- Между прочим, - лениво протянул Вардан, - Толстячок Блэкландс рассказывал, что видел вас на каком-то из приемов у леди Астор. С Кимом Филби, Чипсом Гэнноном и еще с этим Мюрроу. Избранное общество! Говорит, вы проявили себя наилучшим образом: едва не затмили Кима Филби, а выпили вдвое меньше его.
- Удивительно, как он это определил. То есть насчет Кима. Парень, похоже, сливает спиртное в деревянную ногу - сколько бы ни влил в себя, все разве что капельку под мухой.
- Толстячок говорил, что Филби основательно перепил и наблевал в горшок с пальмой. Может, вы ушли раньше?
- Я вечно пропускаю самое веселье. Все из-за этих полуночных эфиров.
- Еще Толстячок рассказывал, что Мюрроу разобидели чуть не до слез. Сперва кто-то нелестно отозвался о его портном, а потом еще какая-то толстуха уселась на его шляпу. Толстячок неплохо относится к Мюрроу, но полагает, что порядочный человек не стал бы так серьезно относится к вопросам одежды.
- Филби в тот вечер рассказал мне славную историю. Клянется, что чистая правда. Мол, фон Риббентроп как-то встречался с Черчиллем - конечно, еще до того, как тот перебрался в номер 10. И вот фон Риббентроп старался убедить Черчилля, что англичанам нечего и думать воевать с наци. Долго толковал насчет гигантской военной машины Германии, насчет Люфтваффе, вермахта, насчет всех этих танков, а Черчилль знай попыхивает сигарой и слушает. Ну, а на закуску фон Риббентроп заявляет: а еще, мол, у Германии есть итальянцы! Черчилль еще малость попыхтел, потом вынул сигару изо рта и говорит: "По справедливости они и должны были достаться вам. В прошлый раз с ними мучились мы".
Вардан одобрительно рассмеялся, прикрывая рот длинной, похожей на птичью лапу ладонью.
- Должен признать, это похоже на Уинстона.
- Филби уверяет, что все правда, он сам там был. До фон Риббентропа не сразу дошло, зато когда дошло, он расхохотался, не сумел удержаться.
- Развратник и мелкий позер. Он, знаете ли, не имеет право на "фона".
- Да, я слышал.
- Настоящая свинья. У Геринга, говорят, есть свои достоинства, но он тоже свинья. Все они свиньи. Впрочем, я напрасно обижаю свиней. Все дело в том, что Мюрроу воображает себя этаким красавчиком Бруммелем. Симптом глубинных психологических проблем.
Ветер снова стал холодней, и на горизонте, затягивая солнце, собирались тучи.
- Или ему просто нравится хорошо одеваться.
- Да ведь в этом все дело! Он слишком много об этом думает. Вот вами, Роджер, старая школа могла бы гордиться. У вас есть стиль.
- Я просто никак не подыщу приличной прачечной. Ту, которая мне верно служила, закрыла бомба, и, кажется, навсегда.
- Вот что я вам скажу - я хотел бы видеть вас в Итонском дискуссионном клубе. Поверьте, я далеко не всякому бы это сказал.
- Вы очень любезны, Монк.
- У меня до сих пор хранится мой клубный жилет. Парчовый. В те времена он был мне вполне к лицу. И до сих пор сидит не хуже, чем тогда, сквайр Годвин, а ведь я - ровесник века!
Они остановились полюбоваться рекой. Дым костров плыл мимо, унося груз воспоминаний. Вардан сложил ладони чашечкой, чтобы закурить сигарету. В его светлых волосах виднелись зарождающиеся пролысины. Он приладил ладонью растрепанные ветром пряди.
- Вы гадаете, зачем я просил вас приехать.
- Помнится, вы сказали, дело жизни и смерти?
- Некто должен приехать сегодня вечером, и он хотел с вами повидаться. Просил меня устроить встречу. Занятой человек, как и вы, - нелегко оказалось вас свести. Вы молодец, что приехали.
- Будет тема для очерка?
