- Вам не нужна ничья помощь, необходимо только ответить на несколько вопросов… Итак, бывало ли, что Зденек…
- Пожалуй, нет.
- Пожалуй… значит, могло быть?
- Имеет ли это какое-нибудь значение? Он позвонил бы…
- Он часто звонил?
- Нет, пан следователь.
- А Юрысь?
- Тоже нет. Я же говорила… С некоторых пор.
- Когда произошел ваш разрыв с Юрысем?
- Мне кажется, что вы употребили неподходящее слово.
- Хорошо; охлаждение отношений между вами было связано с вашей дружбой со Зденеком?
Минута молчания.
- В каком-то смысле, пан следователь…
Уходит, выскальзывает, как трудно выжать из нее что-то конкретное. Кто из них был у Витынской в тот вечер? Можно ли это доказать? Но предположим, что и в самом деле никого не было; ни один из них к ней не дошел; это еще лучше. Встретились в подворотне… и тогда… Почему Ротоловская не видела, как входил Юрысь или Зденек? Конечно, она могла на минуту отойти от окна, а возможно, автомобиль закрывал ей вид? Этот автомобиль несколько осложняет дело. Необходимо допросить шофера Ратигана, который скажет…
Хорошо на минуту прервать беседу, молчание не помешает следователю и заставит поволноваться Витынскую. Пусть девушка подождет; скоро будет задано несколько вопросов, которые имеют большое значение, но для того, чтобы их задать, сейчас необходим небольшой coup de théâtre, смена тона, и жаль, что нельзя изменить декорацию.
- Могу ли я предложить вам кофе или чаю?
Она удивлена.
- Вы так любезны, если можно, стакан чаю…
Звонок. Сейчас войдет рассыльная, за маленьким круглым столиком в глубоких креслах гораздо уютнее. Он было решил убрать эти кресла, ведь спартанская простота Чепека… Но иногда они полезны.
- Мне очень жаль, что пришлось вас вызвать сюда. Это было необходимо, формальность, сами понимаете. Я с большим удовольствием встретился бы с вами просто так, за чаем.
Она улыбается.
- Вашему шефу по-настоящему повезло, у него прекрасный вкус.
- Вы шутите, пан следователь.
- Ах, к чему эта скромность! Если бы у меня была такая секретарша, я был бы ревнив, как Отелло. Могу себе представить, что Ратиган ни за какие деньги не отпустит вас.
Снова улыбка. Конечно, это преувеличение, он очень мил, но шеф, действительно…
- Нетрудно догадаться… А Зденек, Зденек? Тоже, наверное, ревнует вас?
- Немного, - отвечает Витынская.
- Вот именно! - И уже другим тоном: - Он знал о вашей дружбе с Юрысем? Был знаком с ним?
Она, видимо, решила, что все уже кончилось, ну еще чай, сигарета, потом трамвайная остановка, на улице идет снег, давка, в толпе уютно, она выйдет на углу Маршалковской и Вильчей…
- Прошу вас, подумайте минутку. Они встречались, да?
- Раза два, не больше: раз на улице, раз у меня.
Могла ведь солгать, но, похоже, сказала правду.
- Зденек требовал, чтобы вы порвали с Юрысем?
- Требовал? Нет, пан следователь.
- Имеются свидетели, прошу не отрицать. Впрочем, неважно, что вы скажете…
- Молодые люди бывают ревнивы, но… - Неожиданно, как будто бы она наконец поняла, как будто только сейчас ее охватил страх: - Пан следователь, ради бога, в чем вы его подозреваете?
8
Он все же раздобыл визитную карточку вице-министра Чепека, прежде чем пойти к следователю. Естественно, Завиша не знал, что Кшемек стоит на пороге своего большого успеха: арест Зденека, а Зденек был арестован сразу же после допроса Янины Витынской, держался в тайне, следователь решил ничего не сообщать прессе до тех пор, пока все улики не будут в его руках… Завиша предполагал, что во время этой беседы, к которой он старался как следует подготовиться, преимущество будет на его стороне, Кшемек будет нуждаться в помощи или, по крайней мере, в поддержке, ибо еще ничего не добился, а блуждает где-то вокруг да около и собирает второстепенные фактики… Поддембского немного удивляло, что следователь сам не вызвал его, а вернее, не пригласил к себе, и даже визитная карточка вице-министра не возбудила интереса к этой встрече. Кшемек боится этого дела, решил Завиша; впрочем, другого он от него и не ожидал.
