- Нет, уважаемая. У меня много друзей, но действую я только на свой страх и риск. Вы были любовницей Юрыся? Об этом вас спросят во время процесса.
- Понимаю. - Голос немного хриплый. Потом резко: - Вы хотите знать обо мне или о нем? - Сейчас она немного изменилась, стала более открытой. Все же природа не лишила роскошное создание коготков, возможно, в секретариате Ратигана она выполняет не только декоративные функции. - Если о нем, - продолжала Витынская, - то следовало спросить: хотел ли он, чтобы я была его любовницей? Да, хотел… А чего он добился, касается только меня.
- Понимаю. - Завиша не выглядит смущенным. - А вы? Как вы оцениваете прочность этой… дружбы?
- Он мне нравился. Это все.
- А он? Прошу вас, на сей раз говорите правду, ибо все это чрезвычайно важно. По-настоящему ли он интересовался вами? Был ли влюблен? Думал ли о будущем? Принимал ли всерьез ваши с ним отношения? Или, быть может, считал, что это только мимолетный флирт?
Витынская ответила не сразу.
- Мне кажется, - сказала она наконец, - что я ему нравилась. Мы никогда не говорили о любви.
- А о себе? Рассказывал ли он о себе, о других женщинах в своей жизни?
- О женщинах - никогда. Знаю только, что он не был женат.
Завиша вздохнул.
- Так о чем же вы говорили?
- О господи! Обо всем понемногу. Ему столько пришлось пережить во время войны.
- А он никогда не вспоминал о своем пребывании в Берлине?
- Никогда.
- Скажите мне, пожалуйста, связывали ли вы с ним какие-нибудь надежды?
- На будущее? Нет, пожалуй, нет… Может быть, только вначале… Он не был тем человеком, который умеет устраиваться в жизни. Легионер, высокие награды, большие знакомства - и что? Оказался в каком-то "Завтра Речи Посполитой", даже свои заметки никогда не подписывал. Ему не нужно было… Видите ли, я не терплю людей, не думающих о будущем, людей, которые от всего отказываются, а потом прикрываются ореолом таинственности.
- Поэтому ваша дружба и оборвалась?
Она пожимает плечами.
- И вы встречались все реже и реже… Он просил, хотел с вами встретиться, а вы отказывались, правда?
Снова пришлось ждать ответа.
- В последнее время он не стремился к встречам.
- Что значит: в последнее время?
- В последние несколько месяцев. Я звонила в газету, а он отвечал, что у него нет времени, что ему придется уехать… В октябре он у меня был только раз.
- Но ведь это же вы от него отказались!
Она снова пожимает плечами.
- Ах, вы ничего не понимаете! Я ничего подобного не говорила. Я сказала только, что стала с ним реже встречаться. А потом познакомилась с Эдвардом.
- Интересовала ли Юрыся ваша работа у Ратигана?
- Моя работа? - повторила она.
Завиша почувствовал на себе ее внимательный взгляд.
- Пожалуй, да. Немного. Его интересовал Ратиган. Впрочем, он всех интересует, а журналистов особенно. Станислав ведь был журналистом.
- Как проявлялся его интерес? Бывал ли он у вас на работе?
- Два или три раза… Но я никак не могу понять, какую связь имеют эти вещи…
- Когда-нибудь я вам объясню.
- Станислав был слишком любопытен. Я этого не любила… Он рылся в моих письмах, даже в секретариате вел себя как дома. Я не разрешала ему приходить.
- Знал ли Ратиган о вашей дружбе? Вспоминали ли вы когда-нибудь, разумеется перед убийством, о Юрысе, называли ли его фамилию?
- Конечно, пан ротмистр… Я моему шефу многим обязана, а он ко мне относится почти как к дочери.
- Как к дочери! - повторил Завиша.
- Ирония здесь ни к чему.
- И что же Ратиган сказал о Юрысе?
