Щенсный долго молчал и смотрел на Вацлава Яна, словно видел его впервые.
- Я тебе не верю, иначе ты не ушел бы в отставку три года назад.
- После его смерти мы не могли допустить раскола.
- А сейчас? Ты утверждаешь, что он тогда назначил тебя, что такова была его последняя воля…
- Я докажу это.
Лицо Щенсного искривилось, что могло сойти за улыбку.
- Какое значение имеют твои доказательства? Лучше скажи, что ты можешь предложить?
Вацлав Ян молчал.
- Какую программу?
- В мае ты не спрашивал о программе.
- Извини. Тогда было совсем другое дело.
- Итак?
Было видно, что Щенсный с нетерпением ждет ответа.
- Себя, - сказал Вацлав Ян. - Я бы предложил себя.
Щенсный долго пережевывал этот ответ.
- Понимаю, - сказал он наконец. - Только ты один можешь это сделать. Конечно, теоретически.
- Да, - подтвердил Вацлав Ян.
- Чисто теоретически, - повторил Щенсный.
- Если бы я когда-нибудь что-то решил, - Вацлав Ян говорил в пространство, обращаясь к портрету маршала, висящему немного в тени, к его неподвижному лицу и слегка прищуренным глазам, - так вот, если бы такое случилось, то я не сделал бы этого, не услышав твоего мнения и совета, а также…
- На меня не рассчитывай, - прервал его Щенсный. - На меня не… - Снова усталость и равнодушие появились на его лице. - Я не изменил свою точку зрения. Поэтому считаю любой маневр нежелательным: нет пространства, нет свободы передвижений.
- Я не говорю о маневре.
- Ладно, - неожиданно резко сказал министр. - Оставим это.
Вацлав Ян подумал, что Щенсный все же не хочет терять с ним контакта. Но ключа к нему не нашел.
- Понимаю, - продолжал дальше Щенсный, - роспуск сейма склонил тебя к такого рода теоретическим рассуждениям…
- Нет, - прервал его Вацлав Ян, и могло показаться, что он забыл о Щенсном, потерял охоту к этому разговору, хотя по-настоящему он еще и не начался. Полковник прикрыл глаза и замер.
Министр подождал какое-то время, а потом спросил:
- Так, значит, не роспуск сейма?
- Комендант, - пробормотал Вацлав Ян, не меняя позы, - Комендант предвидел, что пакт просуществует четыре года, но он, естественно, не мог предугадать, в какой ситуации мы окажемся через четыре года.
- Согласен с тобой, - чересчур поспешно подхватил Щенсный. - Он не мог предугадать…
Вацлав Ян посмотрел на него. Впечатление было такое, что полковник только что проснулся.
- Комендант считал, что это будет он или кто-то другой, кто сможет принять решение.
- Какое решение?
Полковник не дал прямого ответа на вопрос Щенсного.
- Гитлер уже требует, - сказал Вацлав. - Прошло как раз четыре года.
- Не Гитлер. Риббентроп. Откуда ты знаешь?
Теперь Вацлав мог себе позволить пожать плечами.
- Только четыре человека в стране посвящены в это дело, да? Ратиган тоже знает…
Щенсный обмяк, фамилия "Ратиган" была ключом к очень сложным замкам.
- Ты с ним говорил?
- Нет. - Лицо Яна осталось неподвижным. - Он пытался поговорить со мной. - Легким движением руки полковник пододвинул Щенсному рюмку. - Ты на них не рассчитывай.
- Я на них и не рассчитываю. И не поддаюсь панике. Гитлер блефует.
- Блефует, - повторил Вацлав Ян, словно взвешивая это слово и медленно его разгрызая.
