Да, - сказал Александр. - Она бросила меня. Нет, не вчера и не позавчера, два года тому назад. Смешно, да? Неплохо? Теперь я могу дать тебе удовлетворение, правда из другой пьесы, ничего общего с кодексом Бозевича, но оно вполне тебя устроит и обрадует… Итак, перемена ситуации, другая сцена, уже не муж и любовник, а два брошенных мужа, и к тому же брошенных почти по тем же самым причинам, потому что она все время искала смысл жизни и была права, совершенно права… Нашелся некий мосье Пижо, хозяин маленького ресторанчика на рю Пигаль… Вдовец, бездетный, приличный человек. Они вместе хозяйничают в этой своей клетушке, я иногда захожу туда поужинать, когда остаюсь без гроша. Бася прекрасно готовит, а в меню всегда есть какое-нибудь spécialité, польское блюдо (это привлекает поляков), то фляки, то отбивная с капустой, а то борщ с ушками. Бася вкалывает с утра до поздней ночи, никогда в Польше ей так не приходилось работать, а сейчас, браток, она беременна и наконец-то живет по-настоящему, от души, без обмана, без польских комплексов, без лоска, никакого театра, только рю Пигаль, только площадь Бланш, иногда в воскресенье Булонский лес, но редко, очень редко, потому что каждый час измеряется во франках.
А я немного пописывал, без особого, правда, успеха; возвращался в пустую комнату, что мне тебе говорить, ты сам знаешь, как это бывает. Пил французскую гадость и в пустой кухне думал о Басе. Ее ребенок, дорогой ты мой, будет носить фамилию Пижо, и сомнительно, захочет ли Бася научить его говорить по-польски. Обычный французик, воспитанный в шестнадцатом arrondissement… Это, мой дорогой, одна из самых романтических историй, какие я слышал: красавица жена кавалерийского офицера убегает от мужа с его лучшим другом и находит себе маленького парижского буржуа, тяжелую работу и ресторанчик, простоту и счастье.
Завиша тяжело встал со стула, подтянул штаны и подошел к окну. Шел дождь, улица была окутана серым туманом, дама с зонтиком останавливала такси, в парикмахерской напротив зажгли свет. Проститутка Хелька, с которой он был знаком уже несколько месяцев, медленно шла в сторону Хмельной. Чиновник на пенсии, живущий в соседнем доме, нес хлеб, купленный в магазинчике на углу Шпитальной.
- Паршивая погода, - сказал Завиша-Поддембский.
Александр довольно долго молчал.
- Великолепно, - наконец произнес он, - замечательно. Я тебе самое сокровенное, а ты - погода… Правильно! Лучше ничего не придумать! Я выпил бы чего-нибудь.
Может, и нужно ликвидировать тот запас спиртного, который остался от визита Фидзинского; Завише давно хотелось это сделать. Особое удовольствие испытываешь, когда смакуешь последнюю рюмку водки, и если к тому же еще знаешь, что она последняя, что больше уже ничего не осталось, что нужно ждать следующего дня. Большое количество спиртного превращает выпивку в дело по сути пустое и грустное, лишенное какого-либо беспокойства и необходимого трепета: ты уже не можешь, уже не хочешь, ты уже под столом, а водки полно, и ее вкус…
Но присутствие Александра уменьшало удовольствие, ему хотелось закрыть глаза и представить себе Басю в парижском ресторанчике. До сих пор Бася существовала только в прошлом, конкретная и знакомая, а та, о которой говорил Александр, была непонятной и чужой.
Интересно, она ушла от Александра тоже без слова, оставив только записку на столе? Как это произошло? Жила в том же районе и не боялась, что он?.. "Я захожу туда иногда поужинать". Если бы Завиша поехал в Париж, он мог бы тоже пойти поужинать в бистро на рю Пигаль. Бася, подающая бигос, Бася с выступающим животом разливает водку…
Следующая бутылка.
- Хочешь знать, зачем я приехал? - спросил Александр.
Завиша пожимает плечами. Его, собственно говоря, это не интересует. Нужно будет отремонтировать квартиру, он подумал об этом впервые за много лет. Грязные и рваные обои отставали от стен. Появились тараканы, он их видел ночью, когда зажигал свет.
В квартире мосье Пижо, наверно, чисто и уютно.
Бася убирает, застилает кровать, интересно, они спят в одной кровати или у них супружеская спальня, две широкие коробки, покрытые покрывалами, а над ними портрет матери и отца мосье Пижо, жесткий воротничок, черный галстук, острая французская бородка.