- Полагаю, вполне может быть, - таинственно улыбнулся Вардан.
- Насколько я понял, этот некто обходится без имени?
- К чему портить мне игру? Имя появится к ночи.
Вардан хлопнул Годвина по плечу. Ехидный, лукавый тип - он наслаждался своей таинственностью. Любил пошутить за чужой счет - и особенно в присутствии жертвы розыгрыша. Блеск звезд ослеплял его меньше, чем других, он питал меньше почтения к окружающим. Ему нравилось думать, что он видит вещи, как они есть. Но встреча с Уинстоном Черчиллем проявила любопытную сторону его натуры: разбирая людей холодным пронзительным взглядом, он постоянно искал среди них того, кто оказался бы достойным его преклонения. В Черчилле он нашел своего героя. Кое-кто поговаривал, что любовь к Черчиллю преобразила Монка Вардана. Другие говорили, что Монк Вардан нашел в Черчилле своего Гитлера.
Годвин готов был без конца наслаждаться неторопливым течением времени, но Монк к ужину стал беспокоен. Сказал, что, подумавши, не в состоянии вынести трепетной академичности торжественной трапезы, и увел Годвина в маленький ресторанчик, где пахло пивом, бифштексами и картошкой. Здесь было полно дыма и коммивояжеров, разбавленных несколькими компаниями донов и студентов, ужинавших с родителями.
На обратном пути Монк сверился со своим золотым "хантером" и снова запихнул часы в жилетный карман. Приближалось время "дела жизни и смерти". Ночь оказалась слишком промозглой для октября, и косой дождь со всех сторон хлестал готические здания. Годвин вслед за Варданом вошел под сводчатую арку, ведущую к лестнице, и по узким сырым ступеням поднялся в комнату. Здесь было холодно, из глубоких оконных ниш тянуло сквозняком, но Вардан, как видно, привык. Через десять минут в камине загорелся огонь, и их потянуло к теплу, в кресла, составленные на ветхом коврике, прожженном искрами и угольками. Здесь было три кресла: два - лицом друг к другу и одно между ними, прямо перед огнем. Оно, очевидно, предназначалось гостю. На откидном столике, горячо сверкавшем медными петлями, стоял поднос с напитками: скотч, джин, бренди, сифон с содовой, тяжелые хрустальные бокалы и тяжелая пепельница, вполне пригодная, чтобы послужить орудием убийства в каком-нибудь романе Агаты Кристи. Вардан рухнул в кресло, закинул длинные ноги на подлокотник, протянув подошвы к огню.
- Ну, ладно, Монк, долго еще?
Вардан снова извлек золотые часы.
- Полчаса. Он едет из Лондона. Он, знаете ли, весьма важная персона.
Годвин кивнул. Таинственный гость ожидался не ранее одиннадцати часов. Глядя в огонь, Вардан заговорил:
- Расскажите-ка, вы все еще не развязались со своей Сциллой? Это, знаете ли, не праздное любопытство. Мне действительно нужно знать.
- Зачем?
- Я прошу вас довериться мне еще на несколько часов. К вашему отъезду все объяснится.
- Вам не кажется, что от этих намеков и недомолвок отдает ребячеством? Этакая претензия на глубокомыслие…
- Нет, в данном случае не кажется. Вы сами увидите. Ну, снизойдите до ответа - что происходит между вами и миссис Худ?
- Ладно, - Годвин вздохнул и потер глаза. - Не так-то это просто, как вам кажется.
- Следует понимать, что генералу Худу ничего не известно?
Годвин усмехнулся, вспоминая прошлогоднее пророчество Вардана о чинах и почестях, ожидающих Макса. Как человек, приближенный к особе премьер-министра, он оказался недалек от истины. За свои действия в Каире зимой сорок первого - около восьми месяцев назад - Худ получил рыцарское достоинство и чин - правда, не фельдмаршала, а генерала.
- Макс не знает.
- Довольно неприятная ситуация - для всех участников.
Годвин пожал плечами:
- Бывает, что в неведении - спасение.
