Глядя на него, Годвин ощутил какую-то ребяческую гордость. Один из парней Худа. Ныне и навеки. Сейчас ему казалось, что это была вершина лета. Макс Худ. Свейн, и Клайд, и Присцилла, и Тони, и Клотильда. Он впервые почувствовал себя по-настоящему живым, но может быть, все это сводилось к Максу Худу. Макс Худ предъявил на него права. Ему казалось, что это звучит правильно, так и должно быть. Все они имели на него право, но сейчас он понимал, что в конечном счете он принадлежал к парням Худа.
- Идем, Роджер, хорошо бы выпить.
- Выпьем за парней Худа, - сказал Годвин.
- Если хочешь, - сказал Макс. - За прошлых и настоящих.
- И будущих, - добавил Годвин.
Они вместе пролили кровь, парни Худа, и не было способа влить ее обратно в жилы.
Тони, Памела и Присцилла Собрались и отправились в замок в долине Луары. Шато принадлежало их английским друзьям - по словам Присциллы, которая зашла к Годвину попрощаться. Тони остановил огромный открытый "роллс-ройс" у парадной двери и, пожелав Годвину всего хорошего, ушел по какому-то поручению жены. Когда они остались наедине, Присцилла прошлась по его комнатам, трогая вещи и улыбаясь летним воспоминаниям.
В конце концов он взял ее за плечи, остановил и заглянул в теплые карие глаза.
- На случай, если больше не увидимся, желаю тебе замечательной жизни. Желаю, чтобы ты делала все, чего тебе хочется. Сцилла… Я желаю тебе счастья.
Он чувствовал себя очень взрослым рядом с ней и в то же время во многом был гораздо моложе.
- Ох, Роджер, - сказала она с привычным легкомыслием. - Не драматизируй. Конечно же, мы еще увидимся. Ты приедешь в Англию и встретишься с нами там - решили, что я буду учиться в Англии, раз уж леди Памела с отцом заключили что-то вроде перемирия. Ну-ка, ну-ка - ставлю пять монет, что ты будешь в Англии к Рождеству и мы все вместе встретим зарю 1928 года! Или, самое позднее, ты приедешь к нам в гости следующим летом, и мы будем вспоминать чудесное лето в Париже, и мы с тобой отправимся вместе в театр или кататься на лодке под сказочными шпилями Оксфорда…
Она улыбалась, предвкушая будущее.
- И можно будет посидеть в саду: я сыграю что-нибудь ужасное на скрипке, а ты станешь уверять меня, что это прекрасно, и почитаешь то, что написал за последнее время, и… Так что не глупи и не нагоняй на меня тоску…
Она сунула ему листок с адресом дома на Слоан-сквер. Он понятия не имел, где расположена эта площадь.
- А теперь обещай мне писать и рассказывать обо всех чудесных местах, где побываешь, и о людях, с которыми встретишься, и сообщай, куда можно написать тебе… Обещай мне, Роджер.
- Я обещаю, Сцилла.
Она поцеловала его совсем как взрослая. Когда она прижалась к нему, его вдруг охватила такая тоска, что на глаза навернулись слезы. Он не сумел бы сказать, о чем тоскует, - должно быть, о неумолимой силе течения жизни, - но о чем бы он ни грустил, в его тоске была она.
В Присцилле что-то было - почти так же, как было что-то в Максе Худе. Никогда еще никто не захватывал так властно его сердце и душу, и он прошептал ей на ухо ее имя: "Сцилла Дьюбриттен", словно заучивал на память заклинание.
Потом она сбежала по лестнице, и он смотрел в окно, как отъехал "роллс-ройс", и в эту минуту он был уверен, что Сцилла Дьюбриттен, куда бы она ни направлялась, уносит с собой его жизнь и радость. Гораздо позже он вспомнил, что забыл расспросить ее о бедняге Клайде. Но это не показалось важным.
К Клотильде приехала жить сестра из Марселя. Клотильда получила место певицы, о котором так мечтала. Они с сестрой сняли другую квартиру, и Годвину стало труднее встречаться с ней, потому что она жила не так близко и была очень занята новой работой.
