С того момента, когда Завиша увидел ее впервые, когда Ванда открыла ему дверь квартиры на Пивной, она произвела на него впечатление человека, в реальность которого, именно как любовницы Юрыся и добропорядочной мещанки из Старого Мяста, зарабатывающей вязанием себе на жизнь, трудно было поверить. Сомнительной казалась искренность ее реакции, поведения, и к тому же сомнительной вдвойне: в самом простом понимании, что она изображала, создавала видимость скорби, отчаяния или безразличия, и в понимании более широком, а именно что Ванда Зярницкая была вообще неправдоподобной и выдуманной от начала до конца.
Вероятно, ни один порядочный летописец не решился бы отказать Завише в том, что он в чем-то прав (если бы даже этот летописец гораздо больше ротмистра знал о Ванде и об ее многолетней любви), принимая во внимание хотя бы тот факт, что пани Зярницкая должна была жить два с половиной месяца после последнего визита Юрыся в постоянном ожидании, занимаясь вязанием и выглядывая в окно, и что она не сделала ничего (во всяком случае, так могло показаться), чтобы получить хоть какие-нибудь сведения о своем любовнике, а по сути дела, почти муже. Конечно, Юрысь так ее воспитал, но Завиша должен был поверить в то, что она никогда не пыталась установить, где на самом деле в данный момент находится капитан запаса и где он проводит ночи, когда его нет на Пивной. Он приходил и уходил, как будто бы с фронта (действительно ли Ванда искренне верила в этот вечно огненный фронт Юрыся?), а ее единственной обязанностью было одно - терпеливо ждать. Ванда ставила два прибора на рождественский стол, а под елку клала свитер, красиво упакованный в цветную бумагу. Его халат висел в ванной комнате, его домашние туфли стояли под кроватью. Юрыся убили на Беднарской, то есть в тысяче метрах от Пивной, а она ничего не знала (или делала вид, что не знала), до нее не доходили ни слухи об убийстве, ни разговоры, она не видела некролога в "Завтра Речи Посполитой" (пожалуй, это наиболее вероятно) и короткой заметки в "Польске Збройной" (ее она тоже не читала). Впрочем, обе эти газеты писали о трагической смерти капитана запаса, не сообщая подробностей. Полиция сделала все, и на этот раз ей это удалось, чтобы убийство на Беднарской улице не стало предметом сенсационных спекуляций журналистов.
Юрысь умер, как жил, почти нелегально, одиноко, без какого-либо шума, где-то в стороне от оживленных дорог. Завиша спросил: а случалось ли раньше, что он так же долго не подавал признаков жизни? Ванда тут же подтвердила: ведь она же знала, что его в любую минуту могут послать на другой конец света и у него не будет возможности… Верила ли она в это на самом деле? Ротмистру казалось, что Юрысь, которого ждет пани Ванда или, точнее, ждала до того момента, как он, Завиша, появился в ее квартире на Пивной улице, это какой-то совершенно неизвестный ему человек, а не хорошо знакомый отставной офицер. Он был персонажем из легенды, из романа, а его жизнь состояла из одних только самоотверженных поступков и неизвестного миру героизма. Не потому ли он не женился на Ванде, что ему хотелось навсегда остаться таким? Или это она?..
Завиша ожидал, что дверь ему откроет женщина в трауре, а увидел пухленькую, довольно красивую блондинку в светлом домашнем платье. Когда ротмистр сказал: "Я был другом Станислава Юрыся" - и почувствовал на себе ее взгляд, взгляд женщины удивленной, но совершенно спокойной, он уже не верил. Потом Ванда оставила его одного в уютной комнате; на буфете стояли фотографии Юрыся и советника Зярницкого… Завиша ждал долго, не зная, должен ли он постучать в дверь, за которой исчезла эта женщина. Несколько раз он подходил к двери, попытался даже заглянуть в замочную скважину. Плакала ли она? Когда Ванда вернулась, ее глаза, казалось, стали больше и темнее. И первое, что она спросила - не "Как это случилось?", а "Где его похоронили?". Потом сказала, что до весны нельзя будет поставить ему памятник. Ее очень беспокоило, есть ли на могиле крест, а также табличка, металлическая ли и какая на ней надпись. Она была уверена, что никто не зажег свечки на его могиле, никто в сочельник не поставил елки. Ведь, кроме нее, у него не было женщин, а это женское дело, и даже если ему устроили пышные похороны, то позже все равно некому было позаботиться о могиле.