- Конечно, - с некоторым сомнением заметил Вардан, - удачно, что она актриса. Для нее это, пожалуй, нелегкое испытание.
- Еще бы. Я стараюсь пореже думать об этой стороне дела.
- Да, это естественно. Вы несчастны из-за нее, не так ли?
- Такова любовь, Монк. Зато поэты не остаются без работы.
- Я думал, любовь - это луна, весна, она…
- Можете, если хотите, назвать это сексуальной озабоченностью. Как бы там ни было, мне иногда кажется, что нужно только одно… обладать ею. Но ради сохранения тона дискуссии давайте называть это любовью.
Вардан по-волчьи оскалился:
- Не мне бы рассуждать о любви - едва ли я когда-нибудь влюблялся. Много хлопот и не слишком большие дивиденды, если можно судить по моим знакомым. Знаете ли, меня, случалось, обвиняли в том, что я довольно холоден в отношениях с людьми. - В его улыбке мелькнуло лукавство. - Уму непостижимо, согласны?
- Вам лучше знать, Монк.
- А вам раньше случалось любить кого-нибудь?
- Думаю, да. Однажды.
- И что с ней сталось?
- С ним, - поправил Годвин. - Конечно, речь не о сексуальной любви. Но это была любовь. Преданность. Восхищение. Все, что понимают под словом "любовь".
- Да, - задумчиво протянул Вардан, - я и сам не совсем понимаю это слово.
- Могу свести его вот к чему: если вы себя забываете, если вы готовы буквально умереть за кого-то, умереть, чтобы спасти, умереть вместо него - тогда, в моем простом, детском понимании, это любовь - к мужчине, к женщине или к ребенку, и неважно, участвует ли в ней секс. Повторяю, в отношении философии и морали я совершенный мальчишка.
Лицо его разгорелось от жара огня. В камине потрескивали угли, холодный ветер трогал тяжелые шторы, и по полу тянуло холодом.
- Могу ли я спросить, кто был сей идеальный мужчина?
- Можете.
- Так кто же он? Вы меня интригуете. - Его губы изогнулись в дружелюбной, циничной усмешке.
- Макс Худ.
Вардан чуть заметно моргнул - чуть заметно задрожали веки - редчайшее для него проявление некоторой потери самообладания.
- По-моему, я не уследил за ходом вашей мысли, старина.
- Простите, вы правы. Ни одна душа в мире не знает обо мне и Максе, кроме меня и Макса, и еще… ну, это не важно.
- Невероятно! Вы полны неожиданностей. Кто же еще? Сцилла, надо полагать…
- Я ей никогда не рассказывал, и Макс, я уверен, тоже.
- Кто же тогда?
- Монк, какого черта вам надо?
- Я должен знать. Я не из прихоти вас сюда вытащил… Все, что говорится сегодня в этой комнате, строго конфиденциально, но вы должны быть со мной откровенны.
- Вы, хитрый ублюдок! Так вы ждете Макса! Но чего ради? С Максом я мог увидеться когда угодно.
- Просто скажите, кто еще знает, что связывает вас с Максом Худом.
- Клайд Расмуссен.
- Что? Клайд? Оркестрант?
- Он самый.
- Бога ради… - с такими интонациями встречают невероятные известия на сцене. - Клайд Расмуссен? Наш Клайд? Вы, Макс Худ и Клайд Расмуссен!
- Это давняя история.
- И вам троим известно нечто, неизвестное больше никому… - Вардан погладил спинку своего впечатляющего носа. - Что же это может быть? Все равно что хеттские надписи расшифровывать… Не могли бы вы как-нибудь объяснить?
- Ни в коем случае. Никак. Если успех сегодняшней встречи невозможен без моих объяснений на этот счет, значит, ваше светское предприятие ждет сокрушительный провал. Спросите Макса, когда он приедет, но меня, Монк, увольте.
В последовавшем за этим молчании прозвучали шаги на лестнице.
- Наконец-то, - жизнерадостно объявил Вардан. - Вот и наш гость.