1939 год начинался солнцем и морозом. На столбах и стенах еще болтались остатки предвыборных плакатов, в газетах появились фотографии Бека в Монте-Карло и Бека в Берхтесгадене, в ресторанах было полно народу, новогодний карнавал обещал быть веселым, а Завишу мучило ничем, собственно говоря, не объяснимое желание спешить, словно каждый день, до того как он успевал открыть глаза, кто-то шептал на ухо: скорей, скорей, еще сегодня, еще завтра. А ведь его никто не погонял; Вацлав Ян после поражения старых боевиков на выборах (это было сделано довольно-таки умело и тонко) его не вызывал, да и вообще ни с кем, кроме Эльжбеты, не хотел встречаться. Было известно, что такие периоды, когда полковник размышляет, "входит в себя", как он это называл, иногда длятся неделями. Завиша даже не пытался ему звонить; он собирал информацию о Юрысе и так спешил, словно Вацлав Ян только и ждал его рапорта, чтобы что-то решить или что-то предпринять (если, конечно, он вообще собирался заниматься этим делом).
Завиша долго топтался на месте, пока в конце концов не добрался до источника, из которого, как ему казалось, можно было многое узнать о капитане запаса, а отсюда и о предполагаемых, хотя, конечно, полной уверенности в этом у него не было, мотивах совершенного преступления. Конечно, он не собирался делиться полученными сведениями со следователем, во всяком случае, не сразу, не во время первой беседы и тем более без разрешения Вацлава Яна. К тому же у него было достаточно опыта, чтобы понять, что каждый следующий шаг будет рискованным, он испытывал беспокойство (в том, что это страх, он никогда бы не признался), а иногда - когда возвращался из Старого Мяста, это происходило позже, уже во время оттепели, под дождем со снегом и в грязи - ему казалось, что он бредет в темноте, в ночи, словно с разведгруппой, блуждающей по переднему краю без карты и компаса. Что он, собственно говоря, искал? Что надеялся найти? Его об этом прямо спросил Альфред, по прозвищу Грустный или Понятовский, когда Завиша наконец нашел его на Керцеляке. Вначале Альфред вообще не хотел с ним разговаривать. Он смотрел неподвижными глазками, как будто не узнавал ротмистра, как будто не помнил, что они встречались еще в двадцатом году… "Кому я нужен, я уже из обращения вышел… Легавые ко мне лезли, так я их отмазал. Сам знаешь, какое это дело…"
И только тогда, когда Завиша сослался на приказ Вацлава Яна, Альфред смягчился. В нем жили верность и послушание, время не вытравило их из памяти. Да ведь и Юрысь говорил с ним по поручению полковника, значит, кто-то об Альфреде помнит, кто-то принимает его в расчет и надеется на него, хотя все выглядит неясно и туманно.
Завиша пригласил Альфреда к себе. К делу они приступили не сразу, а после нескольких рюмок, после жалоб Грустного на то, что ему не дали Крест Независимости ("теперь мною брезгуют, теперь на помойку"), и после обязательной порции воспоминаний, из которых фамилия Юрыся выскочила в нужный момент. И вот тогда…
- Чего вы ищете, ротмистр? Что хотите найти?
Ответ должен быть ясным - следовало завоевать или, скорее, восстановить доверие Альфреда.
- Полковнику, - сказал Завиша, - может понадобиться карта, крупная карта в игре.
Понятовский кивнул головой.
- Крупная? - повторил он. Потом махнул рукой: - Вы знаете, и я знаю.