- Он его не знал и никогда о нем не слышал. Советовал мне быть осторожной. Он не любил журналистов.
- Вы уверены, что Ратиган никогда не слышал о Юрысе?
- Господин Ратиган - прекрасный человек и всегда говорит правду. Примите это к сведению, пан ротмистр.
- А он знал о том, что Юрысь приходит к вам в секретариат?
- Знал, и это ему не нравилось. Впрочем, его можно понять…
- Да. А о Зденеке вы тоже шефу говорили? Видно, он выполнял у вас роль исповедника?
- Нет, пан ротмистр. Друга. Не знаю, к чему вы клоните, но, простите меня, ваши вопросы не только нетактичны, но и не имеют отношения к делу. Следователь прекрасно понимал, что моя работа и мои отношения с Ратиганом не имеют никакого значения для следствия.
- Следователь показал себя необыкновенно прозорливым человеком. Но, если позволите, вернемся к Зденеку. От кого он узнал о существовании Юрыся?
- От меня, конечно.
- Почему вы ему сказали?
- У меня нет тайн. Все равно кто-нибудь насплетничал бы… что я иногда встречалась с паном Станиславом…
- Зденек был ревнив?
- Вы считаете, что меня нельзя ревновать?
- Вам это нравилось?
- Вы женаты?
- Нет.
- Поэтому-то так тяжело с вами говорить. Зденек мне несколько раз устраивал скандалы, да к тому же без всякого повода и смысла. Он ревновал меня ко всем. Даже к Ратигану.
- Вы об этом сказали следователю?
Поколебавшись, Витынская ответила:
- Ну, не… не такими словами.
- Ага. Выходит, следователь должен быть вами доволен. Правда ли, что Зденек искал Юрыся в редакции газеты?
- Я ничего об этом не знаю.
- Расскажите мне поподробнее о Зденеке. Что он за человек? Ведь вы собирались выйти за него замуж.
- Планы довольно неопределенные… Эдек очень способный, энергичный… Инженер Вежхоловский, у которого он работал, предрекал ему блестящее будущее. Он говорил: "Один из тех, кто может совершить переворот в архитектуре". Пан Ратиган был даже готов помочь ему закончить учебу… Но Эдек просто одержимый… - Она сказала это тихо, со злостью, почти с ненавистью.
- Чем?
- Скорее, кем. Есть у него друг по фамилии Крудель. Я ему сказала: "Выбирай - я или он". А Эдек ответил: "И он, и ты".
- Этот Крудель - коммунист?
- Да. Злой дух Эдека. Я знаю, что он советовал ему порвать со мной.
- Можно сказать, что вы с Круделем вели борьбу за душу этого парня?
- И я выиграла или была уже на пороге победы.
- Интересно.
- Я знаю, как это бывает; моя мать проиграла. Она вышла замуж за человека, который до конца жизни большую часть времени провел, скрываясь от полиции или в тюрьмах. Помню похороны моего отца - красные флага на кладбище и пустая сумка матери. Тогда я сказала себе: "Нужно уметь жить, а не умирать".
Завиша усмехнулся. Только теперь он начал ее понимать.
- И вы научились жить, - сказал он. - Прекрасно. Но вернемся к Зденеку. Вы его любите?
- Вы слишком часто повторяетесь, пан ротмистр, вы уже задавали этот вопрос. Давайте лучше поговорим о фактах.
- Хорошо. Требовал ли он, чтобы вы окончательно порвали с Юрысем?
- Да. К тому же он о Юрысе сказал, что за километр видно, что это шпик. Нехорошо сказал.
- Грозил?
- Нет.
- А в тот день…. Мне все равно, что вы сказали следователю… Как было в действительности?
- Я не договаривалась с Эдвардом, и его у меня не было.
- А Юрысь?
- Не подавал признаков жизни уже много дней, а без звонка он никогда не приходил… В последнее время мы чаще всего встречались в городе.
- Когда вы узнали, что его убили?