- Французы, - увлекся своим монологом Александр, - сейчас очень интересуются Польшей, вернее, поляками, главным образом со страха. Нюхом чуют, что мы угрожаем их спокойствию; чехи были всегда благоразумны, а от нас всего можно ожидать. Знаешь, существуют такие стереотипы: кавалерист, сабля, пафос, "за нашу и вашу", а потом нужно умирать на Рейне или на Марне. Когда мы думаем о самурае, на память приходит харакири, а для француза поляк сегодня - это гибель тысяч его соотечественников, а то, что будут гибнуть поляки, никого не интересует. Господин Гитлер - европеец, а поляки живут где-то на краю Европы; им очень нужен Гданьск, а совсем недавно их уланы вместе с вермахтом занимали Чехословакию. Ах, если бы эти поляки стали немного серьезнее и познали радости жизни; они могут посетить Париж, может быть, там чему-нибудь научатся…
Я ищу материалы для "Иллюстрасьон". Понимаешь: несколько интервью. Специальный корреспондент в Варшаве… Только мне не очень понятно, в чем я должен убеждать французов. Что не любим немцев, а чехов помогли съесть, ибо не было другого выхода и из-за любви к миру? Я решил поговорить с Барозубом, мой шеф любит, когда интервью дает писатель. Ну, налей еще. Я подумал о ком-нибудь из ОНР. Сенсации, молодежь с бритвами выступает в защиту Речи Посполитой… Конечно, кто-то из старой гвардии, кто-то из старых друзей maréchal Пилсудского… Это всегда пойдет. У него было запоминающееся лицо, сравни его с рожами всех этих Лавалей, Гамеленов, Блюмов, Даладье. Монументальность, мощь, экзотика… Это может быть Пристор, Славек или Вацлав Ян, кто-то из великих, стоящих чуть в сторонке, значит, неофициальная, личная точка зрения, ведь, ты знаешь, они Бека не любят. Или кто-нибудь из оппозиции…
Ты уже не чувствуешь вкуса. Где-то здесь граница, переход через зону алкогольного безразличия. Потом это проходит, ты снова чувствуешь, что пьешь, но следует соблюдать умеренность, если не хочешь слишком быстро свалиться. А пока можно. Медленным маршем идем мы к цели, хотя она кажется довольно туманной. А что потом? Я с тревогой думаю о лестнице и о форсировании подворотни. Конечно, ты меня оставишь одного на пути к "Бристолю". Ясно только общее направление: площадь Наполеона, Мазовецкая. Что-то у меня не так с географией: что находится на Мазовецкой? Может, лучше вернуться на улицу Згода? Ну об этом еще нужно подумать… У меня все немного смешалось: я сворачиваю с площади Конкорд на мост, иду в направлении Дворца Инвалидов и выхожу на Маршалковскую; гробница Наполеона, а в ней лежит Комендант. Его руки скрещены на сабле; император тоже носил шпагу. Не вижу твоей. Моя осталась в Варшаве, не хотел везти через границу, могли быть неприятности.
Мой шеф, Пьер Табо, - да так, обычная свинья, но не лишенная чувства юмора, - говорит: "И несколько польских героев". Какие у нас герои? Конечно, ты и я, такие, как мы, само собой разумеется. Видишь, я не очень хорошо понял господина Табо… Не: les héros, а личности активные, как бы сказать, герои сегодняшнего дня. Он был пьян и болтал невесть что. Мы упились в последний день перед моим отъездом в одном паршивеньком ресторанчике недалеко от Нотр-Дам… Два темных длинных зальчика, в первом - теснота, а во втором - большие столы и пусто. Он хлебал вино за мой счет, а потом спросил: "На кой черт вам этот дурацкий Гданьск?" Давай лучше не будем вспоминать Пьера. Он ничего не понимает. Подумай лучше о себе. Какая же ты "активная личность"? Так, где-то сбоку, прошлое, громкие слова, смерть за родину, а я на рю Пигаль… Не в этом дело… Существует пьяная реальность и одетое во фрак прошлое, мундиры, парады, ордена. Тень вчерашнего умирания. И есть действительность: таинственная, скрываемая, недоступная, полная постоянных осложнений, уловок, грязи, обмана, борьбы, иногда неожиданно приоткрывающаяся, когда ни одна морда уже не в состоянии скрыть ее.
Так кто же является активной личностью в вашем мире? Ты правильно понял: в вашем, потому что я себя к нему не причисляю. Я прошел через полосу безразличия. А ты? Спишь или нет? И пьешь во сне? Мне рассказали сегодня интересную историю о смерти одного типа, нашего бывшего товарища, если я когда-нибудь и мог назвать его товарищем, некоего Юрыся.
- Кто тебе сказал о Юрысе? - спросил Завиша. Он открыл глаза и казался совершенно трезвым.