- Двойной блеф, - продолжал Щенсный, - как бы одновременная игра в покер за двумя столиками. За одним - с высокой ставкой, которую, как следует полагать, никто не проверит, и со сравнительно небольшой суммой - за другим. Если мы готовы пойти на уступки, Гитлер кое-что мог бы получить, но его это мало интересует, поэтому он сам в игре с нами не участвует: не результат для него важен - Гитлер проверяет, как мы будем реагировать. От этого зависит его игра за большим столом.
- Это ничего не значит. Слова.
- Если мы будем, нервничая, искать дополнительные гарантии, ну хотя бы контактов с СССР, и покажем, что мы не уверены в себе, то, садясь за большую игру, он должен будет изменить курс по отношению к Польше. Тогда все может случиться…
- Что ты называешь большой игрой?
Неужели Щенсный не заметил, каким тоном был задан этот вопрос?
- Колонии и Балканы, и еще…
- Что это ты вдруг остановился?
- Франция, Вацлав. Ты же знаешь… Зюк говорил: "Польша вступит в войну последней". Разве ты забыл?
- Нет. Значит, Гитлер должен поверить в то, что мы в любой ситуации будем сидеть тихо? Так нужно это понимать?
- Тебе обязательно надо все упростить; впрочем, это только один из элементов. Необходимо сделать правильные выводы из трагедии Праги.
- А именно?
- Все произошло из-за непрочности чехословацкого государственного организма. И конечно, сыграла роль англо-французская купеческая готовность платить высокую цену за мир. Поэтому и не хватило искры к европейскому пожару. И все же… мы были на волосок от войны.
- В которую вступили бы последними?
- Возможно. Почему ты на это так косо смотришь? Мы - страна, ищущая собственную стратегию. Впрочем… дело не в этом. Действует неумолимая логика, вытекающая из стабильности, а именно из стабильности нынешней ситуации в Европе. Гитлер знает, что, напав на нас, он вызовет взрыв огромного радиуса действия. Россия переварила Мюнхен, но она не допустит захвата польских земель. Это для нее будет слишком опасно.
- Нас с Москвой не связывает никакой пакт.
- При чем тут пакт? Они должны поступать согласно собственным государственным интересам, это ведь логично.
- Они должны, а мы - нет…
- Логично, - прошептал Щенсный, и в его голосе появились нотки триумфа. - Впрочем…
- А удар по Франции?
Щенсный как бы отодвинул этот вопрос.
- Россия не двинется с места, - проворчал он. - И Гитлер об этом знает. И французы тоже знают. Именно поэтому мы нужны им больше, чем они нам. Ибо они вынуждены будут вступить в войну, если Германия нападет на Польшу, а мы не должны, если Гитлер вступит в войну с Францией. Ты понимаешь теперь: мы ничего не должны. Здесь, в Варшаве, - стукнул он ладонью по столу, - находится ключ ко всему… Поэтому-то Гитлер и хочет нас проверить. И поэтому мы не сделаем ни одного неверного шага. Ни одного.
- Ага, - сказал Вацлав Ян. - Прекрасно! Значит, мы можем рассчитывать и на тех, с кем мы заключили союз, и на тех, с кем мы не собираемся что-либо подписывать. С другой стороны, никто не может рассчитывать на нас…
- Снова ты упрощаешь…
- Зюк тоже любил упрощать.
- Мой дорогой, дело в том, что каждый должен играть теми картами, какие у него есть. Я ведь не сказал, что мы не выполним союзнический долг по отношению к Франции… Я сказал: мы не должны. И Гитлер на это рассчитывает. Только нападение на Польшу заставит выступить против Германии, в какой-то степени автоматически и неизбежно, независимо от любых пактов, ибо не пакты имеют решающее значение, а государственные интересы, и Запад, и Восток. Поэтому мы могли спокойно присоединить Заользье. Увеличение границы с Германией не имеет существенного значения, потому что для нашей безопасности решающими являются не предполагаемые военные действия, а европейская конфигурация…
Министр увлекся. Было видно, что то, о чем сейчас говорит Щенсный, он говорит редко, и, может быть, только Вацлаву Яну, перед которым когда-то исповедовался во всем, он хотел бы…
- Ты скажешь, что нас могут продать… Правильно, нас охотно продали бы и Лондон и Париж, но, понимаешь, сейчас они не в состоянии… Ибо кто захочет сам себе подписать приговор? Но подстрекать они нас будут… Им очень хочется: Гитлер наносит удар по Польше, а затем прет на восток. Вот откуда у нас эндецкая антинемецкая возня!
