- Надо идти, вокруг американского посольства все дьяволы ада собрались. Лягушатники разбушевались! Горячий они народ. - Он так и лучился восторгом. - Строят баррикады. Я уже послал фотографа. Идем туда.
- Из-за Сакко и Ванцетти? - спросил Годвин, вслед за ним устремляясь на улицу.
- Да уж ясно, не из-за Бэйба Руфа, сынок, - отозвался Свейн. - Надо найти такси… а вот и Худ, он уже нашел, он едет с нами.
Два с половиной часа спустя, сами на грани срыва после истеричной толпы вокруг посольства, все трое вернулись в свой квартал, на террасу неприметного кафе, с которой, немного вытянув шею, можно было увидеть вход в клуб "Толедо". Они пили холодное пиво, и Годвин никак не мог унять сердцебиение. Ему словно впрыснули что-то, лишившее его равновесия.
Они взмокли, задыхались, ноги еще дрожали после бега. Повсюду, куда ни глянь, бурлили и выплескивались высокие чувства, негодование и ярость горожан, подогретые винными парами. Хладнокровные обычно люди выражали свое негодование совершенной за океаном несправедливостью, и, не успеешь оглянуться, они, сами не понимая, как это с ними случилось, уже вопили и искали, кому бы врезать.
Пока Годвин со Свейном и фотографом сидели на террасе, наконец-то пошел дождь - промочил их столик и волосы, застучал по мостовой, собираясь в лужицы, - теплый мутный дождь, но все же дождь, и все мгновенно изменилось. Голоса и до того звучали напряженно, а с первыми каплями дождя поднялся шум, на углу завели музыку пара трубачей с барабанщиком, кто-то в толпе на террасе принялся плясать, выкрикивая в такт, на той стороне улицы плясунов поддержали, и скоро вся улица заплясала, и танец разливался все шире, словно дождь подгонял в круг все новых танцоров.
Музыка играла все громче, и Годвина подхватило и вынесло на улицу вопящим и подпевающим оркестру потоком. Худ стоял на углу бесстрастным наблюдателем, а Свейн смеялся в кругу хорошеньких девушек, поющих и задирающих юбки в танце.
Кажется, Худ остался единственным, кто не принимал участия в веселье. Он думал о другом. Может быть, был сердит на Эсми. Может быть, влюблен в Сциллу. Может быть, Клайд не ошибся, и Макс начал подозревать, что происходит между Клайдом и Сциллой. Годвин следил за ним, тщетно гадая, что скрывает это замкнутое, словно вырезанное из камня лицо. Мысли его были заняты Максом Худом и его тайнами, когда он краем глаза заметил что-то, неуместное на этой улице.
В тени на углу стояла женщина. Она прислонилась к дереву, прикрывая рукой лицо. На ней была только бледно-голубая комбинация. Она цеплялась за ствол платана, диким взглядом уставившись на веселье. Ему показалось сперва, что по лицу у нее размазалась помада. Но красного было слишком много. И в волосах, и на груди, и на комбинации, и никто не обращал на нее внимания. Она была вся в крови. Дождь заливал одинокую несчастную фигурку, и кровь стекала по телу, как тающий воск.
Это была Клотильда.
Они отвели ее к Годвину, потому что в его квартире горячее водоснабжение редко прерывалось, к тому же она сказала, что боится возвращаться в свою комнату. Губы у нее раздулись, были рассечены, на щеке с меткой расплылся синяк и кожа была ссажена до мяса. Ей трудно было говорить. Передний зуб шатался, и она прикусила язык. Кровь была и между ногами, и перемычка трусиков была порвана и вся в пятнах. Годвин осторожно раздел и выкупал ее. Она безропотно легла в ванну, только иногда постанывала от боли, и тогда она наклонялся к ней, целовал ее волосы и нашептывал что-то.
Свейн остановился в стороне от дверей ванной - воплощение джентльмена.
- Роджер, ей нужно к доктору. Без глупостей. Я знаю одного хорошего на рю де Ренне. Он придет.
