Все засмеялись, однако, деликатно, сдерживая себя, - не известно было, как начальник отнесется к легкомысленному выкрику молодого милиционера. Но Чухлов тоже засмеялся, разрешил: "Можно разойтись!"
Тот час - шесть утра - по сути был началом операции... Три прошедших уже часа пока ничего обнадеживающего не принесли.
"Лишь бы не просочились за пределы района, - подумал Чухлов. - И сумели ли вскрыть сейф? Отмычек если нет, ключей не подберут - автогеном будут резать?"
По коридору - слышал Чухлов - приближались к двери шаркающие шаги Куропаткина...
Раньше Куропаткин писал жалобы на его имя. В месяц два-три заявления - на продолговатых листах пожелтевшей бумаги, от которой сильно пахло затхлостью, керосином, куриным пометом... (В сарайчике, что ли, хранит он рулон бумаги?) Острыми, напоминающими готические, буквами, соединенными в тесные, набегающие друг на дружку строчки, Куропаткин пространно и как-то по-особенному злорадно описывал подмеченные им на улицах Доможилова, как он витиевато выражался, "вопиющие факты нарушения непреложных для каждого гражданина установленных правил". Эти "вопиющие факты" чаще всего или не подтверждались, или по своей незначительности не заслуживали той бумажной переписки, в которую въедливый пенсионер вовлекал должностных лиц. Ну, скажем, что можно было ответить на его категорическое требование "разыскать и наказать неизвестное лицо, изобразившее непристойности вульгарного свойства в старой, той, что не из кирпича, а из горбылей, уборной, что стоит на задах стадиона"?
Ради истины надо заметить, что иногда Куропаткин сообщал и о чем-то дельном, что, как выяснялось, впрямь требовало внимания и усилий работников милиции: о мелких хищениях, чьих-то пьяных выходках, махинациях в торговой сети... Нюх у него - дай боже! Но даже в том случае, когда заявления Куропаткина несли в себе полезную информацию, Чухлов угадывал, что за их строчками не тревога писавшего, не его искреннее желание помочь чему-то хорошему, а все то же, знакомое по прежним писулькам, торжествующее злорадство... Отчего?!
Однако это раньше Куропаткин посылал жалобы на имя начальника райотдела внутренних дел Чухлова. Теперь, вот уже полгода, с тех пор, как Чухлов отказался принять на работу демобилизованного из армии сына Куропаткина, пенсионер пишет заявления... на него, Чухлова. В райком партии, в комитет народного контроля, прокурору, в областные организации...
- Надеюсь, могу взойти? - одновременно со скрипом двери ржаво прозвучал голос Куропаткина.
- Прошу... садитесь.
- Сидят... хе-хе... пусть другие, кто этого заслуживает, - Куропаткин растянул в улыбке широкие бесцветные губы. - А мы с вашего позволеньица просто присядем на стульчик.
Чухлову казалось, что в солнечном свете, щедро заливавшем кабинет, как-то уж очень остро, коварно и холодно взблескивали круглые очки Куропаткина, его голый череп, белые и ровные, словно у молодого, искусственные зубы... Куропаткин (и это повторялось всякий раз) медленно вытащил большой носовой платок, так же медленно разложил его на коленях, затем долго вытирал им лицо, шею, опять же долго складывал платок, убирал в карман и - молчал.
Чухлов тоже молчал.
Куропаткин снова изобразил улыбку, потер одна об другую пухленькие, чужие при его широком костлявом теле ручки, вымолвил:
- До грабежей, интересно складывается, дожили.
- Как мне было доложено, вы требовали допустить вас к начальнику отдела по чрезвычайному делу... слушаю!
- Всяческие могут быть дела, всяческие, - пробормотал Куропаткин и вдруг, уставив стекла очков на Чухлова ("Как слепящие фонари", - подумал тот), заговорил быстро, взахлеб, роняя капельки слюны на бритый подбородок: - А разве это что - нормально?.. Допущение кражи сейфа, чтоб пятнадцать тысяч из государственного кармана в чей-то личный... Почему спокойны, товарищ Чухлов, когда вся общественность на дыбках, невероятно возмущена? Спокойствие всегда похоже на потворство... не я так расценю - другие. Другие, товарищ Чухлов! А я, как известно, готовый, не жалея сил, помочь. Согласие, согласие б лишь ваше!..