- Когда пришла полиция. Вам это кажется невероятным? Конечно, я слышала, что кого-то ударили ножом в подворотне, все сплетницы в доме только об этом и говорили, но мне и в голову не приходило…
- А Зденек?
- Я встретила его на следующий день; он был спокойный, такой, как всегда, о Юрысе мы не говорили. Может, еще чаю?
- Спасибо. Я восхищен вами.
- Очень приятно. Чем я заслужила?
- Приходит полиция и говорит вам о смерти вашего приятеля… А вы совершенно спокойны, никакой истерики, ни одной слезинки, несколько банальных и не очень искренних слов… Хотя вы говорите, что ничего не знали раньше…
- Я умею владеть собой.
- А перед приходом полиции вы не звонили в "Завтра Речи Посполитой"?
- Так получилось, что не звонила. Я была очень занята.
- Ратиган тоже не вспоминал об убийстве Юрыся?
- А откуда же он мог знать! Я ему об этом через несколько дней сказала.
- А как он реагировал?
- Ратиган? - Снова Витынская внимательно смотрит на Завишу. - Вы все время в своих вопросах возвращаетесь к Ратигану. Естественно, смерть Юрыся его интересовала постольку, поскольку она касалась меня.
- Он высказал какую-нибудь догадку?
- Простите, но это действительно не имеет значения. Могу только сказать, что сразу, еще до того, как меня вызвали к следователю, он предостерегал меня, сказал, что на Зденека может пасть подозрение.
- Какая дальновидность! А что вы ему ответили?
- Что этого быть не может… А он - что я недооцениваю себя. По его мнению, я отношусь к тем женщинам, ради которых мужчины готовы даже на убийство.
- Теперь я восхищен Ратиганом, - сказал Завиша. - Но давайте вернемся еще к двадцать восьмому октября. Вы в тот вечер не выходили из дому?
- Нет. Печатала на машинке.
- А почему не на работе?
Какое-то время он ждал ответа.
- Материал не был еще готов, когда я ушла на обед. Шеф обещал мне его прислать. И шофер привез около шести часов.
- А потом приехал за напечатанным около десяти, так?
- Шеф дважды звонил… - Поколебавшись, она добавила: - А за рукописью, собственно говоря, приехал пан Воляк.
- Кто это такой?
- Доверенное лицо… Что-то вроде личного секретаря.
- А также охрана шефа, правда? Вы сообщили его фамилию следователю?
Молчание.
- Не сообщили? Почему?
- Я сказала: шофер. Если следователь обратится к пану Ратигану…
- Но почему?
- Шеф не любит, когда упоминают фамилию Воляка. Впрочем, должен был приехать шофер, но Воляк его заменил. Вы понимаете, он немного за мной ухаживал.
- Предположим, что понимаю. Воляк долго сидел у вас?
- Может, десять, может, пятнадцать минут, а возможно, немного больше. Пожалуй, больше… Но он вышел перед тем, как это случилось.
- Откуда вы знаете?
- Очень просто: если бы он вышел позже, то должен был наткнуться на полицию, увидел бы тело Юрыся и наверняка рассказал бы об этом шефу…
Завиша довольно долго молчал. Нет, он никак не мог ее раскусить. Делает вид или…
- А вы потом с этим Воляком не говорили? - спросил он.
- Нет. Шеф послал его в Лондон. Я больше с ним не говорила.
Завиша встал и начал тяжело ходить по комнате. Ошибка следователя, если слово "ошибка" имело тут какой-нибудь смысл, снова показалась ему слишком простой, слишком наивной. Ведь Ротоловская сообщала в своих показаниях: "Сначала из ворот вышел человек в кепке (то есть Зденек), потом черный автомобиль уехал". Значит, если "человеком в кепке" был действительно Зденек, что с самого начала вызывало сомнение, то этот Воляк должен был первым наткнуться в подворотне на тело Юрыся. Воляк уже в Лондоне, а Кшемек даже не пытался допросить шофера Ратигана и установить, кто приехал на черном лимузине.