- Ага, значит, не спишь. Неважно кто. Есть у меня несколько старых приятелей… Этот Юрысь, убитый где-то в подворотне, как крыса, которая внезапно из подвалов, из мрачных лабиринтов вылезла на свет божий и тут же получила точный удар, так вот этот несчастный Юрысь и есть настоящий герой вашего мира…
7
Зиндрам Чепек выполнил свое обещание: следователю Альберту Кшемеку было поручено вести расследование по делу об убийстве Юрыся. Конечно, Завиша-Поддембский не мог знать, как проходил разговор вице-министра и Кшемека, но через несколько недель он убедился в том, что следователь отнесся к поручению со всей серьезностью. Но прежде чем произошла их встреча, которая состоялась уже после пятнадцатого декабря, в предпраздничные дни, Альберт Кшемек не только собрал большое количество материала, но и составил собственное мнение о деле Юрыся. Естественно, что следователь о всех обстоятельствах убийства знал так же мало, как Завиша о ходе следствия. Можно признать, что в какой-то степени этот факт - не по вине следователя, а из-за сложившихся обстоятельств - оправдывает поведение Кшемека, но только в какой-то степени, ибо он должен был понять, хотя бы после бесед с Завишей и Напералой, что всякого рода поспешность и неосмотрительность в этом деле противопоказаны, а для изучения разнообразных контактов Юрыся необходимы время и недюжинная отвага. По характеру, по манере себя держать Кшемек немного напоминал великого Зиндрама Чепека. Низенький, приземистый, во время ходьбы чуть наклонял голову, как будто бодал ею воздух. Кшемек был воплощением энергии, воли и быстроты решения. (Во всяком случае, так утверждали его подчиненные и так было отмечено в представлении к награждению крестом Полония Реститута, который в свое время был торжественно вручен Кшемеку.) И в самом деле, он уже отличился при ведении нескольких дел, но постоянно ждал своего великого часа, чувствовал, что случай представится и тогда перед ним, Альбертом Кшемеком, хотя и не легионером (когда закончилась война, ему исполнилось только восемнадцать лет, тут все было в полном порядке), откроется большая карьера, которая, возможно, приведет его к министерскому креслу.
Строгий кабинет Чепека ему казался особенно прекрасным. Кшемек уже видел себя сидящим за письменным столом, торжественно исполняющим обряды аудиенций, подписания документов и проведения секретных совещаний, во время которых говорится о самых важных государственных делах. Поскольку его неотступно преследовала мечта о будущем и мучило нетерпение, он жил в постоянном страхе. Весьма ценные сведения по этому вопросу могла бы сообщить его жена Марыся или просто Рыся, выпускница юридического факультета, маленькая женщина, которая дни посвящала сыночку по имени Ипполит (или Ипча в честь героя "Кануна весны" Жеромского), а вечера проводила в ожидании мужа. Он приходил перед ужином, брал газету и садился в кресло. Если Кшемек не читал, а тупо смотрел в окно, это означало, что он совершил ошибку или, вернее, ему показалось, что он совершил ошибку, что председатель слишком холодно с ним попрощался или кто-то из коллег обратил на себя благосклонное внимание вице-министра. Альберту Кшемеку было стыдно за свои страхи, и он от всей души их презирал. В действительности это был человек, не лишенный смелости, умеющий думать и хорошо маневрирующий в переплетении персональных взаимоотношений; страх же он воспринимал как физическое недомогание, как легкую тяжесть в области сердца, даже боль, что-то такое - во всяком случае, так он считал, - что не зависит от психического состояния. Правда, в этом Кшемек был не совсем уверен.