- О чем вы? - Чухлов решительно вклинился в поток несущихся ему в лицо скользких, как мелкая рыбешка, слов. - Прошу конкретно по существу вопроса...
- Фамильная мечта, товарищ Чухлов, допустимое желание жизни... Про сына напоминаю, товарищ Чухлов! Демобилизованный воин, известно вам, Ярослав Семенович Куропаткин, воспитанный мною на большие дела... и нет, не хвалю, это точно-с! Образец! Со всех сторон без подозрений... Повторяю вам, товарищ Чухлов, что за мной и за сыном, как за каменной стеной были б!
- Ну вот что, гражданин Куропаткин, - сказал Чухлов. - Этот ежемесячно возобновляемый вами спектакль мне чертовски надоел. Кроме всего прочего я ни разу не видел здесь, у себя, вашего сына. Можно подумать, не он просится на работу к нам - вы под его именем! Пусть ваш сын придет ко мне, буду с ним разговаривать, а вы сейчас потрудитесь выйти за дверь.
- Выгоняете?
- Это просьба.
- Показательно... о-очень! - Куропаткин встал, снова вытащил из кармана платок, с прежней медлительностью возился с ним, дряблые, в розовых складках щеки вытирал и неожиданно - с мстительной радостью - выкрикнул, будто протявкал (это - как тявканье - после ухода Куропаткина, застряв, останется в ушах Чухлова):
- Пускай! За нами право... докажем! А сейф-то... там ищете? Отмахнулись от меня? Зря! Преступно! Недальновидно!
И он, вскинув голову, пошел к выходу.
- Минуточку, гражданин Куропаткин! - Чухлов тоже поднялся со стула, уперся ладонями в край стола. - Должен вас предупредить... Если вам действительно, - он сделал ударение на этом слове, - известно что-либо о краже сейфа на мебельной фабрике, об участниках преступления, а вы скрываете это от органов правопорядка - вас можно рассматривать как пособника преступников. Предупреждаю!
- Откровенно... подумайте только! - Куропаткин держался за дверную ручку, глядел на Чухлова через плечо. - Пошлете моего сына на курсы милиционеров - не ошибетесь... точно-с!
- Я вас предупредил, - стараясь выглядеть спокойным, а на самом деле взбешенный до ноющей боли в правом боку, до черных мушек в глазах, сказал Чухлов. - И торговаться, гражданин Куропаткин... не туда пришли, не пройдет номер!
"Какая сволочь, какая мразь, - кипело все в Чухлове уже после того, как Куропаткин исчез. - И я с ним словно жвачку жевал... сразу надо было вытурить! Но ведь что-то он определенно знает, разнюхал! Всем своим поведением демонстрировал, что знает... Откуда?"
Может, кем забыто - народ ведь мы отходчивый, простосердечный, не умеем таить зла на раскаявшихся, повинившихся, - но Чухлов помнит, что сразу после войны Куропаткина, тогда молодого, долго проверяли: каковы могли быть его взаимоотношения с немцами, приказом которых он был назначен мастером на восстановленную маслобойню? Прямых улик предательства, конкретных фактов его активного сотрудничества с оккупантами не установили тогда, но что лизал он немецкие задницы - это бессомненно. За то, что кормил германскую армию первосортным доможиловским маслом, отсидел Куропаткин не то два, не то три года...
Хоть не касался он руки Куропаткина, даже в начале их встречи рукопожатия быть не могло, пошел Чухлов к умывальнику, тщательно вымыл под тугой струей ладони, а затем пошире распахнул форточки каждого из трех кабинетных окон. Остановился подле одного, выходящего на проезжую улицу, рассеянно наблюдая, что там происходит... А там шли редкие прохожие, у ограды весело болтали две молодые женщины, маляр в заляпанном краской комбинезоне, пиная ногой, катил пустую бочку, она громыхала, и совсем маленький мальчик, одетый в красивую матроску, сын, скорее всего, одной из этих, что у ограды, женщин, усевшись посреди дороги, самозабвенно обсыпал себя серой пылью. Набирал ее в ручонки, разжимал пальчики над макушкой - и пыль, как легкий дождь, падала на него... Чумазое личико сияло таким счастьем, что Чухлов, расслабляясь, невольно засмеялся, сказал, будто утешая себя:
- Нет, чем плохо? На что жаловаться-то?