Горечь понимания того, как действует механизм власти, переполняла Грустного. Он держал тяжелые руки на столе, не трогая рюмки. "Я тоже кое-что пытался разузнать, - заявил он, - ведь Юрысь был моим другом".
Альфред не спешил поделиться тем, что ему удалось узнать; он как бы взвешивал и проверял каждый факт, прежде чем сообщить его Завише.
- Разделались с ним профессионально, - сказал он.
И объяснил, что легавые крутятся вокруг дома на Беднарской, дворник - свой человек (давнишний подчиненный Альфреда, еще из боевой дружины) и все, что слышит о действиях легавых, докладывает.
Допрашивали жильцов, некую Витынскую, секретаршу Ратигана, Ольчака, с которым Юрысь немного был связан, еще кое-кого… но это все ерунда, если только полиция, чего Понятовский не исключает, не захочет кого-нибудь впутать в это дело… Известно, что в тот вечер у дома стоял какой-то лимузин… Но вообще-то, - тут он взял и выпил рюмку, - если здесь замешаны наемные спецы, то он их найдет, а если…
Естественно, Завишу заинтересовала фамилия Ратигана. Что Альфред знает о Витынской? Он знал немного, да и на дворника не стал давить, не туда смотреть надо… Красивая девушка, у нее есть какой-то парень…
- Юрысь ее навещал?
- Возможно, - пожал Альфред плечами. - Это не его женщина, но полиции такая версия понравится: немолодой мужчина, юная секретарша, ревность…
- А у Юрыся была какая-нибудь баба?
Собственно говоря, Завишу прежде всего интересовал именно этот вопрос: как выглядела личная жизнь капитана запаса. Понятовский долго колебался, но потом все же признался, что еще до смерти Юрыся, пожалуй даже втайне от своего приятеля, он узнал фамилию этой женщины и к тому же собрал о ней кое-какие сведения. (Альфред, вероятно, хотел объяснить Завише, что Ванда Зярницкая с Пивной улицы, в свете всего того, что известно о журналисте из "Завтра Речи Посполитой", явление загадочное, а возможно, и чрезвычайно важное для расследования обстоятельств его убийства.)
Похоже, что Юрысь никому не говорил о ее существовании; Альфред склонен был считать, что Зярницкая может просто не знать о смерти капитана запаса. На похоронах ее не было… Впрочем, они проходили очень скромно: несколько старых товарищей, несколько журналистов из газеты, ни одного близкого человека.
- В тот вечер, - сказал Альфред, - я отвез его на Замкову площадь, и он пошел к Зярницкой.
Альфред даже не пытался объяснить Завише, почему он не сказал о существовании Зярницкой комиссару полиции. Если Юрысь старался сделать все для того, чтобы Ванда не имела ничего общего с его жизнью, если в течение стольких лет скрывал ее, то он, Грустный, его старый товарищ, а не какая-то там гнида, не имел права выдавать эту женщину… А говорит он Завише о Ванде потому, что знает его много лет, потому что они одного поля ягода, потому что в конце концов этого требует полковник Ян. Альфред сверлил ротмистра своими маленькими глазками, лицо его все больше краснело, он сидел в расстегнутой рубашке и, казалось, распухал, увеличивался, вливая в себя водку.
А что, собственно говоря, собирается предпринять полковник Ян? Да и собирается ли он вообще что-то делать?
На эту тему Завиша предпочитал не говорить. Ведь он даже не знал, какие задания давал полковник Юрысю. Но ему не хотелось расхолаживать Альфреда; Грустный мог еще пригодиться, если в Варшаве нужно будет…
- Зайду-ка я к Ванде Зярницкой, - сказал ротмистр, и после этого они уже спокойно пили, не беспокоя друг друга излишними вопросами.