Она покончила с ремеслом проститутки и благодарила за это Годвина.
Эсми Худ и ее подруга испанка отправились в Мадрид, и Худу стало легче жить. Когда Годвин виделся с ним в последний раз, тот собирался недели две провести с Дьюбриттенами в шато в долине Луары.
- Вдоволь наплаваюсь на лодке, - мечтал Макс, - и наброжусь по холмам. И наиграюсь в теннис с юной леди. Постараюсь не выставлять себя перед ней слишком большим дураком. - Он усмехнулся. - Стальная воля - вот что такое Макс Худ.
- Счастливо, - сказал Роджер.
- Я с тобой еще увижусь, Роджер.
- Надеюсь, что так.
- Можешь смело рассчитывать, старик. В тот самый день, когда ты меньше всего ожидаешь.
- Худ спешит на помощь…
- Случалось и такое, - сказал Макс, и они пожали друг другу руки, и все кончилось.
Мерль Б. Свейн, самый здравомыслящий из их компании, велел Годвину снова взять отпуск, потому что тот много работал, а у Свейна были на него большие планы после возвращения.
Годвин позаимствовал денег у своего издателя, купил маленький красный автомобиль и в сентябре отправился в Биарриц. Было прохладно, с Атлантики дули штормовые ветры, и он лежал на пляже у казино под небом цвета тусклого олова.
Он слишком много пил, и это было на него не похоже. У себя в номере, пока шторм в клочья разрывал ночь, он перечитывал "Ярмарку тщеславия" и вспоминал, как Сцилла сравнила себя с Бекки Шарп. Теперь она, должно быть, вернулась в школу. Школьница.
Вернувшись наконец в Париж, он узнал, что Клайд однажды ночью пытался застрелиться в клубе, но лишь проделал пробоину в заднике эстрады. Голову ему только чуть оцарапало, и к утру он вернулся из больницы, сдал клуб кому-то внаем и отплыл в Нью-Йорк, к отелю Кливленд и великому будущему.
Он узнал об этом от Свейна, как и о том, что Макс Худ был проездом в Париже и спрашивал о Годвине.
- Сказал, ему жаль, что вы разминулись. Сказал, что свяжется. Я сказал, он всегда сможет найти вас через "Геральд".
- Куда он отправился?
- Говорил что-то о сафари, - ухмыльнулся Свейн. - В сердце черной Африки. А может, он меня разыгрывал. Мерль Б. Свейн сказал ему…
Но что сказал ему Мерль Б. Свейн, не имело значения.
"Сердце черной Африки… охота… опять кровавые обряды…" Один из парней Худа пожалел, что не смог уехать с ним.
"Большие планы" оказались серией очерков о главных европейских столицах, Свейн назвал их "путевыми заметками". Так Годвин оказался в Лиссабоне. Был вечер, облака клубились над рекой Тежу, с которой Магеллан начал свое кругосветное плавание. Он зашел выпить кофе в маленькое заведение за колоннадой площади Россио и почувствовал себя покинутым всеми друзьями. Он представлял их лица и гадал, чем они сейчас заняты, и мечтал поговорить с ними, и, конечно, не мог, и было ему чертовски одиноко.
Из Лиссабона он поехал в Мадрид, в Рим, в Вену, в Берлин и дальше по Центральной Европе. Он не знал, чего ищет, и потому писал обо всем, что видел, слышал, обонял и ощущал, как писал бы в письме своим в Айову. Его невежество было очевидно для него самого, но он сознательно показывал себя таким, каким был - наивным пареньком, с круглыми от удивления глазами, слушающим все, что ему говорят, и никогда не прикидывающимся, что знает то, чего не знает. Свейну Годвин признался, что его тревожит, каким исключительным дураком он оказался. Свейн посоветовал ему перестать беспокоиться и меньше думать о себе, а больше обращать внимание на то, что происходит вокруг.
