из описанных им людей своим портретом? Пожалуй, "флик" Анри был бы недоволен, но он, так или иначе, не узнает, а если кому не понравится, то и черт с ним. Он описывал живых людей в реальном мире, и выбора у него не было, он должен был писать о них, потому что они существовали, так же как художник использует натурщика, черт побери, они принадлежали ему как художнику, он сделал на них заявку, как землепроходец на пустую территорию, как Хемингуэй присвоил себе права на леди Дафф и ее окружение. Каким-то образом, живя на глазах у Годвина, его друзья утратили права на личные тайны. Зато он делал их знаменитостями. Ну, может, и не знаменитостями, но о них будут читать в Париже, в Лондоне, в Нью-Йорке… будут читать произведение Роджера Годвина. Он в некотором смысле был их творцом. Эта мысль осталась с ним на все предстоящие годы. На бумаге, для читателей, их создавал он. Вдыхал в них жизнь. Ему нравилось это чувство. Что думают они о том, как он их использовал, его попросту не касалось.
Годвин закончил писать в ночь на четверг, 19 мая, и отправился на террасу кафе "Дом", где нашел Свейна, сидевшего с Турбером и человеком по имени Нестерби, писавшим для Свейна спортивные репортажи. Очевидно, продолжалась кампания по переманиванию Турбера. Свейн потребовал, чтобы Годвин присоединился к ним. Пока он заказывал превосходное эльзасское пиво, Нестерби продолжал рассказ о чемпионате по теннису, проходившем в Сен-Клод. Когда Нестерби отчалил, Турбер остался сидеть молча, не участвуя в разговоре. Годвин вложил в руку Свейна конверт.
- Я хотел бы, чтобы вы прочитали, мистер Свейн. Скажите мне, что вы об этом думаете. Вам решать, что с этим делать. Если считаете, что годится для Хонана, посылайте ему.
Турбер пробормотал:
- На вид вы измотались не меньше меня. Не пролейте пиво.
Годвин кивнул. Руки у него дрожали, и глаза жгло от недосыпа, но в то же время он чувствовал себя на своем месте за одним столом с людьми, которые знают свое дело. Они держались с ним как с равным, и Свейн рассказывал, что "Европа" только что приняла дьявольскую штуку, которая выведет Годвина в первый ряд. Они заказали еще по одной, чтобы выпить за его успех, и наконец полусонный Годвин поплелся домой.
Утром, когда он еще крепко спал, в дверь застучали. Это оказалась Элен, крепкая усатая старуха, которую Клайд нанял в консьержки. Срочный звонок от мистера Свейна. Годвин влез в полосатый ситцевый халат и босиком зашлепал по лестнице к телефону в каморке консьержки у парадной двери. Элен снова принялась поливать из лейки горшки с геранью под окном.
- Годвин слушает, - пробормотал он, зевая.
- Только что сообщили из Нью-Йорка, - заорал Свейн. - Он взлетел с аэродрома Рузвельта. Этот чокнутый уже в воздухе! Он летит!
- Кто летит? Вы о ком?
Годвин не понимал, какое отношение все это имеет к Хонану.
- Кто? Ради бога - кто! Чарльз Линдберг на "Спирит оф Сент-Луис", вот кто! Он направляется в Париж, и знаете ли, у Мерля Б. Свейна такое ощущение, что он-таки доберется! А если этот сукин сын доберется, то это будет величайшая сенсация на нашем веку. Человек укусил собаку! Человек совершил невозможное! Янки идут, старина, янки идут!
Когда Свейн притих, Годвин спросил:
- Вы прочитали?
- Господи, - вздохнул Свейн. - Актеры и писатели! Ну да, конечно, я прочитал. Это потрясающе, полно света и волшебства и духа времени. Все такое. Я первым делом отправил утром мальчишку отнести это Хонану.
- Вы правда думаете, что он доберется?
- Почему бы и нет? До конторы Хонана от нас всего шесть кварталов.
- Нет, Линдберг. Он долетит?
- Все что я могу сказать: у Мерля Б. Свейна такое предчувствие.
Годвин отправился досыпать.
Он был уверен, что никто больше никогда не услышит об этом Линдберге.
В полдень кто-то снова забарабанил в дверь.
Ну что тут будешь делать?
- Годвин! - орал кто-то за дверью. - Пора вставать! Нам предстоит дьявольски великий день. Восстань и воссияй!
Это был Клайд, бодрый как птичка.