Он прошел к двери и вышел на площадку, впустив внутрь порыв холодного сырого воздуха. Годвин уставился в огонь и жалел, что не объяснил Монку, куда он может отправляться со своими гостями. Невнятно прозвучали голоса, потом звук шагов вниз по лестнице. Шофер уходит? Дверь за спиной распахнулась, заскрипев петлями. Вместе с запахом дождя Годвин почувствовал резкий запах сигарного дыма.
- Годвин! Вы очень добры, что приехали!
Он узнал голос. Узнал бы его, даже если бы не встречался с этим человеком раз пять или шесть. Он не раздумывая вскочил, рывком выбросив тело из глубокого кресла, и сквозь дым сигары взглянул в глаза Уинстону Черчиллю.
Отношение Годвина к Уинстону Черчиллю определялось поначалу, среди всего прочего, и трепетным преклонением перед ним Монка Вардана. Вот он, дородный, осанистый, отчего выглядел выше своего настоящего роста, быстро вошел в комнату - шестьдесят семь лет, но полон энергии, в зубах длинная, толстая сигара, на плечах военно-морской бушлат. Розовое гладкое лицо, лысая голова, оттопыренная нижняя губа, на которой, как на подставке, покоилась сигара. Он положил на стол морскую фуражку, скинул с плеч бушлат, тотчас же подхваченный Монком, и, потирая озябшие руки, прошел к огню. Он был одет в синий толстый кардиган, отвисавший на животе. В вырезе виднелась белая рубашка с галстуком-бабочкой - в белый горошек по темно-синему фону. Он казался избыточно узнаваемым - так мог бы выглядеть артист, исполняющий роль Черчилля в какой-нибудь пьесе.
Он легко завел светскую беседу, обращаясь одновременно к Годвину и к Вардану: пожаловался на смертную скуку на приеме, который он вынужден был посетить, добродушно прошелся на счет мерзкой погоды, встретившей их с шофером на пути к Кембриджу. Он шутливо напомнил Годвину об их последнем свидании и пожурил Монка за спартанскую обстановку комнаты.
- Вы богаты, Монктон, - сказал он, - и, смею напомнить, богатства с собой не унесешь. Будьте умницей, потратьтесь немного. Не заставляйте нас из жалости пускать для вас шапку по кругу. Монктон, - добавил он, обращаясь к Годвину, - по большей части считает меня старым ослом, однако, как я не устаю ему напоминать, если нужно спасать мир, другого такого старого осла ему не найти.
Он не выглядел старым, был почти лишен примет возраста, а между тем Сталин был моложе его на четыре года, ФДР - на восемь, Гитлер - на пятнадцать; не просто другой человек - другое поколение. Годвину подумалось, что окажись эти двое, Гитлер и Черчилль, с глазу на глаз, им не о чем было бы говорить. Разве что о рисовании и живописи - оба были художниками - а в остальном они словно с разных планет.
Вардан как-то, много лет назад, заметил, что Черчилль - последний великий человек империи, последний герой викторианской эпохи, которому история навязала триумфальную и трагическую роль.
- Черт возьми, он из них единственный, единственный из видных представителей своего класса, - говорил тогда Вардан, - кто не изменил старой Англии. Вам, американцу, это трудно понять, но вы уж постарайтесь. Истеблишмент и ваше проклятое "Би-би-си" сбывают людям политику умиротворения, как мошенники - подпорченный товар на дешевой распродаже с грузовика - они не упускают случая посмеяться над Уинстоном, когда он предупреждает их насчет Гитлера. Но запомните мои слова, Роджер, еще будет время, когда мы окажемся по колено в крови, и тогда они явятся к нему, поджав хвосты, и станут умолять их спасти. И ему придется их спасать. Вот увидите.
В то время не многие согласились бы с Варданом, а ведь он, по большому счету, оказался прав.