- Только ли эндецкая?
Щенсный, видимо, не слышал этих слов.
- Они попытаются, - продолжал он говорить дальше, - открыть нам путь к переговорам с Москвой или будут делать вид, что они этого хотят. Только зачем мне эти переговоры? Чтобы платить за то, что я могу получить даром? Подписывать векселя? Заключить пакт с Москвой - это значит сделать Польшу предметом торга между соседними государствами! Хуже! Поощрить коммунистов и все левые силы к выступлению против нас. А может, пустить большевиков в Польшу? Нет, дорогой мой… Гитлер отдает себе отчет в том, что в существовании Польши одинаково заинтересованы как Запад, так и Восток. Как воспримет Москва тот факт, что в Пинске, Барановичах, Ровно появятся немецкие танки? А Париж? Европа не может этого позволить, а Гитлер - не сумасшедший. Вот почему у него есть только один шанс - рассчитывать на наш нейтралитет и постараться проверить, будем ли мы его соблюдать. Отсюда: блеф и попытки шантажа.
Щенсный встал. Высокий, худой, немного сутулый, он склонился над Вацлавом Яном.
- Я спокоен, - сказал он. - Я спокоен. У меня есть карты, мне не нужно блефовать и не нужно спешить. Моя роль заключается в том, чтобы постоянно напоминать партнерам об их собственных интересах, о значении Польши для устойчивости положения в Европе.
Молчание Вацлава Яна затянулось. Полковник слушал Щенсного, подтверждалось то, что он давно знал сам; это были как будто бы его собственные слова, от которых он хотя и с большой неохотой, но вынужден был отказаться. Логика! Какую же чепуху нес Щенсный! В действительности происходит совсем не то, что наиболее вероятно и логично, решения руководителей, во всяком случае определенного рода руководителей, вовсе не должны соответствовать истинным интересам государства. Да и что это значит - интересы государства? Когда, через сколько лет можно проверить, было ли решение правильным или нет? В течение пяти, десяти, даже двадцати лет мы можем считать, что великий человек поступал правильно, а через пятьдесят лет окажется, что его поступки, его уже почти забытое правление, привели к страшным бедствиям. Даже самая длинная партия в шахматы имеет конец, и без труда можно определить, что, например, взятие коня, к которому вначале относишься как к успеху, как к предзнаменованию победы, стало причиной поражения. Но в этой партии партнеры даже после мата не встают из-за столика, на шахматной доске появляются все новые и новые фигуры, воскресают кони, пешки, ладьи, а тот, кто загнал в угол короля, не знает, что он попал в ловушку, что его сыновья или правнуки скажут: "Зачем ты тогда выиграл?" Значит ли это, что не следует объявлять мат? Не будем преувеличивать, предвидеть здесь невозможно. Но если из двух играющих один раздумывает над тем, что будет, если его король сдастся, а второй просто хочет поставить мат - кто из них руководствуется истинными интересами?
Вацлав Ян снова почувствовал беспокойство, которое иногда преследовало его по ночам, в полусне, он поднял руку, чтобы прикрыть ею глаза, как он обычно делал, когда бессознательно пытался заслониться от этого лица, от его неожиданной близости, когда-то такой желанной. Зюк боялся! И как он не похож на свой портрет. Только страх, перекашивающий губы и глаза, глаза, которые он не видел, как будто их прикрывала узкая черная повязка.