Глава двенадцатая
Клайд твердо решил погулять, и сопротивляться было бесполезно. По всем признакам, предстояло нечто особенное. Теннисный турнир в Сен-Клод дошел до стадии полуфинала, и Клайд никак не мог пропустить главного поединка - схватки между американцем, Большим Биллом Тилденом и маленьким стремительным французом Рене Лакостом. Сумеет ли маленький француз противостоять невиданным доселе подачам Тилдена? Клайд сжимал в кулаке пачку билетов, и Годвин, принимая ванну и бреясь, уже представлял колоритное собрание парижских американцев, явившихся поддержать своего кумира.
Выяснилось, что Клайд успел подбить в поездку сборную компанию, сконцентрировавшуюся вокруг средства передвижения - большого открытого "роллс-ройса" оригинальной модели, изготовленной по особому заказу друга Клайда, Энтони Дьюбриттена - того самого тяжеловесного краснолицего англичанина, которого Годвин впервые приметил в ночь, когда познакомился с Клотильдой, а впоследствии повстречал у ее двери. Его машина с корзинами для пикника и рессорными сидениями была основой всего предприятия - никакая другая не вместила бы столько пассажиров. Шофер Дьюбриттена старательно разместил в машине самого Дьюбриттена, Клайда, Годвина, Клотильду - чье присутствие явно оказалось для Дьюбриттена сюрпризом, так как он, увидев ее с Годвином и Клайдом, густо покраснел - девочку и того невысокого, но крепкого мужчину со шрамом от шрапнели, который был тогда с ними в клубе.
Желтый "роллс-ройс" под ярким солнцем в сияющем небе подкатил к подъезду дома Клайда. Клайд представил всем Годвина и Клотильду. Дьюбриттен, похоже, на миг оказался на грани обморока. Клотильда держалась очень скромно, благовоспитанно, едва ли не холодно. Девочку звали Присси, и она приходилась Дьюбриттену дочерью. Второй мужчина был полковник Макс Худ.
Добираться в Сен-Клод пришлось долго. Разговор порхал мимо ушей Годвина, подобно птице, перелетающей от куста к канаве и от канавы к цветку, а он старался вбирать себя фразы и запечатлевать их в памяти, чтобы потом разобраться на досуге.
- В чем сегодня цель искусства? - говорил вспотевший уже Дьюбриттен, переводя взгляд с одного на другого. - Раздразнить буржуа. Не умилять, а дразнить, дразнить, дразнить… Дада… Сюрреализм… Наша цивилизация или, по крайней мере, ее культура, умирает… сюрреализм не причина болезни, но он, черт его побери, симптом…
Никто, по-видимому, не сумел изобрести достойного ответа. Лицо Дьюбриттена пылало от досады, переходящей в отчаяние.
- Импрессионисты, они последние новаторы. Цены, ясное дело, улетают в небеса. Рад, что покупал их, когда еще можно было. Мане, первый импрессионист - когда он умер, моя милая женушка припомнила, что у нее с ним что-то связано, не могла вспомнить, что именно… вытащила картину из чулана под лестницей, показала мне.
- Это Мане, - говорит, - Мане мне ее подарил…
- Ну, она малость напутала - это твоя мать, а, Присси? Это был Моне, которого Мане подарил ее сестре, а сестра оставила у нас. Но вы понимаете, к чему я веду. Чудесная картина, правда, Присси?
Годвин не взялся бы сказать, к чему он ведет.
- Ты их перепутал, папа, - сказала девочка.
Ее лицо обрамляли густые темные волосы, обрезанные на уровне подбородка. Она перегнулась вперед, чтобы вытащить из корзины кувшин лимонада. Сзади по шее у нее тянулась нежная стрелка темного пуха. На ней было белое платье без рукавов и без воротничка, с кружевной вставкой на груди.
- Тот, что недавно умер, был Клод Моне. Моне вдохновлялся творчеством Мане, а Золя - творчеством Моне… И это Моне подарил картину Мане маминой сестре… - Она очень медленно улыбнулась всем и никому в отдельности. - Видите ли, отец всегда путает этих двоих.
- Так вот, я это к тому, - продолжал Дьюбриттен, полный добродушия и отцовской гордости за свою образованную дочь, - что они оба были чертовски хорошие живописцы.
Девочка сказала:
- Моне был большим другом Клемансо. Когда Моне умер, его в совсем простом гробу везли на крестьянской ручной тележке два крестьянина в лучшей своей одежде, и один только Клемансо шел за гробом, провожая его к могиле в Гиверни.