И впервые осторожно кольнуло в сердце, осело в нем неизъяснимой желанной болью: мне бы такого внука, веселого, чумазого, - вот бы любил его, домой спешил к нему!
VII
- Завхоз мебельной фабрики явился, Суходольский... Тут он, Григорий Силыч, в коридоре ждет.
- Зови его, Миша.
Чернущенко приоткрыл дверь:
- Пожалуйста, Суходольский!
Фигурой завхоз фабрики был под стать капитану - такой же низенький, худощавый, с широким, как и у того, разворотом плеч, сильными на вид, с юности развитыми в труде руками. Только в облике Чернущенко зримо проглядывалось этакое горделивое достоинство, старший инспектор, чувствовалось, знает себе цену, уверен в своем нынешнем положении, в своей человеческой, если хотите, значительности... Суходольский же суетлив в движениях, глазки у него под выгоревшими белесыми бровями тревожные, вопрошающие, и, возможно, это не из-за подобострастия, угодничества - из-за желания как можно быстрее, безошибочнее уловить, чего от него хотят, как лучше выполнить предстоящую работу...
Он заметно нервничал и, не дождавшись, что скажет ему Чухлов, сам заговорил:
- Извиняюсь, конечно, но за что меня-то сюда? Товарищ Чухлов? Иль подозреваете? Да как можно!.. Я к этому делу... господи, что вы?!
Чухлов попросил его успокоиться, заверил, что у них нет никаких основании сомневаться в его добропорядочности, не вызывали (повестки-то не было) - пригласили для помощи.
- Это я готов, товарищи, это что могу - нарисую! Ах ты, господи... а я-то напереживался!
И понадобилось какое-то время, чтобы Суходольский освободился от своего прежнего напуганного состояния, взял в толк, чего от него тут хотят. Чухлов укоризненно взглянул на старшего инспектора: надо предупреждать людей, с какой целью зовут их в милицию. Чернущенко пожал плечами: кто же, мол, знал, что попадется такой. Глаза его смеялись.
- В каком же году, товарищ Суходольский, был заделан лаз в подвал? При вас это происходило?
- А как же! Позвольте задуматься... сейчас, сейчас... Ровно семь лет назад, об эту пору, летом. В тот год приступили к благоустройству территории, я только что из кладовщиков в завхозы был переведен. Ответственно подтверждаю!
- Хорошо. Почему же тогда было решено заделать лаз в подвал?
- Сейчас, сейчас... Ага! Туда, в подвал, весной, осенью, летом в дожди вода стекала. А это, знаете, сырость, запах, просто вонь, извиняюсь.
- Понятно. А кто были исполнители?
- Не уловил, о чем вы?
- Кто конкретно заделывал лаз? По фамилиям не назовете?
- Ага... Еще позвольте задуматься... сейчас, сейчас нарисую. Та-ак... Нет, давно было! Бессилен назвать, не ругайте. Не помню. Однако, помню, при этом случай произошел. В натуре! Рабочие, копая землю, нашли банку с царскими деньгами. Сотенными, четвертыми... Все тогда сбежались, разглядывали. Купца Гундобина, видно, денежки иль конторщика его...
- Только бумажные? А монет, золотых допустим, в банке не имелось?
- Ответственно подтверждаю: только бумажные! Сам видел, щупал, извиняюсь... Да их потом в наш музей отдали, там, вероятно, по сей день хранятся...
- А все же кто эти рабочие были - никак не припоминаете?
- Напрягаюсь, товарищ Чухлов... но нет! Вышибло! Если б это вчера - семь лет назад! Не обижайтесь...
- Скажите, а после... или вот совсем на днях... никто не интересовался месторасположением лаза, не спрашивал у вас о нем? Так, между делом, возможно...
- Нет...
- Что ж, спасибо, товарищ Суходольский, за разъяснения. Надеюсь, вы не будете...
- Что вы, что вы! Ни-ко-му! Как можно!