Но все же это была не та пьянка, о которой Поддембский мог бы с удовольствием вспомнить. Бывший боевик, а позже гроза Керцеляка, все время чего-то от ротмистра ждал, на что-то рассчитывал и был в этом своем ожидании жалок и даже наивен. Не мог же в конце концов Альфред рассчитывать на то, что Завиша-Поддембский с ним, с Понятовским, Грустным, несмотря на его боевое прошлое, человеком почти без имени, делом которого было выполнять грязную работу, будет говорить о вероятных планах Вацлава Яна или об осложнениях в политической обстановке. О бабах - пожалуйста. Этот "свой человек", эта "гроза" просто должен всегда быть под рукой и ждать приказа.
Зато хорошо Завиша чувствовал себя с Александром. Незаметно, сам не зная когда, он привык к его визитам, хотя в этом было что-то противоестественное. Ведь по-настоящему он не должен подавать ему руки, а сам вечерами ждал, когда в дверь дважды позвонят. Александр звонил два раза, что-то бурчал в ответ на его "добрый вечер" и вынимал из буфета, если не были приготовлены заранее, рюмки.
Александр без водки не появлялся; у него к ней было особое, прямо-таки любовное отношение; когда он открывал бутылку, то ласкал ее пальцами, гладил, потом разливал, смотрел жидкость на свет, а когда выпивал первую рюмку, начинал рассуждать по поводу действия и вкуса этого напиточка, сивушечки, умняшечки, лиходеюшки, пыхтелочки, дивной росиночки утренней, хотя они никогда не пили до обеда, красавицы, дербалызочки - возможно, длительное пребывание за границей склонило Александра к поискам самых странных, а как он говорил, по существу польских названий. Бывало, что они молчали, разговор начинался неожиданно, но заканчивал его чаще всего монолог Александра.
Как правило, все, о чем говорил гость из Парижа, любовник или, вернее, бывший муж его жены, вызывало протест Завиши, хотя ему редко удавалось объяснить, в чем он не согласен, или хотя бы высказать свою точку зрения. Он понимал, а может быть, просто чувствовал, что Александр не без причины, и уж во всяком случае не без причины, важной для себя, а ему, Завише, пока что неизвестной, проводит с ним вечера за бутылкой водки. И только в тот день, когда он вернулся от Ванды Зярницкой, когда, выпивая, забыл об Александре и даже о Басе - постоянное присутствие Баси, когда они сидели друг против друга над сыром в тарелке и ветчиной, не вынутой из бумаги, неожиданно показалось ему ненужным и утомительным, - он понял, к чему на самом деле стремится, чего ожидает от него посланник господина Пьера Табо.
- Подумай, - говорил Александр, - а может, ты это почувствуешь, как чувствую я: неустойчивость. Француз верит в свою ренту, в свой капиталец в банке, в свое место на службе и в то, что через десять лет он выпьет утренний кофе в том же самом café-tabac на углу. Ведь это чертовски приятно! - Он просто задыхался от этой приятности. - А кто у нас по-настоящему верит в прочность собственного положения, в то, что можно понемногу накопить проценты от капитала, в то, что он передаст детям мебельный гарнитур, в подлинность, понимаешь, в подлинность своих сановнических, офицерских или торговых званий! Представляю себе польского министра в тот момент, когда он стоит перед зеркалом, смотрит во время бритья на свою физиономию и, испытывая необыкновенную по своей искренности минуту, говорит: "Ну какой из меня министр!" А потом уже не остается ничего, даже смертельной опасности. Не знаю, причины тут в строительном материале или в архитектуре? Мы говорим "сила", говорим "великодержавность", говорим "величие", а на самом деле стремимся только к жизни, к тому, чтобы урвать от нее побольше, как будто бы через год или через два ничего не останется от этих "Адрий", "Оазисов", от салонов Любомирского или Кроненберга, от раутов на Краковском Предместье. Даже благоразумие и то - кажущееся… Единственное, на что мы готовы, - это умереть.
- К чему ты это говоришь? Ты просто бредишь!
- К чему, к чему? Налей-ка лучше этой прекрасной жидкости. Видишь ли, я здесь пытаюсь разгадать загадку польского характера.
- Не понимаю.
- Подлинного польского характера. И людей, которые решатся задать вопрос: как маленький народ, повторяю, маленький народ сумеет прожить в Европе несколько ближайших лет?