Она рассказала это с приличествующей торжественностью.
Клотильда заинтересованно взглянула на нее, словно впервые заметив.
- Очень мило знать и рассказывать подобные вещи. Я вас поздравляю.
- Такие вещи делают Моне настоящим, - сказала девочка. - Правда? Иногда люди забывают, что великие художники на самом деле просто люди. Мне кажется, это надо помнить, а вам?
- Целиком и полностью согласна, - сказала покоренная Клотильда. - Если бы только Моне еще и рисовал получше…
И обе девушки, которых разделяло не так уж много лет, дружно захихикали.
- Ну, и деньги тоже кое-что значат, - сказал Дьюбриттен.
Девочка поймала взгляд Клотильды, и обе разом вздохнули. Годвину почудилось, что все они - одна семья на отдыхе.
- Руссо - его портрет какого-то там цыгана - ушел на днях за полмиллиона франков. - Дьюбриттен утер лоб большим полотняным платком. - Искусство, замечу с прискорбием, уже не искусство. Искусство теперь - коммерция, имейте в виду. - Он сердито фыркнул. - Тот, кто разберется в правилах этой игры, - недурно наживется! Согласны, Макс?
- Я ни черта не понимаю в искусстве, Тони. И вы тоже. Вы разбираетесь в коммерции, а если речь заходит об искусстве, я полагаюсь на суждение Присси.
- Матери нравятся Модильяни, Брак и Пикассо, - вставила девочка.
- А тебе?
- В общем, да. Особенно Модильяни.
- Ну, с меня этого хватит, Присси, - сказал Макс.
Дьюбриттен пустил по кругу тарелку pate и другую, с крошечными огурчиками-корнишонами. Нашлись и горчица, и хлеб. Они ехали в тени больших раскидистых платанов.
- Отличный "пате", бельгийский, - сказал он. - Попробуйте, мистер Годвин.
Когда Годвин намазал паштет на хлеб и украсил его огурчиками, Присси скорчила рожицу и воскликнула:
- Ох, папа!
- Ну-ну, - остановил ее отец, сдерживая смех.
- Я ему скажу, - объявила она, поворачиваясь к Годвину.
Глаза у нее были такие большие, такие карие и таинственно бархатистые, что Годвин немного растерялся, словно попался на том, что подглядывал за ней. Вероятно, всякий, в первый раз встречая ее взгляд, чувствовал что-то в этом роде.
- Мистер Годвин…
- Пожалуйста, зовите меня Роджер.
- Хорошо, пусть будет Роджер. Бельгийский паштет - это одна из папиных шуточек. Понимаете, ему он нравится, но я считаю, люди вправе знать правду. Его готовят из конины и кролика пополам. Знаете, что это значит?
- Что?
- Один кролик на одну лошадь.
Легкая улыбка тронула уголки ее губ. Лицо с высокими скулами, темные густые брови. Когда-нибудь она будет красавицей. Да она и теперь хороша.
- Стоит ли пробовать? - спросил он.
- Думаю, придется, правда?
Она сидела очень смирно, сложив руки на коленях. Белое платье, загорелые плечи.
- Не то вас сочтут ужасным трусом. Признаться, он довольно вкусный. В него добавляют фисташки. И все же это конина, потому что, - она очень по-французски дернула плечиком, - мы во Франции, и никуда от этого не денешься.
Клайд с Худом обсуждали теннисный матч, жевали хлеб с паштетом. Клотильда, подмигнув девочке, покосилась на Дьюбриттена.
- Вижу, вам знакомы все маленькие хитрости вашего отца?
Она сладко улыбнулась своему клиенту, который спрятал лицо, зарывшись в корзину с провизией.
Годвин ел свой "пате". Он за время пребывания в Париже съел немало конины. Как верно заметила девочка, они, как-никак, во Франции.
- Коль скоро мы говорим о теннисе, - сказал Дьюбриттен, - я прошу всех сосредоточится на этом великом матче. Там будет невероятная толпа. Говорят, пять тысяч зрителей. Макс поставил на Тилдена. А вы что скажете, мистер Годвин?
- Тилден. Он как Бэйб Рут…
- Я склоняюсь скорее к Лакосту. Мастерство, скорость, тактика.
Худ сказал:
- Ему не выстоять против подач Тилдена. Конечно, во Франции все возможно…