Он не вышел из кабинета - вылетел.
- Конечно, - говорил Чухлов капитану, - эта ниточка... как бы ее поименовать?.. условна очень! Про наличие лаза десятки людей осведомлены были, кроме тех, кто закапывал его... Однако не мешает дотянуть ниточку до конца. У нас кто краеведческим музеем владеет? Старик Шевардин? Пошли кого-нибудь к нему, пусть посмотрят те гундобинские деньги, поговорят... А что если старик не забыл, кто тогда банку выкопал?
- Будет сделано, Григорий Силыч. Хотя...
- Сам вижу это "хотя"! А проверить обязаны.
- Десятый час, Григорий Силыч.
- Не напоминай, Миша, вижу! Как твои "моряки"?
- Из семи четверо осталось. Трое с надежными алиби.
- Действуй дальше.
- Есть, Григорий Силыч!
Не успела за Чернущенко дверь закрыться - младший сержант Дрыганов возник в ней:
- Разрешите, товарищ майор?
- Входи!
- Разрешите обратиться по личному вопросу, товарищ майор!
- По личному... выбрал времечко! Ладно, садись, выкладывай.
- А мне, собственно, нечего... Вот мое заявление, товарищ майор.
- Сейчас прочитаем... Садись, садись!
Аркаша Дрыганов примостился на краешке стула, и чем дольше начальник смотрел на поданный им листок бумаги, тем гуще краска заливала прыщеватое лицо младшего сержанта. Беззащитность, отчаянная решимость, надежда, что будет понят, - все было в этот миг в его глазах.
- Значит, прошу... или как тут?.. убедительно прошу направить на учебу в Московскую специальную среднюю школу милиции?
- Так точно, товарищ майор.
- Мы ж говорили с тобой на эту тему...
- Я помню, товарищ майор.
- Говорили, что направление заслужить надо. Примерной службой... и так далее.
- Стараюсь.
- А не всегда у тебя нормально получается, так?
Аркаша пожал плечами.
- Не всегда, товарищ младший сержант... правильно?
Аркаша молчал.
- Конечно, я вижу - стараешься. Но срывы! А как это ты однажды сказанул... вот оттого, что я напоминаю вам, требую, поучаю... нудный я! Говорил такое, что я нудный?
- Так точно, говорил. Но не совсем так. Не "нудный" говорил, а что нудно объясняете. Можно короче.
И теперь, кажется, в сузившихся глазах Аркаши блеснул вызов.
- И на том спасибо, - усмехнувшись, сказал Чухлов. - За откровенность. А теперь напомню, товарищ младший сержант, что речь у нас когда-то шла о направлении на учебу в Ленинград. Не в Москву. Есть разнарядка на Ленинград.
- В Ленинград не хочу, товарищ майор. В Москву.
Оба молчали.
Где-то неподалеку - доносилось сюда - пилили тяжелое дерево, дубовое бревно, возможно. Пила ходила в нем с натугой, рождая визгливые и сердитые вибрирующие звуки.
"Ах, как ему наша Таська, - думал Чухлов. - Только в Москву, где она учится, - и никаких. А в Москву не могу: предупредили ж, что в этом году от нас лишь в Питер. Да и Таська... у нее, куда уж тут, свое, другое, иная жизнь, она совсем теперь отдалилась от нашего доможиловского житья-бытья, от своего детства. Полтора года еще - инженер-электроник, кибернетик, где-нибудь там, возле циклотронов, синхрофазотронов будет. Жалко Аркадия, спору нет, парень он честный, душевный, с ясной головой и приработается - не из последних будет. Не только в районном отделе - и повыше... Это факт. А насчет Таськи... давал же я ему понять насчет Таськи! Однако, поди ж ты, уверенный. Какой день уже ждет, все глаза проглядел... А сегодня-завтра привезет она кого-то... как тогда?"
Младший сержант нетерпеливо скрипнул стулом. Чухлов, очнувшись от дум, проговорил со вздохом:
- Заявление твое принял. Однако сейчас, сам знаешь, не до этого.
- Разрешите идти?
