- Здравствуйте! Давно вас не слышал, Олег Юрьевич! - проговорил Орлов, даже не пытаясь скрыть недовольную интонацию. Прошло слишком мало времени, чтобы забыть их встречу 19 августа. В его ушах и сейчас звучали визгливо-угрожающие слова Кузина: "Подумай о себе! Тебе все припомнится!"
"Странно, - подумал Орлов, - этот тип попадается мне все время в самые трудные минуты. Есть же у людей такая способность! Опять, наверное, какую-нибудь гадость хочет сказать!"
- Кто? - шепотом спросила Оля, приблизив свое лицо к лицу мужа. Он же, слегка прикрыв трубку рукой и поморщившись, почти так же тихо ответил:
- Кузин!
Оля почти так же среагировала на известную ей фамилию. Она смешно сморщила нос и скривила губы, всем своим видом показывая, как неприятен ей этот человек.
- Андрей Петрович! Мне очень срочно надо встретиться с вами!
- Что? Я только что пришел с работы, еще не ужинал…
- Андрей Петрович, это очень важно!
- Знаете, Олег Юрьевич, все, что для меня важно, я знаю!
- Но… Андрей Петрович, это важно для вас! Прежде всего для вас! Прошу вас!
Орлов, как ему и не хотелось встречаться с Кузиным, почувствовал в его словах нечто такое, что повергло его в некоторое замешательство. А намек на важность разговора для самого Андрея сделал свое дело - он уже понял, что скорее всего не откажется от этой неприятной встречи.
- Хорошо, Олег Юрьевич, - холодно проговорил Орлов. - Давайте встретимся. Когда и где?
- Андрей Петрович! - В голосе Кузина почувствовалось радостное возбуждение. - Сейчас! Прямо сейчас!
- Я же сказал, что только пришел с работы и еще…
Кузин, не дав договорить Андрею, даже прокричал в трубку, наверное, чтобы быть более убедительным для Орлова:
- Да я здесь!
- Где - "здесь"?
- Здесь, возле вашего дома. Внизу.
Орлов отставил трубу и посмотрел на жену. Оля с тревогой наблюдала за странным разговором мужа.
- Он здесь, внизу. Спущусь к нему.
- Андрюша, все же остынет!
- Пять минут, не больше!
Орлов снова надел куртку и пошел к двери, бросив через плечо:
- Через пять минут буду! Мне с ним не о чем особенно говорить.
Кузин стоял рядом со своей темно-вишневой "семеркой", припаркованный рядом с подъездом. Было достаточно темно. Свет фонаря, пестревший мельтешащими снежинками, слабо освещал площадку перед домом, на которой стояло с десяток автомашин. Так как уже несколько часов шел снег, многие из них были припорошены пушистым белым ковром, поблескивающим микроскопическими точками-звездочками. Было морозно, но не ветрено и поэтому не очень холодно. Обычно здесь, в Крылатском, дуют сильные ветра, и от этого зима кажется более суровой.
Увидев Орлова, Кузин сделал несколько шагов навстречу и с деланным радушием сказал:
- Андрей Петрович, как я рад видеть вас!
- С каких это пор, Олег Юрьевич, вы так рады мне? В нашу последнюю встречу…
- Ой, Андрей Петрович, как говорится, кто старое помянет - тому зуб вон!
- По морде, что ли, хотите мне дать?
- Ну что вы! Едрён батон! Вы же мой начальник! Я вас очень…
- Ладно, Кузин! Хватит! Вы же не для этого меня пригласили сюда!
- Конечно нет! Я просто вспомнил… - Он не договорил и сразу же предложил сесть в его машину.
- Зачем? Я никуда не поеду!
- Да нет! Просто поговорить! Здесь же неудобно! А в дом вы меня не приглашаете!
- Нет! - хмуро констатировал Орлов. - Хорошо, давайте сядем в вашу машину.
- Конечно! Там и поговорим.