- Как вы считаете, если не к вам, то к кому Юрысь мог прийти в ваш дом?
Витынская пожала плечами.
- Может быть, к Ольчаку? Ведь они были знакомы.
Завиша склонился над ней, опираясь руками о спинку стула.
- И что? - спросил он. - И, зная все это, вы ни слова не сказали следователю?
- Я ничего не знаю, - прошептала она. - Вы ошибаетесь. Я не понимаю, о чем вы говорите…
Приходить с докладом к Вацлаву Яну было событием, которое запоминалось надолго. Он слушал, изредка только прерывая; а если после окончания доклада говорил "спасибо", это значило - хорошо, если говорил "спасибо" и задавал два вопроса - это означало, что он очень доволен, если же молчал, погрузившись в себя, а потом коротко объявлял о своем решении, каждый из его подчиненных знал, что теперь в течение длительного времени он полковника не увидит. Вероятнее всего, содержащаяся в докладе информация была или ненужной, или такой, которую Вацлав Ян неохотно принимал к сведению. Ибо полковник не все хотел знать и требовал, чтобы его подчиненные умели предвидеть, о чем в данный момент его не следует информировать.
Завиша, который неоднократно приходил с докладами к полковнику, знал эти принципы наизусть и сейчас, хотя их и не связывали какие-то формальные служебные отношения, не мог побороть страх из-за того, что поступает не по правилам, установленным Вацлавом Яном. Он чувствовал, что говорит слишком много и что - а это также порицалось - не может исключить из своего рассказа себя, что, представляя факты и избегая выводов, он ждет оценки Вацлава Яна с таким нетерпением, будто дело касалось лично его, Завиши, а не великих и неведомых замыслов полковника. Ротмистр представил письмо Юрыся, которое Вацлав Ян внимательно прочитал (это вовсе не означало, что он читает его впервые), доложил о разговорах, которые он провел, а также позволил себе обратить внимание на опасность, возникающую из-за недооценки или просто сокрытия Вторым отделом информации, содержащейся в рапортах погибшего капитана запаса. Несколько раз упоминалась фамилия Ратигана, вероятнее всего агента абвера. Невиновность Зденека казалась Завише, хотя он и избегал делать выводы, довольно бесспорной. Ротмистр доложил полковнику, что молодому Фидзинскому, который с ним сотрудничает, он поручил расспросить некоего Круделя, подтвердившего якобы сомнительное алиби Зденека. Только одно он утаил от полковника - ибо даже о векселях Ольчака донес - фамилию Ванды.
Потом Завиша ждал. Он мог вдоволь наглядеться на профиль Вацлава Яна, не тронутый временем, всегда один и тот же - в жизни, на портретах и в альбоме "Пилсудский и пилсудчики". Он ждал в тишине, которая казалась абсолютной. Ждал сосредоточенно, поскольку то, что сейчас должен был сказать полковник, ему казалось необыкновенно важным. Мыслями Завиша возвращался к юношеским годам и, как прежде, когда он шел в штаб-квартиру Вацлава Яна, которая находилась на Старом Рынке, со своим другом, Болеком Бобруком, погибшим потом в боях за Сосновец, повторял: "Давайте будем чисты, чисты в том, что придет, чисты в мыслях и в поступках, в замыслах, в борьбе и в желаниях".
Но что могло сейчас означать это слово для старого бывалого легионера, почему оно вернулось, осело в памяти, почему его нельзя отбросить или высмеять? "Все, что я делаю, я делаю с мыслью о Польше", - говорил Вацлав Ян. Кто посмел бы в этом усомниться? Если с мыслью о Польше нужно было убивать, я убивал, если с мыслью о Польше приходилось участвовать в различных интригах, которые тогда, на Старом Рынке, и представить себе было невозможно, я участвовал. Сомневался ли я в чистоте цели? Неужели "мысль о Польше" неожиданно стала (когда?) слишком далекой, почти недосягаемой, как заклинание, от которого остались лишь слова? Я ничего уже не смогу оправдать, если буду повторять одни заклинания.