- Это нужно господину Табо?
- Мы уже знаем, как маленький народ погибает. И знаем все слова и прелести умирания… Сколько продлится агония? Месяц? Вряд ли.
- Перестань!
- Ты не слушаешь того, что я говорю. Опять спишь. И похоже, ты забыл, что я специалист; помнишь, как обо мне когда-то говорили: "Надежда нашего штаба". Надежду - на парижскую мостовую. Репортажики для Пьера. И мы валим толпой, милостивые государи, сплоченные, готовые, сильные, изображая из себя великую державу, изображая единство, валим прямо в тот окоп, где нас наконец-то всех перебьют, а добрая старая Европа справит над нами панихиду. Налей-ка еще лиходеюшки! Ты меня слушаешь?
Завиша молчал. Он думал о Ванде Зярницкой. И только тогда, когда Александр сказал: "Конечно, если ты не можешь или не хочешь, я сам к нему схожу", - Завиша спросил:
- К кому?
- К Вацлаву Яну, конечно.
- Интервью?
- Что-то в этом духе.
- Сомневаюсь.
- Я уже разговаривал с несколькими интересными людьми, - продолжал Александр, он в этот момент казался совершенно трезвым. - С Ратиганом, с вице-министром Чепеком… Чепек производит впечатление разумного человека.
Завиша отставил рюмку и внимательно посмотрел на приятеля. Александр сидел, слегка склонившись над столом, его лицо, покрытое морщинами, окутывали клубы табачного дыма, стареющий мужчина, седина в волосах, округлившийся, жирный подбородок. Раньше он казался породистым, а теперь… Не потому ли Бася его бросила? Он, должно быть, сильно огорчился, когда она ушла к мосье Пижо.
- Особенно интересен Ратиган, - продолжал Александр. - Французы должны знать, что в Польше есть и такие люди. Этот тип чувствует конъюнктуру.
- Финансовую, конечно.
- Финансовую, - усмехнулся Александр. - А отсюда и политическую тоже. Видишь ли, поляки никогда не умели пережидать полосы неудач. Когда в Европе была плохая конъюнктура, они обычно садились на коней. Если бы не было Костюшко, если бы Станислав Август еще царствовал в то время, когда Наполеон захватил Италию… Иногда нужно уметь продержаться, даже ценой унижений…
- К чему это ты клонишь?
- В Европе ветер дует сегодня в паруса Гитлера, а завтра, возможно…
- Это тебе и сказал Ратиган?
- А ты сразу же обиделся? А что, собственно говоря, хочет Вацлав Ян? На что рассчитывает?
- Не знаю, - признался Завиша.
- Просто тобой управляют одни эмоции. Дело плохо, если ты руководствуешься только инстинктом, а не опытом и анализом ситуации. Ты не спрашиваешь Вацлава Яна, какая у него программа, ты просто ждешь. Веришь, что он, старый товарищ, самый верный из верных, все тебе объяснит, сам подскажет лучший выход из положения и примет решение.
Завиша встал. Он чувствовал себя совершенно трезвым.
- Все это - тоже Ратиган?
Александр усмехнулся.
- Не только. - И неожиданно его тон изменился. - Если говорить честно, то мне не нужно было сюда приезжать. Не нужно было, - повторил он и стукнул ладонью по столу. - Ибо в конце концов, все зная и обо всем помня, мы с тобой завязнем в этот дерьмовом окопе.
- Ведь ты же вернешься в Париж.
- Может, я и вернусь в Париж, - прошептал Александр, - и Бася, прости, мадам Пижо, подаст мне графинчик красного вина. Женщина, полностью освобожденная от всего польского.
- Перестань!
- А ты меня принимаешь у себя дома.
И в этот момент они услышали звонок у входной двери. Удивленный Завиша - он никого в это время не ждал - пошел открывать, на пороге стояла Ванда Зярницкая.
Александр, хотя и не очень охотно - оставалось еще много водки, - тут же попрощался и ушел.