- Слушай, - неожиданно сказал полковник, не глядя на Щенсного. - Знаешь ли ты, зачем мы пошли на Киев?
Щенсный, который все еще стоял, склонившись над Вацлавом, не сразу понял вопрос.
- Киев, - повторил он. - Ну да, Киев…
Что-то более далекое, чем та война. Весна, солнечный Крещатик, цветы, Варшава и "Te Deum", исполненный впервые через столько лет. Зачем они туда шли? Именно для того и шли, чтобы можно было спеть "Te Deum". Только для этого. Так нужно было. Разве могли бы они без этого существовать?
- Гитлер нападет! - вдруг крикнул Вацлав Ян. - Твоя логика ничего не стоит. Ты его не понимаешь… Для тебя это европейский партнер, мыслящий теми же самыми категориями, как ты, Чемберлен или Даладье. Ерунда… - Неожиданно его голос стих, и он снова стал Вацлавом Яном, передающим мысли маршала.
- Он гораздо лучше понимает Европу, чем ты, и в его действиях нет логики. Гитлер знает, чего хочет: власти, территории, Востока. И войны. Понимаешь? Войны… Ты считаешь: в Европе ситуация не может измениться. А он думает: неустойчивость, хлябь, грязь, каша. Никаких сложностей. Никаких колебаний. Он рвется к завоеваниям без оглядки на честь и верность каким-либо обязательствам. Ты хочешь видеть на несколько десятков ходов вперед, он видит ситуацию такой, какой она сложилась в данный момент, сегодня, а не через год. Для него самая подходящая конъюнктура. Если ты даже и прав, то это, братец, видимая, теоретическая правота на будущее. Ее тебе даже не хватит для того, чтобы оправдаться перед историей. А он не прав, ему не нужно никаких доказательств, но он чувствует подсознанием, которого у тебя нет, о существовании которого ты даже не подозреваешь, чувствует ситуацию. Как хищник, готовящийся к прыжку, которому нужен только инстинкт. Он успеет раздавить, прежде чем нам придут на помощь, если даже у кого-нибудь вообще появится такое желание. А Россия? Зачем ей делать вид, что она хочет дружить с нами? Все будут ждать того момента, когда изменится конъюнктура. Потому что и для Гитлера настанут плохие времена. Но когда? Помнишь, что я говорил десять лет назад? Несчастьем Польши было всегда то, что она слишком рано выходила на бой.
- Чего же ты хочешь?
- Как долго мы сможем продержаться, если ударит вермахт?
- Долго. Дольше, чем в Европе могут себе представить: достаточно только, чтобы воспламенился запал.
- И только-то?
- Гитлер это понял, - сказал Щенсный. У него был очень усталый вид.
- Ты… - Вацлав Ян сдержался и не сказал того, что готово было сорваться с языка. - Нас уничтожат на глазах Европы. Вот что нам останется от твоего запала.
Щенсный медленно наполнял рюмки.
- Мы больше ничего не сможем сделать, - прошептал он. - Ничего больше. И к тому же я не согласен с тобой, абсолютно не согласен.
- Вы, - сказал Вацлав Ян, - и вправду ни на что больше не способны.
- А ты?
- Я - да.
Щенсный долго смотрел на него.
- А именно? - наконец произнес он.
- Прости. - Голос Вацлава Яна снова стал сухим. - Подробности как-нибудь в следующий раз. Я тебе скажу только одно: с Гитлером нужно играть иначе, не такую партию. Дебют был неплохим. Теперь, для того чтобы вести игру с Германией, нужно иметь еще и вождя, а не… - Он заколебался и не закончил фразы, понимая, что еще не пришло время говорить эти слова.
- Опять это. Постоянно одно и то же. - Щенсный взглянул на портрет маршала над письменным столом.
- Нет, не только это. Сейчас уже поздно, может быть даже слишком поздно. Но вы-то должны были понять все значительно раньше. Ты помнишь рапорты Юрыся?