Завиша не знал, может ли он ей задавать вопросы, а ему хотелось спросить о многом. Или все разговоры следовало перенести на потом, а сейчас оставить ее одну? Каждое слово, которое приходило ему в голову, казалось неуместным. Завиша не сказал: "Его убили", а: "Он погиб", и Ванда тут же добавила: "Как герой", - и ее пафос не казался фальшивым, а ротмистр склонил голову, думая о том, что придется ей сказать правду о смерти Юрыся и что тон их разговора ему не нравится, он должен быть иным, и, наконец, что он ей не верит, а позволяет себя обманывать, как наивный юнец, который в первый раз…
Он грубо заявил, что полиция ведет следствие, а дело необыкновенно запутанное и трудное. Казалось, Ванда не понимает; она даже не спросила, нужно ли ей явиться для дачи показаний, и не проявила никакого интереса к подробностям смерти своего возлюбленного. Завиша понял одно: что бы он ей ни сказал о Юрысе, если, конечно, поведение пани Зярницкой не является заранее продуманной позой, ему не удастся разрушить миф, возвышенный образ, который создал в этой квартире капитан запаса, и нет никаких оснований лишать эту женщину веры в легенду, если она по-настоящему в нее верит.
Все это казалось необыкновенным и не очень-то ясным. Он ожидал увидеть отчаяние, равнодушие, а больше всего - просто привычный траур, во всяком случае реакцию знакомую и достаточно обыденную, чтобы без труда выбрать соответствующую манеру поведения. Завиша надеялся узнать об Юрысе что-то новое, ведь он нашел человека, который знал Юрыся с неизвестной ему стороны. Оставалось только спросить: "Могу ли я вам чем-нибудь помочь?" и "Если я буду вам нужен…"
Нет, помочь он ей ничем не может, на кладбище она съездит сама, а если ротмистр оставит свой адрес…
Он оставил. И вот Ванда Зярницкая осматривается по сторонам, бросает взгляд на стол, на котором еще стоят рюмки, лежит ветчина в бумаге и сыр на тарелке. Казалось, что в этой квартире она чувствует себя совершенно свободно. Большая, бело-черная, ибо Ванда была уже в черном платье, очень домашняя и абсолютно неправдоподобная, непонятная. Похоже, она примирилась с судьбой, но в то же время полностью поглощена своим трауром. Довольно странно, что Ванда пришла без предупреждения в квартиру одинокого мужчины - ведь на визитной карточке был его телефон - и не сказала ничего приличествующего случаю. Выходит, она бесцеремонная и невоспитанная женщина?
Нет. Большие белые руки лежат на столе: обручальное кольцо и один перстень… Разве вдовы носят обручальные кольца? Завиша никогда над этим не задумывался. Но ведь она же не вдова Юрыся! А может, Ванда просто все делает в шоковом состоянии, получила удар без наркоза? Месяцы ожидания - и удар. Сколько ей может быть лет? Похоже, что она в возрасте Баси. И довольно приятная. Нехорошо так думать, но эта рука, которая отправилась сейчас со стола на колено… И всякий раз, когда Завиша потом вспоминал этот вечер, первый вечер, проведенный с Вандой, он видел ее руки, пальцы, неподвижно лежащие на столе, потом открывающие сумочку, поднятые к лицу, касающиеся висков, держащие носовой платок, на какое-то мгновение поднесенный к глазам…
Завиша еще не отдавал себе отчета в важности ее визита и в том, к каким последствиям он приведет, но чувствовал - во всяком случае так ему казалось позже - беспокойство и такой же страх, как в тот момент, когда он в первый раз за много лет встал перед зеркалом в гражданской одежде, зная, что с сегодняшнего дня ему не придется застегивать на груди крючки военного мундира.