- Доверьтесь интуиции, Годвин. Перестаньте бояться, что вас разоблачат. Боже мой, было бы что разоблачать!
Так сказал Мерль Б. Свейн. Годвин решил, что если достаточно долго и достаточно внимательно смотреть и слушать, может, он и в самом деле сумеет разобраться, что происходит, и тогда, только тогда станет тем, чем хотел быть… человеком в полушинели, иностранным корреспондентом.
В ночь на 16 октября 1927 года он распаковывал свой самый большой чемодан, который возил, крепко привязав веревкой сзади к своему маленькому автомобилю. Он извлек купальный халат, и потом накинул его и сел у окна, глядя на брусчатку площади Россио и на старый город, смутно вырисовывавшийся за ней.
Зашуршала бумага, и он обнаружил в кармане сложенный листок.
Записка была от Сциллы. Она оставила ее, когда в последний раз зашла к нему в комнату попрощаться.
Р.
До следующей встречи, помни меня. И еще помни:
Жизнь бесконечна
И любовь бессмертна,
А то, что называют смертью.
Лишь горизонт,
Скрывающий невидимое нам.С любовью, Сцилла
Роджер Годвин сидел у темнеющего окна. С реки задувал холодный ветер. Пахло дымом костров, разведенных бродягами в мусорных баках у реки, чтобы греться и рассказывать истории, собравшись вокруг огня.
Он снова и снова перечитывал записку Сциллы. В жизни он ни по кому так не скучал. Он и не представлял, что кого-то может так не хватать. Каждый день узнаешь что-то новое. И никогда не знаешь. Никогда не можешь сказать заранее.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Англия
1942
Глава восемнадцатая
Сцилла Худ, вдова героя, вдова генерала сэра Макса Худа, представленного к Кресту Виктории, была удивлена, когда холодным февральским утром ей позвонил Монк Вардан из дома номер 10 по Даунинг-стрит. За окном было еще темно, и она чувствовала себя усталой: накануне в спектакле вышло несколько накладок, выпало несколько реплик, Родди замучила одышка - обычная рутина, о которой не стоило бы и вспоминать на следующее утро, однако вот вспоминалось, не шло из головы. На Слоан-сквер горели фонари, и в кухонной печи уже развели огонь. Няня Джейн готовила завтрак, тосты подгорали. Сцилла Худ сидела за выскобленным дубовым столом, пила чай, читала "Таймс", слушала какую-то пустую радиопередачу - телефонная трель застала ее врасплох, и, сняв трубку, она не сразу узнала Монка Вардана.
- Пора бы Спящей Красавице и проснуться, - сказал тот. - Я сегодня говорил с доктором. Знаю, вам нынче не до прогулок, и все-таки хотел спросить, не сумеете ли вы сегодня вырваться к нему. Я мог бы взять в каком-нибудь из министерств машину, подбросить вас.
- Погодите… он что, приходит в себя?
Вардан умел до нее достучаться. Ему были присуши особое чутье и вкрадчивость, это даже внешне проявлялось: в лисьем профиле, в том, как нервно дергалось адамово яблоко, словно буек на высокой волне.
- Что вы хотите сказать? Что с ним происходит?
- Мне сказали, он что-то бормочет. На слух полная бессмыслица, но в таких случаях никогда не знаешь. Он долго пробыл в коме. С одной стороны, мозг у него мог превратиться в капусту. Но костоправ сказал, что с тем же успехом он к завтрашнему дню может начать приставать к сиделкам и требовать поесть. Та хитроумная штуковина, которую они запихали ему в череп…
- Мистер Вардан, в ней нет ничего хитроумного. Это не автомобиль и не беспроволочный телеграф. Они просто вставили ему в череп пластину… - Она содрогнулась при этой мысли. - Сейчас это часто делают при ранениях черепа.
- Ну, главное, эта штука работает. Мозги, по крайней мере, не вытекают.
Такие шуточки вызвали в ней желание его придушить.
- Да, я смогу приехать. Правда, мне не хотелось бы попадать на часы визита мисс Коллистер…
- Не волнуйтесь, все улажено. Как в аптеке.