Годвин помог ей выбраться из ванны и бережно вытер полотенцем. В открытое окно вплывали звуки уличного веселья. Рокотал гром, дождь заливал подоконник. Он завернул ее в халат и отвел в постель. Вокруг глаз у нее разлились лилово-черные синяки, веки заплыли. Он помог ей лечь и беспомощно смотрел, как она сворачивается клубочком, подтянув колени к груди.
Макс Худ курил у окна, глядя вниз. Когда она улеглась, он медленно повернулся и подошел, встал рядом. Протянул руку и осторожно развернул к себе ее лицо. В щелки между веками пробивались слезы. Годвин встал на колени, взял ее за руку.
- Кто-то, - сказал Худ, - знал, что делает.
Годвин поднял голову:
- Как это понимать?
- Тот, кто так ее отделал, был не просто клиент. Верно, Клотильда?
Она чуть заметно кивнула.
- Вы закончили с клиентом, - сказал Макс. - Остались одна… Что потом?
Она покачала головой, тронула рассеченную губу, невнятно пробормотала. Глаза, как прорези в подушке. Годвин пока не мог думать ни о чем, кроме того, как ей больно. Он повернул вентилятор на бюро так, чтобы ей дуло в лицо.
Худ спокойно настаивал:
- Это очень важно, Клотильда. Это не клиент…
- Нет, - прошептала она.
- Кто-то пришел сюда после него…
- Двое, они сделали мне больно…
- Они вас изнасиловали.
Она кивнула. Годвин держал ее за руку, гладил по голове.
Свейн вмешался:
- Мне кажется, врач нужен срочно, джентльмены.
- Еще минуту, - мягко ответил Худ. - Эти люди, они вам знакомы?
Она снова кивнула, поморщившись даже от такого легкого движения.
- Вы должны мне сказать, кто это был.
- Нет… они вернутся… он порезал мне лицо… давно…
- Лицо? Ножом?
Она кончиком пальца тронула крест на щеке.
- Он был моим хозяином… выкупил из одного дома, четыре года назад… порезал, чтобы показать, что я принадлежу ему… Я сбежала два года назад, нашелся человек, который мог защитить… Клайд… но он все время следил… а теперь… - Она всхлипнула, хотела отвернуться, вскрикнула от боли. Кровь с лица испачкала подушку.
- Не бойтесь, - сказал Худ, - скажите мне, кто эти люди.
- Нельзя… В следующий раз они убьют.
- Уверяю вас, моя дорогая, они не сделают ничего подобного. Только назовите их имена.
Между распухшими веками блеснули глаза. Она смотрела на Годвина.
- Давай, скажи ему. - Годвин сжал ей руку.
- Жак… и Анри…
- Полиция? - переспросил Годвин. - Это они с тобой сделали?
- Жак был мой хозяин.
Пятна крови расплывались, смешиваясь со слезами.
Худ нагнулся, погладил ее по голове.
- Не тревожьтесь. Я намерен перемолвиться словечком с Жаком и Анри.
Он отошел от кровати.
- Роджер, побудь с ней. Свейн, давайте своего доктора. С ней все будет хорошо. Но доктора надо вызвать.
- Мерль может позвонить снизу, - сказал Годвин. - Макс, я с тобой.
Худ взглянул ему в лицо.
- Хорошо подумал, старик? Боюсь, это будет грязное дельце на перекрестке.
Тогда Годвин впервые услышал это выражение.
Худ добавил:
- У меня больше опыта в таких делах.
- Значит, я буду учиться у мастера.
Худ медленно улыбнулся:
- Да. Прикинув, я прихожу к выводу, что ты прав, Роджер. Ты самый подходящий человек для этого дела.
Худ прислонился к чугунной ограде, окружающей маленькое кладбище при церкви, повернул голову к свету в конце квартала. Маленькое кафе выпускало на улицу последних клиентов. Под навесом, по которому равномерно барабанил дождь, в расстегнутых мундирах стояли, озирая свои владения, Жак и Анри. Оба курили, изредка пересмеивались, кивая в ответ машущим им на прощанье завсегдатаям. И Жак, и Анри прихлебывали из маленьких стаканов, пустая винная бутылка блестела на металлическом столике между ними. Косой дождь заливал улицу, хлестал башни церкви, рябил в огнях фонарей. На свету капли походили на град пуль. А вообще-то это был теплый мягкий дождик. Худ перебрался через ограду, подал руку более громоздкому и неуклюжему Годвину.