- Только в тот момент, - сказала Ванда, - когда я прочитала вашу визитную карточку, я вспомнила, что Стась говорил мне о вас. Еще в старые времена; вы ведь были друзьями и работали вместе. - Последние слова она подчеркнула особо.
Завиша что-то в подтверждение буркнул.
- Вот почему, - продолжала Ванда, - я должна была с этим прийти именно к вам, ведь у меня никого нет… - Тогда-то он и увидел пальцы, открывающие сумочку.
Он слушал и не верил; да и позже так до конца и не поверил, предполагая какую-то хитрость, хотя сам убедился в том, что, несомненно, письмо было написано рукой Юрыся, а векселя подлинные. И все же Завиша никак не мог подавить в себе недоверие, особенно когда услышал о тайниках в стене, об укрытых сейфах. И все это у Юрыся, тертого калача, и вдруг такое ребячество, наивность, глупость просто…
- Значит, ключ у тебя лежал три года? - допытывался он у нее позже.
- Да, а почему ты все время меня об этом спрашиваешь? - И повторяла: - Еще покойный муж Зярницкий встроил в стену спальни под нашим свадебным портретом металлический ящик. Когда Стась его увидел… У него же не было другого дома, только здесь на Пивной, так вот, когда он увидел этот тайник, то сказал, что будет в нем хранить важные бумаги. И еще сказал, что только после его смерти - он часто говорил о смерти, хотя я очень сердилась - я должна буду открыть ящик, потому что найду там кое-что для себя…
Завиша понимал, конечно, что Юрысь не мог держать эти документы в собственной квартире, но чтобы так довериться Ванде, довериться окончательно и безгранично, зная, что простое любопытство…
Конверты даже не были запечатаны. Зярницкая бросила их на стол.
- Посмотрите, пожалуйста, и посоветуйте.
И в самом деле: к кому она могла обратиться? Завиша открыл первый конверт и вынул из него несколько листов бумаги, исписанных разборчивым почерком Юрыся. И тут же забыл о присутствии Ванды. Прочитав, он старательно сложил листочки и сунул их в карман.
- Вы это читали?
- Нет. - Ванда смотрела на него искренне и безразлично.
Ничего другого она и не могла сказать, подумал Завиша.
- Женщина, лгать ни к чему, - убеждал он ее. - Хочешь, чтобы я поверил, что ты не заглядывала в тайник?!
- Стасик этого не любил.
- Стасик, Стасик!
Ведь он никогда с ней по-настоящему не жил, а дух его все еще витал на Пивной улице. Проклятые домашние туфли, стоящие под кроватью! Альбом с фотографиями! Штык от легионерской винтовки!
Когда Завиша в третий раз пришел на Пивную, он понял, что эта женщина должна ему принадлежать. "Реализовать в постели" - так, кажется, кто-то сказал, возможно Александр. Эти слова не казались ему достаточно точными, скорее они выражали потребность, которую он ощущал, - увидеть Ванду в ситуации, когда жест, слово хотя бы на какое-то мгновение могут стать естественными и правдивыми. В тот момент, когда зажигают лампу на ночном столике и говорят: "Дай мне сигарету", когда первый раз свет упадет на лицо и надо встать с кровати, показав живот, груди, спину, кожу на бедрах, которые видишь не в минуты сладострастия, а позже, уже в полном сознании.