- Тогда ладно. И машина мне не понадобится. Доберусь поездом. Расписание я наизусть выучила.
Вардан еще что-то говорил, но она слушала вполуха. Вардан, как и война, относился к тем явлениям, которые надо просто перетерпеть.
- Отлично. Я к вам присоединюсь.
- Пожалуйста, не утруждайте себя.
- Мне это вовсе не трудно. Я вас подвезу, и отказ не принимается.
Сегодня Сцилла почти не замечала Монка Вардана, ехавшего в Солсбери в одном купе с ней. Она вежливо уклонилась от разговора, и он, нисколько не обиженный, зарылся в пухлые папки с докладами, отпечатанными убористым шрифтом. А она погрузилась в мысли о бедняге Роджере.
Он так многого не знал. Не знал, как изменился мир с тех пор, как он отправился по своему секретному заданию с Максом. Не знал, как изменилась их жизнь. Три с половиной месяца прошло.
Когда он уезжал, у нее была одна дочь, а теперь появилась вторая. Вспомнит ли он маленькую Дилис Элленби? Вспомнит ли ночь, когда разбомбили "Догсбоди", и мать Дилис умирала в разбитом здании напротив ресторана?
Знает ли он о смерти Макса? Как он все это примет?
От этих вопросов у нее холодело сердце.
Не пострадали ли его ум и память? Станет ли он снова самим собой?
Узнает ли он ее?
Будет ли любить по-прежнему?
Она стояла у окна в каменной башенке особняка. Вид стал уже знакомым; через покрытую лоскутами снега равнину к зловещему кургану римского форта Олд Сарум - это налево, а направо за голой черной рощей - огромные башни Солсберийского собора, еле видимые сквозь клубящуюся метель. Снег, падавший сухой крупкой, стучал в толстое стекло. Он уже запорошил парк под стеной. Там, высунув языки и встряхивая тяжелыми головами, бегали крупные псы. Рассказывали, что владелец замка не так давно еще держал в парке львов.
Четырехэтажное здание со множеством флигелей и с башенками на островерхой крыше превратили в госпиталь для "особых случаев", когда Битва за Британию начала изрыгать инвалидов. Обожженные летчики Королевских ВВС, люди с нервными срывами, ослепшие и безногие… Были среди них и неблагонадежные, и немецкие шпионы. Последние занимали отдельное крыло, обеспечивавшее им изоляцию от остальных пациентов. Кое-кто из шпионов оправлялся после достаточно интенсивных допросов. Так что вокруг было немало вооруженных охранников. Из своего окна Сцилла видела нескольких солдат у ворот, пулеметную команду на травянистом откосе, сбегающем к дороге, и марширующий взвод на автостоянке.
Годвин неподвижно лежал под крахмальной жесткой простыней - спокойное лицо, ровное дыхание - по-прежнему в объятиях комы. Она приезжала в Солсбери три-четыре раза в неделю. Началось это перед самым Рождеством, когда мало кто верил, что он выживет. Пуля снесла ему едва ли не половину головы, потом ему неделями приходилось обходиться тем уходом и лечением, какие могли обеспечить на подводной лодке, потом в Александрии, потом в Каире, пока его наконец не доставили в Англию. Великолепный рождественский подарок из большого мира. Она уже перенесла потерю мужа и любовника сразу. И тут одного из них ей вернули - вернее, вернули то, что от него осталось, - с наилучшими пожеланиями от Монка Вардана, который сообщил ей новость в свойственной ему манере.
Сиделка заканчивала подравнивать Роджеру бородку. Щелкали ножницы. Вардан остался внизу, зашел к кому-то из администрации. Врач по фамилии Арбатнот влетел в палату и остановился рядом со Сциллой, двумя руками прижимая к груди папку с записями.