- Осторожней с остриями, - предостерег он. - Можно пораниться.
Годвин спрыгнул на землю. Мокрая трава была давно не стрижена. На кладбище пахло, как на площадках для гольфа дома, в Америке. Открытая могила: курган земли, превращающейся в грязь, яма, ожидающая нового жильца. За кучей грязи - оставленная могильщиками тачка, налитая дождевой водой, к ней прислонен заступ.
Они остановились, глядя друг на друга через могилу, по лицам текло, волосы слиплись, промокли насквозь.
Худ поднял заступ, провел пальцем по острому краю. Тень улыбки мелькнула на тонких губах. Шагнув к изголовью могилы, Худ начал колотить заступом по новенькой могильной плите. Грохот поднялся ужасный. Годвин остолбенело глазел на него. Худ оглушительным баритоном запел "Дэнни-бой", потом "Шарля из Шампани".
- Давай, старик, подпевай!
Годвин, не зная, что и думать, затянул "Боевой гимн республики". Потом он исполнил "Папа к девочкам идет". Он пел, пока не увидел, что Анри с Жаком смотрят на них сквозь прутья ограды и тихо переговариваются между собой. Жак выцедил последние капли из винной бутылки.
Худ, споткнувшись, как пьяный на куче земли, шагнул к ним, встал нос к носу и заорал какую-то казарменную балладу. Жак резко выбросил к нему руку, но Худ попятился и упал, хохоча, распевая, осыпая их французскими ругательствами и швыряясь ягодами крыжовника. Потом он поднял заступ, дополз до надгробия и снова забарабанил по нему.
Жак перехватил бутылку за горлышко и расколотил ее об ограду.
"Флики" отыскали ворота и вошли внутрь, рассчитывая на новое развлечение. Оба ухмылялись. Они знали, что делают.
Худ пьяно помахал вышедшему вперед Жаку и обозвал его жирной свиньей, откровенно нарываясь на драку.
Когда Жак приблизился к нему, размахивая перед собой разбитой бутылкой и рассчитывая прикончить еще одного пьяницу, когда Анри затопал следом за ним, между тем как Годвин наблюдал эту сцену из-за кучи земли - что-то случилось.
Жак сунул бутылку в лицо Худу. Брызги крови смешались с дождем. Макс вдруг вскочил, опираясь на надгробие, и вскинул заступ вверх.
Кепи Жака отлетело в сторону. На миг Годвину почудилось, что отлетела его голова. Бутылка описала дугу и плюхнулась в лужу.
Жак отшатнулся, стиснув руками лицо, пальцами цепляя ворот. Он не успел упасть - снова сверкнул заступ. Лезвие отсекло пальцы. Они отлетели, как щепки от бревна. Кровь выбросило вверх, будто из крошечных гейзеров. Пальцев у него больше не было, и горло рассекала широкая рана. Он завалился на бок на кучу грязи.
Худ шагнул к Анри, запнулся и упал на колени. Анри бросился на него, подняв тяжелую дубинку.
Годвин перелетел зияющую могильную яму, попытался зацепить Анри за голову, поскользнулся на мокрой земле. Худ откатился в сторону, ударился о надгробие и застрял. Анри развернулся к нему, ударил в спину, завалив на каменную плиту. Анри тяжелыми сапогами бил Худа по почкам и крякал при каждом ударе. Худ, ахнув, соскользнул в сторону. Анри шатнуло вперед. Годвин дотянулся через плиту и, вцепившись пальцами в мокрые жирные волосы, принялся колотить Анри лицом о мокрый мрамор. Он никогда и не подозревал в себе такой силы. Это было легко. Он не останавливался, пока перед ним не появилось перемазанное лицо Худа. Худ покачал головой и опустил руку ему на плечо.
Годвин шагнул назад, а безжизненное тело осталось на камне под теплым дождем.
- Он мертв, старик. Хорошая работа.
- Нет, нет, он вырубился… без сознания…
- Мертвее мертвого. Видишь ли, ты вколотил ему лицевые кости, переднюю часть черепа, в то, что заменяло ему мозг. Размером не больше каштана, надо думать. Чертовски хорошая работа.