Я, Завиша-Поддембский, как проигравшийся в пух и в прах игрок в покер, сажусь снова за карты, не имея в карманах ни одной фишки. Я не могу допустить, чтобы меня кто-то проверял, проверить себя я могу только сам.
Проверить? Или, скорее, отойти в сторону, как того хочет полковник, подавить себя, сломить, перестать слушать и видеть, а только верить? Мысль о Польше - это мысль Вацлава Яна! Мысль о Польше содержится в словах приказа, ее можно воплотить в жизнь, четко выполняя его. А я? В таком случае я чист, ибо только слушаю, выполняю, верю.
Нет, я с этим не согласен.
Когда травили Александра, я сказал "нет". "Нет" является мерилом чистоты. Человек заявляет о себе тогда, когда говорит "нет". Говорит "нет" с мыслью о Польше.
Я могу теперь ждать решения Вацлава Яна, чтобы услышать то, что сам сказал бы на его месте. Речь идет о большом и в то же время о мелком и несущественном деле. Все дела такие: большие, если они оказываются картой в игре, маленькие, если их свести до размеров человеческой судьбы. Вацлав Ян может сыграть этой картой, но он не бросит ее на стол, на зеленый столик, за которым сидят старые товарищи по легиону - Рыдз, Бек, Наперала, до тех пор, пока не напомнит им о судьбе некоего Зденека и о необходимости покарать убийц. Никакие заклятия не оправдают…
Я смешон? Да. Какое тебе дело до Зденека? Выпьешь пару рюмок и забудешь. Нет, я не согласен. Пришло время испытаний, но я испытываю не себя, а Вацлава Яна. Что за смелость! Что за отвага! Не Александр ли научил тебя цинизму?
А если бы здесь сидел Комендант? Сгорбленная спина, левая рука, почти женская, бросает на стол карты для пасьянса, правая, мужская, нехотя собирает их со стола. Хватило бы у тебя смелости представить себе такое? Только представить? Уже одно сознание того, что может возникнуть такая мысль, лишало тебя прошлого, оставляя нагим в мире, в котором такая нагота даже на долю секунды просто непозволительна.
Я вышел из Него, следовательно, чувствую, как Он, только Он чувствует глубже, совершеннее и воплощает в слове, в действии то, что я сумел увидеть смутно и издалека. А как это воплощается - его дело, его забота.
Завиша ждал. Вацлав Ян аккуратно сложил письмо Юрыся (завещание, а может, просто донос), сунул бумагу в карман и, не меняя позы, то есть продолжая показывать свой профиль, сказал:
- Этим мы не воспользуемся. Это уже не имеет значения.
Завиша Поддембский с трудом встал со стула, не видя даже лица полковника, ничего, только светлое пятно. Вацлав Ян, не удостоив его взглядом, приказал:
- Пока не уходи.
Значит, нужно было снова послушно сесть.
9
Можно предположить, что Вацлав Ян, после того как выслушал отчет Завиши, а потом хранил молчание, значительно более продолжительное, чем обычно, перед тем как принять решение, заметил нетерпение ротмистра; он не любил, когда его подчиненные - а полковник все еще считал их своими подчиненными - проявляли беспокойство или возбуждение, ибо это означало, что подчиненный ждет не заключения своего начальника (каким бы оно ни было, он должен послушно его принять и быть готовым выполнить), а чего-то конкретного, какого-то им самим придуманного решения вопроса, а это не входило ни в его задачу, ни в компетенцию. Завиша не спускал с него глаз, Завиша смотрел на него с подозрительным вниманием и с назойливостью, чего, быть может, когда-то Вацлав Ян и не соизволил бы заметить, а что сейчас все же беспокоило и даже раздражало его.