Он был разочарован. По сути, Ванда не сопротивлялась; может быть, только вначале, ее первая реакция, нежелание, похоже, были продиктованы приличием, но потом она стала покорной, словно предчувствовала, что так будет, а он испытывал некоторую неловкость, свою неуклюжесть, когда брал ее за руку, а потом целовал шею, замечая седые пряди волос. Совершенно конкретная, чрезвычайно деловая в мелочах, он даже подумал: по-супружески бесстыдная, все позволяющая, но как бы для него, не для себя. "Так тебе будет лучше", - шептала Ванда, словно искала оправдания, ведь она великодушно дает ему наслаждение, ничего не требуя взамен. Она соглашалась на все, что ей казалось необходимым и бесспорным; ничего больше он понять не смог, если и должен был что-то понять. В спальне возле кровати стояла лампа, Ванда зажгла ее и встала, держась так, словно не чувствовала на себе его взгляда или как будто бы он смотрел на нее уже на протяжении многих лет. "Давай попьем чайку, а может, ты хочешь рюмку наливки, у меня есть прекрасная наливка", - сказала она, а Завиша неожиданно почувствовал себя как-то неуютно в этой кровати, он поплотнее укрылся одеялом, думая о своем животе и своих ногах, собственно говоря, Завиша впервые так думал о себе, ведь он уже не может легко соскочить на ковер, для того чтобы поискать портсигар в кармане пиджака.
Поддембский остался у нее на ночь и, просыпаясь, видел в темноте прямоугольную плоскость окна и голову Ванды, уткнувшуюся в подушку; она спала так же спокойно, как Бася, тоже на правом боку и тоже не двигаясь в течение многих часов.
Утром Завиша подумал, что, может быть, Ванда действительно не читала бумаг Юрыся и что капитан запаса поступил мудро, спрятав свой архив в тайнике советника Зярницкого. И еще он подумал, что не много узнает о Юрысе от Ванды. Стась погиб, и это большое несчастье, большое несчастье для нее, но что она может знать о его миссиях и заданиях, она, которая только ждала, ничего не требуя, да и как же она могла требовать, чтобы он докладывал ей о том, куда уходит и когда вернется. В тот день, когда Стась был в последний раз, он сказал, уходя: "Ненадолго". По-разному это "ненадолго" можно было понимать, она утешала себя, верила… А если Стась не хотел, чтобы она заглядывала в тайник, значит, у него были на то основания.
Конечно, они у него были. Среди бумаг, находящихся в железном ящике, самую большую ценность, по разным причинам, могли представлять: копия письма, которое Юрысь выслал - или не выслал - неизвестному адресату, а также семь векселей, выданных Вацлавом Ольчаком на довольно значительную сумму - тридцать тысяч злотых.
Письмо требовало особого анализа. Написанное 18 января 1937 года - по крайней мере такую дату поставил Юрысь с правой стороны страницы, - оно не было похоже на рапорт, во всяком случае на служебный рапорт, создавалось впечатление, что это справка, данная кому-то дополнительно и даже, в каком-то смысле, нелегально, а ее автор явно преследовал две цели. Напрашивался вывод, что Юрысь хотел, во-первых, чтобы содержащаяся в письме информация дошла через голову его непосредственного начальства на самый верх, а во-вторых, чтобы этот трактат мог стать хоть какой-то гарантией, что не пропадут результаты расследования, значение которого капитан запаса, быть может, переоценивал, но которое было достаточно важным, чтобы угрожать жизни этого упрямого коллекционера всякого рода секретных сведений.
Кем был неизвестный адресат, Завиша мог догадаться как по тону письма: фамильярность доверенного человека и уважение к начальнику, так и по краткости изложения, предполагающего прекрасную осведомленность информируемого. Значит, Вацлав Ян? Тот, кто в течение многих лет был начальником Юрыся и на которого в последнее время, уже в качестве репортера "Завтра Речи Посполитой", капитан запаса работал? Но тогда почему полковник, поручив Завише выяснить обстоятельства преступления на Беднарской, ничего не сказал об этом документе, имеющем такое важное значение для следствия? А если это не Вацлав Ян? Если Юрысь вообще письмо никуда не посылал? Написал, а потом у него не хватило смелости; остался только текст в архиве у советника Зярницкого.