Зиндрам Чепек сказал: "Я рассчитываю на вас, коллега". Кшемек выходил из кабинета вице-министра в довольно приподнятом настроении и только на улице, когда ветер бросил ему в лицо холодные капли дождя, подумал, что он, собственно говоря, не знает, чего же от него ждет начальник. Энергичного ведения следствия? Каждое следствие нужно вести энергично. Выяснить все обстоятельства дела, поступая тактично и осторожно? В сущности, это ничего не значит. Важнее всего здесь были фамилии: Наперала - с Напералой он встречался неоднократно, и их отношения, что следовало ценить, были неплохими, Завиша - он слышал о нем и что-то читал в воспоминаниях бывших легионеров, Вацлав Ян - Чепек его, правда, не называл, дал только понять, что… Вот именно: слишком уж много тут недосказанного. Покойный Юрысь когда-то работал в "двойке", но "двойка" не проявляла особого интереса к этому делу… Полиция вела расследование из рук вон плохо. Конечно, полицейских тоже можно понять. А что, если ему, Кшемеку, под маркой высокого доверия подсовывают паштет, на котором он должен сломать зубы? Вице-министр говорил обычные слова о четкости аппарата правосудия, но, как бы нехотя, добавил: "Не исключено, что вокруг дела может начаться шум, ибо есть люди, которые в этом заинтересованы". Какие люди? Ведь не Наперала же…
Шум - значит, они достаточно сильны, чтобы устроить шум, и тогда… Кшемек или выберется, или нет…
Ему казалось, что он уже осторожно касается пальцами документов, знает, что в них… Через несколько часов он скажет комиссару полиции: "Меня интересует, кто всадил ему нож. Вы понимаете? Тот конкретный человек, который совершил убийство. В биографии жертвы я его не найду. Поэтому нужны обстоятельства преступления, часы, возможно дни, предшествующие убийству, а главное - подробности, подробности…"
И все же Кшемек постоянно думал о биографии Юрыся, которую, хотя она была и не очень подробной, нашли в документах дела. Кшемек знал, что его ждут трудные разговоры с Напералой, с Завишей. Он пока не думал о том, что ему придется иметь дело с кем-то, кто стоит выше, вначале он должен иметь в своем распоряжении какие-то факты, которые сделают его нужным, может быть даже опасным (не очень, правда, опасным, ибо это грозит всякими осложнениями), и дадут возможность создать собственную, хотя бы предварительную версию.
До сих пор следствие велось с прискорбной небрежностью. Кшемек сказал об этом достаточно резко комиссару полиции, который, кажется, думал только об уходе на пенсию, поэтому с ним не имело смысла больше говорить. Кшемек сам хотел сначала осмотреться и понять, с чем ему придется иметь дело. Полиция допросила нескольких коллег Юрыся из "Завтра Речи Посполитой", Альфреда, по кличке Грустный или Понятовский (следователь, конечно, о нем слышал, хотя никогда не видел), с которым капитан запаса провел вечер в день убийства, а также дворника дома по улице Беднарской. Дворник, естественно, ничего не видел и ничего не слышал, а фамилия жертвы ему ничего не говорила. В комнатке на Хмельной, которую в последнее время снимал Юрысь, не нашли ничего, буквально ничего. Кшемек внимательно просмотрел протоколы допросов и обнаружил слишком много, даже чересчур много, серьезных и даже странных упущений: работников редакции не спрашивали о личной жизни Юрыся; не установлено, с кем он встречался и имел контакты; Альфред, по прозвищу Грустный, не сообщил, о чем они с убитым в последний раз говорили, дворнику не показали фотографии жертвы. Комиссар утверждал, что полиция с помощью своих осведомителей старается проникнуть в варшавский преступный мир, чтобы найти виновников нападения. "Это должны быть профессионалы, - повторял он, - ведь Юрысь не тот человек, которого можно захватить врасплох".
Следователь высказал свое неудовольствие и начал энергично действовать. И первым делом: не Завиша, не Наперала и даже не "Завтра Речи Посполитой", а подробный анализ обстоятельств преступления и событий дня, в который оно было совершено. Кшемек имел свой собственный, неоднократно проверенный метод, он умел обходить опасные рифы и бесчисленные ловушки, которых на этот раз, как он считал, судьба ему не пожалела.
Дом № 7 по Беднарской улице. Он осмотрел его сам, еще до того, как агенты получили совершенно четкие указания, кто чем должен заниматься. Старый, но в хорошем состоянии четырехэтажный каменный дом, один из тех солидных домов, в которых платежеспособным съемщикам предлагаются приличные, но не очень комфортабельные квартиры. С улицы в дом можно было войти через хорошо освещенную подворотню; именно там, на камнях, полицейский и нашел тело Юрыся. Полицейский шел по улице и заглянул в подворотню, потому что, как он объяснил позже, его "что-то как бы толкнуло". Прошло, вероятно, не больше десяти минут после смерти капитана запаса, но полицейский не заметил ничего подозрительного. В доме было тихо, дворник, как потом оказалось, спал, выпив четвертинку, а его жена, перед тем как закрыть ворота, зашла к знакомым.
Квартира дворника находилась на первом этаже, двери были с правой стороны подворотни, а напротив - вход на лестничную площадку; двор замыкала высокая стена и мастерская жестянщика Станислава Бобрака. Кшемек все это детально осмотрел, конечно неофициально, без сопровождающих, как будто бы во время послеобеденной прогулки. Как Юрысь попал в этот дом? Случайно? Или проходил по Беднарской улице и кто-то втащил его в подворотню? А может быть, навестил или собирался навестить знакомого? Единственно, что было известно точно, - в тот день он пил с Грустным, или Понятовским, у Морица на Повонзках, откуда вышел около семи вечера. Но что же тогда он делал с семи до десяти, если, конечно, Альфред не обманул, назвав время их встречи?