- Так вот, мисс Худ, как обстоят дела. Операция на черепе прошла вполне успешно. Не вдаваясь в технические подробности, скажу, что залатали его на отлично. Вы уже знаете, что он не парализован. Просто не желает просыпаться - ему порядком досталось. Видимо, ему необходимо было заспать все это. Однако… он заговорил. Глаз не открывал, насколько нам известно, но повторяет слова…
- Какие? Что он говорит?
Арбатнот покачал головой:
- Не могу разобрать, но все время одни и те же. Похоже на стихи. Мы все надеемся. Пойдемте, разглядите хорошенько своего парня.
Бесшумно появился Монк Вардан. Она не обернулась к нему, села в изголовье кровати.
- Роджер, милый, ты меня слышишь? Это Сцилла…
Она взяла его за руку, лежавшую поверх простыни.
- Есть там кто дома? Я же знаю, что ты меня слышишь… Пора бы и проснуться. Почему ты не хочешь поговорить со мной, Роджер?
Она сжала его руку и ощутила ответное пожатие.
- Ну вот, ты здесь, правда? Пора просыпаться, милый.
Его губы шевельнулись, она видела, как они движутся, выговаривая слова.
- Какая у тебя аккуратная бородка, - шептала она ему в ухо, мечтая, чтобы их оставили наедине. За недели, прошедшие с последней операции, на голове у него оставалось все меньше и меньше бинтов. - Бьюсь об заклад, ты раньше никогда не отращивал бороду… Хочешь на себя посмотреть? Я подержу тебе зеркало. Ну пожалуйста, открой глаза, проснись, Роджер…
Он что-то сказал. Монк подался вперед. Она нагнулась к самым его губам, почувствовала ухом теплое дыхание. Он повторил, снова сжал ей пальцы. Она улыбнулась. Он снова зашептал ей на ухо.
Арбатнот не выдержал.
- Что он говорит?
Она ответила:
- Жизнь бесконечна и любовь бессмертна.
- Прошу прощения?
- Это просто отрывок… из очень давнего прошлого.
Она провела ладонью по глазам, стирая слезы. Они висли на ресницах, мешали смотреть.
Роджер Годвин улыбался.
- Жизнь бесконечна… и любовь бессмертна… а смерть…
Она склонилась и поцеловала его в губы, чувствуя, как они улыбаются под ее губами.
- Сцилла, - тихо сказал он, - я узнал тебя, узнал запах твоих духов. Конечно, ты.
Он очень медленно, щурясь, приоткрыл глаза.
- Боже милостивый… старина Монк… ангел смерти примостился в ногах моего ложа… Что здесь такое? А это что за птица? Где я, черт возьми? Господи, я все отлежал.
Он выговаривал слова очень тщательно, словно разучился пользоваться языком.
Она поднесла ему к губам стакан воды, и он с благодарностью выпил.
- Сцилла… мне приснилось… все так явственно, будто вовсе и не сон…
- Что тебе снилось? - Она чувствовала, как он снова сжал ей пальцы.
- Париж. Старые времена… ты, Тони и… Макс, и Клайд… помнишь Мерля Б. Свейна?
- Еще бы!
Она плакала от счастья и облегчения, узнавания. С ним все в порядке!
- Было так явственно, - бормотал он, - будто я снова там, Сцилла, и все мы снова там…
Он заморгал, пытаясь что-то припомнить:
- Макс убит… О, господи, они все убиты…
Она тихонько поцеловала его.
- Как жаль, ах, как жаль. Никого не осталось. Где это я, Сцилла? Что за чертовщина творится? Монк, это вы? Что вы здесь делаете?
Он повернулся, чтобы опереться на локоть, но сил не хватило.
- Дьявольски болит голова.
Он упал на подушку. Глаза глубоко ушли в глазницы. Бородка скрывала, как много веса он потерял. Пятьдесят из своих 225 фунтов.
Он опять спал.
В следующий раз он проснулся часа через два. Сцилла сидела у кровати, пила чай, и он приоткрыл один глаз:
- Какой запах! Я есть хочу. Умираю.
Доктор Арбатнот оторвался от своих записей:
- Наконец-то, мистер Годвин, вы соблаговолили к нам вернуться.