Само собой разумеется, Завиша сделал для себя копию.
"После того как меня отозвали из Германии, - писал Юрысь, - в течение восьми месяцев я представлял рапорты, дополнения, объяснения, и чем дольше мне приходилось отчитываться, тем больше я ощущал, в каком я нахожусь положении - не офицера, подводящего итоги выполненной миссии, а подозреваемого (я не понимал в чем), против которого ведется следствие. Семь недель я провел на Крулевской улице без права выхода в город, а Н. пытался меня убедить, что это не временный арест, а необходимая мера, чтобы уберечь меня от всякого рода внешних контактов и от опасностей, связанных якобы с какой-то игрой, которую сейчас ведет наш сектор. Однако Н. мало интересовало, верю ли я в его слова, его больше устраивала неопределенность, возможность в любой момент в ту или другую сторону изменить мое тогдашнее положение. Пожалуй, я слишком поздно понял настоящую причину такого ко мне отношения. Но следует принять во внимание то обстоятельство, что за время моего нахождения в рейхе мои письменные и устные рапорты оценивались как полезные и достоверные. Полковник З. и майор Н. во время допросов используют метод, который я ценю и который я назвал бы методом циркуля. Трудно, даже имея некоторый опыт, установить, какая точка внутри описываемых кругов на самом деле интересует ведущего расследование. Это кружение вокруг точки, отдаление, а потом неожиданные попытки захватить врасплох утомительны, они сбивают с толку и одновременно затрудняют восприятие.
Я отвечал на сотни несущественных вопросов, пока не понял, что следствие ведется по поводу рапортов двух моих агентов, это были рапорты, значение которых я смог оценить только во время бессонных ночей на Крулевской улице. Одновременно мне пришлось обдумать несколько возможных вариантов, которые я пытаюсь сейчас вам изложить.
Вариант первый: рапорты показались руководству неправдоподобными, противоречащими уже имеющейся информации, и эта неправдоподобность привела к тому, что начали сомневаться в правильности других моих донесений - всех или исходящих только от этих агентов, - которые раньше не вызывали сомнений.
Вариант второй: они считают, что я стал жертвой провокации или сам эту провокацию организовал. Значит, меня подозревают в измене.
Вариант третий, не исключающий и оба предыдущие: информация моих агентов оказалась нежелательной, не связанной с теми сведениями, которые имеет Отдел, она противоречит основным концепциям руководства и поэтому не может быть передана выше, ее нужно уничтожить.
Я принял третий вариант как самый вероятный: оказалось, во всяком случае у меня сложилось такое впечатление, что я был прав. Я рассчитываю на то, что все же вопреки той позиции, которую я занял позже, во время имеющих такое важное для меня значение бесед с майором Н. - я был бы просто дураком, если бы вел себя иначе, а доказательства своей храбрости, вы ведь это хорошо знаете, давал в другом месте, - информация, о которой идет речь, все же дойдет до Главнокомандующего.
Я уже докладывал вам о своей деятельности в Берлине; работал я, как мне кажется, успешно и думаю, что результаты, которых мне удалось добиться, должны быть приняты во внимание. Я знаю, что такое провокация, мне пришлось принимать участие в различных интригах, я научился разбираться в людях, слышать невысказанные вслух слова, видеть в темноте, быть словно обложенным в джунглях зверем, ушедшим от пуль. И если даже я не в состоянии это доказать, то все равно уверен, что обер-лейтенант Г., которого я в своих рапортах называл А6, и Ильза Я. (простите, что даже вам я не сообщаю фамилий, но это можно сделать во время личной встречи), выступающая под шифром Б2, заслуживали полного доверия.