Годвин, у которого кружилась голова и все расплывалось перед глазами, шевельнул тело. Оно соскользнуло с камня и плюхнулось на спину. Лица у него не было. Желудок Годвина взбунтовался, но он подавил бунт. На лице Худа кровь смешалась с грязью. Удар разбитой бутылкой пришелся ему под глаз.
- Ты мне жизнь спас, - сказал Худ. - Зовите смерть, спускайте псов войны, как сказал бард, или что-то в этом смысле. Нынче ночью ты неплохо потрудился. Теперь ты наш.
- Чей? Господи, я же его убил.
- Один из псов войны. Конечно, за правое дело.
- Это убийство.
Годвин стер с глаз капли дождя. Он начал осознавать. Редкие вспышки зарниц очерчивали низкие крыши, силуэты труб.
- Мы сейчас убили двух человек.
- Нам известно, что они убили по меньшей мере двоих. Мы знаем, что они сделали с Клотильдой. Мы сделали очень достойное дело.
Худ осмотрел тело Жака. Одной рукой он поднял заступ, другой вытер лицо.
- Макс, мы их убили!
- Чушь, старик. Мы их казнили. Огромная разница. Мы послужили орудием справедливого, хотя и мстительного бога. Если тебе от этого легче.
Он начал возиться с заступом.
- И больше я не хочу ничего слушать. Не так давно ты считал меня трусливым ублюдком потому, что я этого не сделал. Ну вот, теперь это сделано. Время было выбрано правильно, они задели нашего человека. Мы предъявили им счет.
Он копал, вгоняя лопату ногой, как садовник на цветочной клумбе. Годвин подошел ближе, и Худ поднял заступ. На лопате лежала голова Жака с открытыми глазами.
- Все равно голова у него была, считай, отдельно. Надо, видишь ли, чтобы сообщение дошло до кого следует. Таким вещам, насчет символов, учишься в пустыне.
Он скинул голову в тачку. Она упала с глухим стуком и всплеском. Они вдвоем долго возились, взваливая на тачку два трупа. Грязь липла ко всему: к их ботинкам, к телам, словно кладбище предъявляло на них свои права. Наконец оба трупа оказались на тачке. Голова скатилась в лужу. Худ указал на нее и остановился, ожидая. Годвин поднял голову за правое ухо и втиснул между телами. Шея, оставшаяся без головы, темнела черной дырой. Худ натянул на кровавое мясо мундир. Они, сменяясь, катили тачку по узким улицам. Дождь лил все сильней. Четыре часа утра, всех загнало под крышу. Водостоки переполнены. Тачка весила тонну. Деревянные ручки проскальзывали в грязных мокрых ладонях. В голове у Годвина было легко и пусто.
Худ остановился, кивнул в сторону короткого переулка.
В его дальнем конце горел сквозь ливень голубой свет.
Они прокатили тачку мимо того места, где бросили умирать старого пьянчугу.
Они вдвоем свалили фликов под голубым фонарем.
- Убийство никогда не бывает просто убийством.
Отходя с Годвином в тень, Худ положил руку ему на плечо.
- Убийство всегда совершается за что-то. Мир состоит из символов, Роджер. Вот сегодня… Возьмем Сциллу с ее матерью и отцом, и Сакко и Ванцетти, и Клотильду, Жака, Анри… Вся эта ночь была символом. Когда-нибудь ты прочитаешь историю своей жизни в символах. Меня этому научил Лоуренс. Это правда.
Ни один из них не оглянулся на груду тел под дождем. Голова немного откатилась в сторону, и любопытствующая кошка подбиралась к ней из темноты, презрев дождь ради исследования столь примечательного объекта. Но ни Годвин, ни Худ этого не видели.
- Чувствуешь себя нормально?
Годвин кивнул:
- Все в порядке.
- Доброе убийство часто оказывает такое действие. Примитивное чувство, понятно, но временами полезно для души. Как-никак, мы и есть шайка дикарей.