Он суетливо открыл дверь, приглашая Орлова сесть на переднее сиденье, а сам, обогнув капот, распахнул дверь и всей массой плюхнулся на место водителя. Казалось, в машине было холоднее, чем на улице. По всему было видно, что Олег Юрьевич уже долго "дежурил" около дома и, наверное, не решился подойти к Орлову без звонка, не без основания предполагая, что тот просто не будет с ним разговаривать.
- Ну, что вы хотели мне сказать? Что такое важное для меня?
- Понимаете, Андрей Петрович, мне очень жаль, что Российский Комитет разогнали… и… ну, что объединили нас с милицией… Но делать теперь нечего. Вот и вас, наверное, выбросят за дверь!
- Почему вы так решили?
- Вы же умный, можно сказать умнейший, человек, Андрей Петрович! - При этих словах Кузина Орлов невольно поморщился, настолько льстиво и лживо они прозвучали. Похоже, сам Кузин почувствовал фальшь в своих словах и поэтому стал продолжать разговор уже деловым, даже бесстрастным тоном.
- Андрей Петрович, если вам придется уйти из КГБ, то жизнь надо будет начинать сначала. Хлебнуть придется так, что мало не покажется! Устроиться сейчас очень трудно. Чекистов хоть и берут на работу, но все-таки сильно опасаются. Вы можете остаться без работы, потому что…
- Чего это вы так беспокоитесь обо мне?
- Я хочу вам добра!
Орлов хмыкнул, но ничего не сказал.
- У вас есть прекрасная возможность создать… - Кузин немного замялся, но потом все-таки продолжил, - создать стартовый капитал. Понимаете?
- Нет! - искренне недоумевая, ответил Орлов.
- Андрей Петрович, через вас проходило множество оперативных материалов о разных людях. У вас и сейчас, по моим данным, есть куча всяких заявлений с компроматом на больших людей, неучтенные справки по уголовным делам… всякие там бумаги, содержащие ценную информацию… разные документы… Книга, говорят, у вас какая-то в сейфе лежит…Теперь все это вам не понадобится. А ведь есть люди, которые готовы хорошо заплатить за такие материалы. Зачем уничтожать то, что может быть полезным?
- Полезным кому?
- Ну… - Кузин сделал паузу, как бы раздумывая, объяснять это Орлову или нет. - Вы же знаете, есть конкурентная борьба, есть лоббирование экономических интересов… Ну и все такое… Зачем пропадать бумагам? Ведь вам это ничего не стоит! Вернее, стоит! Не вы, а вам заплатят! Получите свое - и болт забьете на все! Деньги-то большие! Очень большие!
Орлов, казалось, плохо слушал Кузина. Он не отрываясь смотрел на круговорот снежинок в лучах фонаря, как будто эта картина занимала его больше, чем слова Олега. В полутьме салона лицо Орлова представлялось неясным размытым пятном, в котором нельзя было различить его черты, и уж тем более выражение.
- Мы гарантируем вам, Андрей Петрович: все, что вы передадите нам, будет адекватно оценено. Безусловно, при этом ваше имя нигде фигурировать не будет! Мы…
- Кто - "мы"?
Кузин замялся, понимая, что нечаянно допустил оплошность, раскрыв свою личную причастность к интересам людей, с которыми был связан.
- Да это я так! Это мои друзья. Очень хорошие и надежные друзья!
- Ладно, Кузин, хватит! Больше слушать твою болтовню я не желаю! Иди ты на хрен со своими друзьями и предложениями! Нет у меня ничего! Да если бы и было, никому бы я ничего не отдал! Даже за самые большие деньги! Есть такие понятия - долг, честь и совесть! Но тебе, я думаю, они неведомы!
Олег молча смотрел на Орлова и, наверное, уже жалел о сказанном. Конечно, он понимал, что убедить своего бывшего начальника сможет лишь в том случае, если тот поймет, что никаких других шансов обеспечить свою жизнь у него нет. "Еще цепляется за службу! Не хочет уходить! Думает, что будет нужен! Кретин! Наивный недоумок!" - какие только эпитеты не мелькали в голове у Кузина, когда он слушал отповедь Орлова.