- Ты вот что, Дрыганов... Ступай домой, переоденься в штатское - и на Доможиловское озеро! Потолкайся там среди отпускников и прочих загорающих-купающихся, послушай, поговори, посмотри... Ясно?
- Слушаюсь.
- В четырнадцать ноль-ноль снова быть в отделе одетым по форме.
- Есть!
- Поклон от меня Софье Брониславовне...
- Спасибо, передам матери...
Аркаша Дрыганов четко, даже с тщанием повернулся "кру-у-гом", пошел к двери. Чухлов уже в спину сказал ему:
- Послушай, Аркадий...
- Да? - младший сержант настороженно застыл на месте.
- Послушай... моя Таисия тебе писала что-нибудь? Письма... ну как меж товарищами бывает?
- А зачем вам? - И снова щеки Аркаши багрово вспыхнули.
- Я просто, Аркадий... не подумай что-то там!.. Ну ладно - иди, иди! Это я так... извини, если я вроде б как превысил...
- Раньше писала, - тихо сказал Аркаша и поспешно вышел.
"То-то и оно - раньше!"
По-прежнему долетал в кабинет противный скрежет пилы, вгрызающейся в неподатливое дерево. "Обещал я мастера Варваре, - вспомнил Чухлов. - Да пусть сама оформит заявку в комбинате бытового обслуживания. Должны ж быть там умельцы..."
Его не очень-то зацепило, что Варвара, упрекая за бездействие - когда ж, мол, ремонт начнем, - бросила с досадой: "Денег тебе жалко..." Это она, чтобы поддеть побольнее, подзадорить, с места сдвинуть! Ей ли не известно, что в чем-чем, а в скупости, скаредности его не уличишь... Лишних рублей в доме у них не бывало, но на те деньги, что имеют они в руках, он всегда смотрит легко и просто: сегодня есть - и завтра будут! Не лежебоки же, работаем. Лишь рассчитывай, Варвара, чтоб до следующей получки хватило, чтоб по соседям не ходить, в долг не брать. В долг, известно, взять не трудно, отдавать тяжело. И по-всякому может быть... Он, помнится, в пехотном училище, соблазнившись увиденным на базарной барахолке фотоаппаратом, набрал у ребят, таких же безденежных курсантов, как сам, полтинников да целковых, купил эту дурацкую камеру на треноге - и по сей день памятны ему те монеты! Не успев сделать ни одного снимка, беспризорно оставив громоздкий аппарат в училищной казарме, он, выпущенный досрочно, неожиданно, с маршевой ротой отбыл на фронт, а в записной книжке у него значилось: "Тихонов - 2 р., Клыч - 2 р. 25 коп., Витька - 1 р., старшина - 50 коп." - и т. д. Военным вихрем разметало младших лейтенантов, как странички той самой его новенькой записной книжки, - и рад был бы отдать юношеский должок, только не докличешься никого... И не тот должок уже... Долг. Он вернулся оттуда, а они - нет.
Он - в майорах, а они - в героях.
Тех, что смертью храбрых.
И чем дальше время уводит, тем ближе все они ему. Это уже возрастная потребность - назад оглядываться. А они - за спиной. В лихо сбитых набекрень пилотках, локоть к локтю в тугом строю, в котором он, курсант Чухлов, ходил запевалой.
И разношенные сапоги по булыжной мостовой - бух, бух, бух! В такт ухающим ударам большого оркестрового барабана...
Так было?
Кто же спорит...
Ну, а это - ремонт угловой комнаты, - это, Варвара, мелочь! Что нам стоит дом построить!
А почему тянул-дотянул - тоже причина есть. Обклеить стены обоями, побелить потолок, полы покрасить - все хотел он сделать своими руками. Надеялся, выкроит время на это, в субботу, воскресенье... Так хочется самому, собственными руками! Чтоб гвозди забивать молотком, кистью по доскам водить, шпаклевать, тесать, землю, наконец, рыхлить! Еще что-нибудь такое... Прямо ладони зудят, требуют. Желание, равносильно другому его душевному позыву: чтобы отрешиться на время от будничных забот, пойти - свободному, не обремененному ничем - цветущими лугами, оврагами, краем курчавых дубрав, по рыжим, выжженным солнцем взгоркам... Куда? А все равно куда!
Разумеется, блажь.