Когда Гитлер пришел к власти, подтвердив тем самым правоту Черчилля, Годвин понемногу принял оценку, данную Варданом своему кумиру. И с точки зрения морали, и в политике он представлялся последним оплотом той цивилизации, которую поклялся защищать, - башней, столь высокой, что едва ли не затмевал солнце и отбрасывал тень во все уголки своих владений. Он уже семнадцать месяцев занимал пост премьер-министра, когда в мае 1940 года выступил с речью, столь вдохновенной, что слова ее, как пули в стене, застряли в коллективном сознании народа. Большую часть этой речи Годвин знал наизусть, часто цитировал ее в эфире и в своей колонке, и сейчас, непринужденно болтая с ее автором у камелька, он вспоминал слова, сказанные Черчиллем в день падения Франции. Ее возвышенные строки ложились в память легко, как хорошие стихи.
Но если мы сдадимся, то весь мир, включая Соединенные Штаты, вместе со всем, что мы знали и любили, падет в бездну новых Темных веков, и эти века будут более зловещими и, быть может, окажутся более долгими благодаря свету извращенной науки.
А потому пусть каждый будет готов исполнить свой долг и встретит угрозу так, чтобы, если Британская империя и ее Содружество продержится еще тысячу лет, люди и через тысячу лет сказали: "То был их лучший час".
Годвин успел поверить, что, не пошли им провидение Черчилля, от Британской империи к этому времени осталось бы одно, более или менее славное, воспоминание.
Черчилль покатал в пальцах свежую сигару, понюхал ее, удовлетворенно кивнул. Вардан подал ему спички.
- Белые люди, знаете ли, в пустыне сходят с ума, - рассеянно заговорил Черчилль. - Мы в таких случаях говорили: "взбесился" или "одичал" - знаете, как в той песне Ноэля: "Лишь англичанин да бешеный пес выйдет в полдень на солнце". Помните? Отрицать не приходится - мозги спекаются или еще что… Я сам там чуть не свихнулся в свое время. Паршивое, между прочим, было время. Европейцам в пустыне плохо приходится. Так всегда было. Вы ведь побывали в Каире, Годвин. Успели выбраться в пустыню?
Он моргнул, пыхнул сигарой. Густой клуб дыма завился вокруг его головы. Выпятил челюсть и обхватил рукой спинку кресла, будто ему нужна была опора, чтобы перейти к худшему.
- Очень ненадолго, так что всерьез сойти с ума не успел, - отозвался Годвин. - Обошлось легким припадком истерии.
Черчилль кивнул и хмыкнул:
- Это и к лучшему. С припадками истерии мы как-нибудь справимся… - Улыбка медленно расползалась по его лицу, отчего лицо становилось круглым, как у младенца. - Вы не сталкивались с Лоуренсом?
- Однажды встречался. Незадолго до его гибели. Вы, кажется, хорошо его знали?
- Еще бы! Мы в двадцать первом вместе отправились на Ближний Восток. Я был советником по делам колоний, а его прихватил как проводника и ради компании. Официально он получил пост советника по арабским делам. И после он часто у нас гостил.
"У нас" - означало в великолепном фамильном поместье в Чартвелле.
- Необыкновенный человек. Я к нему очень привязался. И какой печальный конец… Говорили, что Лоуренс там тоже слетел с катушек - ну, кто знает… Всем известно, как неохотно он открывал душу - признак хорошего вкуса, я бы сказал. А вот арабы смотрели на него, как на бога. Кто для одного - бог, для другого - маньяк. - Черчилль пожал плечами. - Я последнее время много думаю о пустыне. - Он выпустил облачко дыма. - Вы слыхали, кто-то обозвал меня полуамериканцем? Я ответил, что и Грочо Маркс - американец, тут уж им пришлось замолчать! Вы - американец… - он помолчал. - Я, конечно, американец наполовину.
Он сказал это так, Годвин мог не знать, что мать Черчилля, Дженни Джером, была единственной дочерью американского миллионера.
- Да, - наконец произнес Годвин.
Он не понимал, что происходит, словно читал книгу с середины.
- Пустыня, - тихо сказал Черчилль, - и Америка. Вот две причины, которые свели нас здесь… Монк, окажите любезность, сделайте бренди с содовой. Здесь некоторых замучила жажда.