- Я думал, вы…
- Что думал? Что я продаюсь?! - даже не спросил, а выкрикнул полным негодования голосом Орлов.
- Я думал… Я рассчитывал, что вы… что ты умнее. А тебя… тебя выбросят, как… - Кузин задохнулся от злости, подбирая нужное слово, - …как использованный презерватив!
В ту же секунду Орлов схватил Кузина за грудки, сильно встряхнул и, притянув к себе, зло сказал:
- Сволочь! Продажная сволочь!
Олег не успел не только ничего сказать, но и даже хоть как-то среагировать на действия Андрея. А тот вдруг резко отпихнул Кузина, нецензурно выругался и, выйдя из машины, что есть силы хлопнул дверью. Не оборачиваясь, он направился к подъезду и через мгновенье скрылся за дверью.
- Козел! Козел вонючий! - кричал Кузин вслед. - Ты еще пожалеешь!
Олега буквально трясло от злости. Он рванул свои "жигули" с места, как будто за ним кто-то гнался. Темно-вишневая "семерка", поднимая за собой вихри пушистого снега, понеслась по дорожке вдоль школьного забора, выскочила на улицу и растворилась в темноте. А Кузин, давя и давя на педаль газа, продолжал в бессильном озлоблении шептать: "Козел! Козел вонючий!"
23 декабря 1991 года, вечер.
Москва. Частная квартира в элитном доме
- Алло! Борис?
- Ну!
- Это я.
- Ну что, согласился?
- Нет!
- А ты ему сказал про "бабки"?
- Да Борь, он же трёхнутый!
- Я спрашиваю тебя: ты сказал ему про "бабки"?
- Ну, сказал! Сказал!
- А он?
- А он говорит: "Ты что думаешь: я продаюсь?"
- Вот козел!
- Я ему так и сказал.
- Правильно!
- Ну а теперь?
- Что теперь?
- Я думаю, его выпрут. тогда мы его… Сам прибежит!
- А на хрен он нам нужен будет тогда?
- Ну все-таки!
- Нет уж, Олег. Нам он нужен сейчас. Может, пугнуть его?
- Да я же говорю, Борь, он - чокнутый!
- Ладно, подумай. Потом скажешь. У тебя все?
- Да.
- Ну, пока!
- Пока!
23 декабря 1991 года, вечер.
Москва. Крылатское
Орлов после разговора с Кузиным чувствовал себя совершенно разбитым. Мало того, что настроение его было и так из рук вон плохим, подлое предложение бывшего сослуживца выбило его из колеи. Домой он пришел раздраженным и каким-то особенно усталым.
Сделав попытку спросить мужа, о чем у него был разговор с Кузиным, Оля наткнулась на явное неудовольствие Андрея, который односложно сказал:
- Знаешь, не хочу о нем даже говорить!
- Но все-таки что он… - попыталась было спросить Оля.
- Ну хватит! Вас это вообще не должно интересовать! - не сдержав раздражения, ответил Андрей и тут же почувствовал, что перегнул палку. По себе он знал, что выплескивать на близких раздражение - последнее дело. Он сразу же попытался исправиться, примирительно сказав Оле:
- Да ладно, Оля, не обижайся! Я почему-то так сегодня устал! Вроде ничего не делал, а устал!
- Ничего, Андрюша, я понимаю, - примирительно проговорила жена, но Андрей про себя отметил: "обиделась". Однако полностью снять с себя раздражение он так и не смог. За ужином они говорили мало. Телевизор, даже информационную программу, Андрей смотреть не стал. Видя, что он не в духе, дети тоже не донимали Андрея вопросами.
В этот день Андрей и Оля лепта рано. Жена попыталась его о чем-то еще спросить, но, получив односложный ответ, прекратила разговор. Погасив свет, они еще долго лежали без сна, прислушиваясь к бормотанию сына в соседней комнате, звукам, доносившимся из-за окна, и тихой музыке, еле-еле пробивающейся сквозь потолок и стены. Скоро сон все-таки сморил Олю, и Андрей услышал ее мерное дыхание. А сам он еще долго лежал на спине, уткнувшись взглядом в потолок, на котором угадывались очертания люстры с четырьмя плафонами.