Ну, вот наконец Юрысь! Вацлав Ян знал, что он ему будет нужен для сегодняшнего разговора, и все время думал о нем. Он внимательно всматривался в лицо Щенсного.
- Помню, - услышал он. - Ему тогда не поверили, а французы купили добытые им материалы. Впрочем, это не имеет никакого значения, - добавил министр после небольшой паузы.
- Ты так считаешь? Однако его рапорты вы постарались запрятать как можно поглубже. Кто, по-твоему, убил Юрыся?
Щенсный долго ходил по комнате.
- Я думаю, - буркнул он наконец, - что ответ на этот вопрос будет не таким уж интересным. Во всяком случае, для нас.
6
…Нет, он даже не пытался создавать собственную версию или собирать догадки и подозрения. Поиски начались практически с нуля, ведь слова Вацлава Яна были туманны и неконкретны, однако он чувствовал, что расследование обстоятельств убийства Юрыся заведет его в запретные места, куда вход для большинства людей закрыт. У него было достаточно опыта, чтобы понять, что такой человек, как Юрысь, в последние годы связанный с Вацлавом Яном, а может, просто подосланный к полковнику, существовал сразу на нескольких шахматных досках, собирал различную информацию, полезную сейчас и "потом", был опасен и одновременно нужен, а его смерть, возможно, являлась частью большой игры, тайна которой тщательно охранялась, и довольно небезопасно было бы… Да, конечно, Завиша знал, это было довольно небезопасно, и его охватывало нетерпение, как в тот момент, когда знаешь, что через несколько минут нужно будет выскочить из окопа, и ты хорошо видишь, пока, правда, издалека, поверхность поля, по которому тебе придется вести людей в атаку, и напрягаешь зрение, чтобы как следует увидеть первые сто метров, складки местности, где может укрыться взвод…
С большей охотой, чем обычно, он обзванивал знакомых и собрал столько заявок на объявления, сколько не собирал за несколько последних недель. Теперь это было уже не так важно. Завиша ломал голову над тем, с чего начать свои действия, составлял планы и выписывал фамилии людей, с которыми ему предстояло встретиться. Он не думал зачем, не пытался разобраться в том, почему правда о смерти капитана запаса, его друга (пожалуй, он впервые так назвал Юрыся), человека Вацлава Яна и, конечно, многих других должна быть изучена и установлена. Может, потому что он сам этого хотел? Или Вацлав Ян? Или дело в том, что это касается старого товарища по оружию? Или просто нужно, чтобы восторжествовало правосудие?
Он не задавал себе таких вопросов и даже над ними не задумывался… Однажды Александр, уже в то время, когда искали предлог, чтобы с ним расправиться, произнес монолог, который каким-то странным образом застрял в памяти Завиши.
"Представь себе событие, какой-нибудь факт, - говорил Александр, - который будет включен во все учебники истории. Цезарь перешел Рубикон, Пилсудский перешел мост Понятовского, генерал Загурский дезертировал. И представь себе, что ты ученый, человек, не подверженный никаким страстям, а ищущий только правду, ничего, кроме правды… Ты собираешь факты и факты, произведение твое разрастается, меняет форму, тонет в огромном количестве материала, ты путешествуешь в бесконечности, такой же непостижимой, как бесконечность пространства, ты дифференцируешь время, и если тебя не испугает то, что ты найдешь, если ты не отступишь, то наконец дойдешь до правды и произнесешь так же, как вначале, только одну фразу: Цезарь перешел Рубикон, или: Цезарь не перешел Рубикон. И все же делать это стоит, стоит, брат, ибо то, что ты увидишь по пути…"
Может, дело именно в этом? То, что по пути…
Завиша знал, что будут знакомые лица, физиономии лучших его друзей, хорошо известные биографии, честность, верность и солидарность… Но когда через все это прорвешься, когда заглянешь вглубь…