Роджеру понадобилась бездна времени, чтобы принять правду о соучастии в убийстве двух фликов. Он ощупью пробирался по неизведанным дебрям вины и страха, не мог ни есть, ни спать, ни встречаться с людьми, забился на несколько дней в нору, обдумывая все, что случилось в ту ночь, припоминая каждую подробность. Но подробности не вспоминались - нет, вранье, он отчетливо видел перед собой застывший глаз, перемазанный грязью, уставившийся на него, тусклый и мертвый, как дохлая рыбина. Чей глаз? Какая разница!
Полиция, естественно, стремилась раскрыть убийство двух своих людей, хотя особой любви к покойным никто не испытывал. Всех постоянных обитателей и посетителей квартала допросили. В их число попали и Клайд с Годвином, и Макс Худ, и все, с кем они хоть раз раскланялись в барах и ресторанах. Годвин лгал как мог убедительно. Нет, он их не видел, да, они с Максом Худом были по соседству, да, они знакомы с проституткой Клотильдой, да, Годвин более чем просто знаком, да, она была сильно избита, нет, он не знает кем, нет, он не знал, что она была ранее в связи с одним из фликов и так далее и так далее. Он старался не усложнять. Старательно создавал впечатление простого американца из Айовы, простодушного парня, хотя продать этот образ было не легко. В полиции знали, что он газетчик и не дурак. Но свидетелей убийства не было, а если и были, то молчали. Смерть подонков обрадовала всех. Через неделю следствие начало затухать само собой. Жизнь в квартале стала лучше. Так говорили все в один голос.
Но Роджер Годвин все еще видел перед собой уставившийся на него из тачки глаз, все еще просыпался по ночам и лежал в духоте, гадая, что же с ним стряслось, что он стал участником кровопролития.
Он обратился к Максу Худу, невозмутимо спокойному, уже занятому планами на осень. Он затеял проехаться на мотоцикле через Альпы, но еще не был уверен, что это получится. Лето подходило к концу. В воздухе висела неуловимая легкая грусть. А Роджера Годвина грызли изнутри смешанные чувства: вина, страх и паника.
Они с Максом Худом вышли под вечер прогуляться вдоль Сены. Полиция уже угомонилась с расспросами. Они перебирали книги и гравюры на лотках, потом остановились, глядя на течение реки перед Нотр-Дамом.
- Все с тобой в порядке, - сказал Худ. - То, что случилось, тебя задело, но не говори мне, что жалеешь о сделанном. Я прав?
Годвин покачал головой:
- Оба были подлые ублюдки. Я рад, что мы их убили. Но я перестал спать, все думаю о них - будто слышу их, и какими они были тяжелыми и мокрыми, когда мы их переворачивали, и не знаю, промокли они от дождя или от крови. Я чувствую запах крови.
- Но не жалеешь.
- Не жалею. Кто-то должен был это сделать.
- Остальное пройдет. Почти у всех проходит. Когда доходит до убийства, желательно иметь личные причины… Вот почему война - пустое дело. Порядочные ребята бессмысленно убивают друг друга. А эти - наши - получили то, на что напрашивались. - Он обхватил Годвина за плечи. - Держись веселей. Это вроде африканских кровавых обрядов, я видел такие в пустыне. Чтобы стать мужчиной, ты должен убить человека. Я, надо сказать, слишком большую часть жизни провел среди дикарей.
- Я этого никогда не забуду.
Годвин всматривался в игру теней на фасаде Нотр-Дама. Собор казался почти живым.
- Тебе и не надо забывать. Нельзя забывать. Надеюсь, тебе никогда больше не придется заниматься такими делами. Но знай, что ты это можешь. - Он улыбнулся, потрепал Годвина по спине и убрал руку. - Ты теперь нашего племени, Роджер. Один из парней Худа. Так называли ребят, которыми я командовал во Франции: парни Худа. Глупо, но я этим немного горжусь. Мы делали то, что надо было делать. Тоже довольно грязное дело, шнырять по ничейной земле, не зная, доведется ли вернуться. Иногда получалось. Вернуться.
- Парни Худа… - Годвин взглянул на Макса. - Вот кто я такой?
- Боюсь, что так, дружище. Отставка не принимается. Ты навсегда принадлежишь племени. Крещен кровью.
Он повернулся спиной к реке.