"Что же это происходит с людьми? - думал Орлов. - Почему за последние месяцы в них стало проявляться все самое низменное и подлое? Откуда повылазило так много всякой дряни? Ведь, казалось бы, перестройка и следующий за ней процесс демократизации должны были раскрепостить духовные силы народа, освободить его от догм и заблуждений. А получилось все наоборот! Общество как будто перевернулось вверх дном. Предательство и подлость обернулись доблестью, а верность и честь стали смешными и презираемыми".
Орлов вспомнил, как поразили его первые послеавгустовские дни. Развернувшаяся по всей стране вакханалия борьбы с "остатками тоталитарного режима" подняла с человеческого дна такую пену! Доносы на товарищей по работе стали обыденностью, истеричные разбирательства на тему: "А где ты был 19 августа?" - приметой времени, злорадство и подозрительность - новой нормой отношений. На Орлова как будто повеяло тридцать седьмым годом. Он воочию представил, как все было тогда - и требования общественности беспощадно покарать "врагов народа", и готовность видеть в каждом человеке иностранного шпиона, и безумное восхваление "отца народов".
ИНФОРМАЦИЯ: "Москва возбуждена, а демократия празднует… Те, кто не успел сделать это вчера, спешили сегодня отмежеваться от заговорщиков и пристроиться к рядам победителей. Настало время предавать вчерашних друзей и искать свидетелей своей лояльности новому режиму. Горбачев теперь предстал перед всем миром и советским народом как невинная жертва путча, человек, которого предали те, кому он доверял"
(М. Бирден, руководитель отдела ЦРУ США. "Главный противник". Москва, 2004 год).
Буквально на второй день после ареста членов ГКЧП в Российский комитет стали поступать доносы. Звонили неизвестные люди, с праведным гневом в голосе сообщавшие о том, что такой-то руководитель поддерживал ГКЧП и теперь "злодея" следует немедленно арестовать и посадить в Лефортово. Приходили на прием экзальтированные дамочки, с маниакальным блеском в глазах "закладывающие" соседей, которые "помогали хунте". На стол ложились десятки заявлений - от написанных корявым почерком на листке, вырванном из школьной тетради, до напечатанных на фирменных бланках учреждений и фирм. От всей этой доносительской пестроты у Орлова становилось гадко на душе.
Особенно его поразили три встречи. На первую к Орлову из приемной на Кузнецком мосту привели одну женщину, которая хотела говорить только с Председателем КГБ России, и больше ни с кем.
У нее якобы был какой-то "очень важный для органов сигнал", как выяснилось - информация о "деньгах партии". Видно, начитавшись статей и наслушавшись передач, полных безумных домыслов и фантастических допущений, она сбивчиво рассказала о том, что видела, как какие-то люди в дни путча заносили во двор райкома партии тяжелые мешки, а потом, когда здание было опечатано, там ничего не оказалось.
- А почему вы думаете, что это деньги партии?
- Так это ж ясно! Что коммуняки еще могли прятать?
Орлова резануло слышанное уже не раз им слово. тогда, у Белого дома, оно звучало как самая грубая брань, как самый мерзкий эпитет.
- А вы не допускаете, что это, например, были учетные документы или какие-нибудь…
Но женщина даже не дала ему договорить, сорвавшись на крик:
- Да что вы! У них же там подземный ход. Вы разве не знаете? Все райкомы соединены между собой подземными ходами! У них есть ход в ЦК, в метро и далеко за город!
- Как далеко? - серьезно спросил Орлов.
- На сто километров от Москвы!
- На сто?
- Д-да! - проговорила женщина, немного стушевавшись. Затем добавила: - Говорят, что на сто.
- А кто говорит? - не унимался Орлов. Ему хотелось заставить посетительницу, выдающую этот бред за "очень важный для органов сигнал", самой почувствовать абсурдность ее заявлений. Но куда там! В параноидальном запале она твердила только одно: "деньги КПСС", "подземный ход", "сто километров от Москвы".
- Вы должны… послать туда… Надо арестовать всех! Это враги демократии!
Орлов понял, что женщина просто не в себе, и, поблагодарив ее за "очень ценную информацию", поспешил с ней расстаться. Однако у него осталось тягостное ощущение общения с человеком, находящимся в плену навязчивых идей, граничащих с помешательством.
От другой встречи, состоявшейся днем раньше, у Орлова осталось ощущение досады и раздражения. К помощнику Председателя пришли трое сотрудников одного из технических подразделений КГБ, совсем еще мальчишки. Они с волнением стали рассказывать о том, как девятнадцатого августа, услышав о начале путча, оставили службу и отправились к Белому дому - "помогать тем, кто давал отпор хунте".
- Мы не хотели оставаться в Комитете, потому что он участвовал в перевороте! Мы пошли защищать демократию! А нас представили к увольнению! Нас увольняют за то, что мы боролись за свободу!
- А чем вы занимаетесь? Какие ваши служебные обязанности? - спросил Орлов, глядя на возбужденные мальчишечьи лица, на которых был написан праведный гнев и уверенность в своей правоте.
- Мы работаем в вычислительном центре. У нас сменная работа, - каким-то не очень уверенным голосом сказал один за всех симпатичный белобрысый парень. Он выглядел взволнованным. Его лицо то заливалось краской, то становилось совсем бледным. Пальцы рук, которые он судорожно сцепил на коленях, подрагивали. На лбу выступили капельки пота.
- Что же - вас привлекали к каким-нибудь… - Орлов не смог сразу подобрать нужное слово, - к каким-нибудь действиям ГКЧП?
- Н-нет!
- Тогда мне непонятно, почему вы ушли со службы?
- А мы и не выходили на нее. Мы сразу пошли к Белому дому. И все три дня обороняли его.
- Обороняли?
- Да, мы стояли в оцеплении, потом дежурили…
- А на службу вы хоть позвонили? Объяснили что-нибудь? Отпросились, может быть?
- Нет! Мы решили, что будем защищать Белый дом.
Орлов глядел на этих ребят и думал: "Что это? Юношеская бесшабашность? Тяга к романтике? Воздействие массового психоза? Какой внутренний разлад толкнул их на то, чтобы, нарушив дисциплину и пренебрегая служебными обязанностями, влиться в толпу, не осознающую реально ни существа, ни цели, ни смысла событий? О чем думали они, эти мальчишки? Что, оставив службу и выйдя к Белому дому, они становятся борцами за демократию?"
- А теперь нам сказали, что уволят со службы!
- С нами хотят расправиться за то, что мы выступили против ГКЧП! - выпалил один до сих пор молчавший парень.
- Да, и сказали, что можем теперь не выходить на службу! Мы рисковали собственной жизнью, защищая демократию, а нас… Потому что наши руководители - все сплошь за ГКЧП! Их самих надо увольнять… А что же теперь делать нам?
Орлов горько усмехнулся. "Вот ведь как! Сами оставили службу и бросились в гущу толпы, охваченной стихийным протестом. Несколько дней они провели в каком-то бессознательном угаре, наплевав на работу, пренебрегая своими товарищами, считая только себя правыми во всем. Никто ведь их не заставлял осуществлять какие-то действия против Президента, против народа, против российской власти. Органы КГБ, а уж тем более большинство их технических подразделений, как почти вся государственная машина, в оцепенении созерцали развитие событий, не ввязываясь в столкновения и избегая конфронтации. А когда баррикады разобрали, ребята вспомнили, что у них, оказывается, есть служба. Пришли туда, а командиры и сослуживцы почему-то не хотят больше с ними работать. Не хотят, скорее всего, не потому, что они объявили себя "защитниками демократии", а из-за того, что нарушили воинскую дисциплину и презрели нормы служебной этики.
- Ребята, а вы служить-то дальше хотите?
Все трое, будто встрепенувшись, в один голос ответили:
- Да!
- Тогда, может быть, мне стоит поговорить с вашим начальством, поручиться за вас?