- "Вы боретесь"? - зло сощурился Горчаков. - Ты уже себя противопоставляешь?
- Да! - заорала я. - Противопоставляю!
- И мне тоже?
- Если ты можешь сфальсифицировать доказательства, то и тебе тоже! - от волнения я запуталась в словах "противопоставляю" и "сфальсифицировать", но Горчаков даже не улыбнулся.
- А зачем ты вообще тогда пришла? От меня сочувствия не дождешься! Я считаю, что преступник должен сидеть в тюрьме! И трудовому народу безразлично, как ты его туда посадишь! А ты целуйся со своей Барракудой! Тьфу, со своим Барракудом!
Я гордо встала и пошла из кабинета, изо всех сил стараясь не показать Лешке, что в глазах у меня стоят слезы. Перед дверью я остановилась, и не оборачиваясь, потому что слезы уже текли у меня по лицу, сказала Горчакову:
- Знаешь, Леша, если следователь считает возможным подбрасывать компромат и подделывать доказательства, то это профессиональная смерть. Если ты фальсифицируешь доказательства, то будь готов к тому, что и в отношении тебя их могут сфальсифицировать.
И хлопнула дверью.
Придя к себе, я заплакала, уже не стесняясь. Наверное, это было слышно через стенку, потому что очень скоро зашуршал у себя в кабинете Горчаков, заскрипели половицы под его внушительной массой, потом он тихо, как, наверное, думал, выбрался в коридор, встал около моего кабинета и приник ухом к двери. Мое сопение и всхлипы, видимо, деморализовали его, потому что он постоял некоторое время и понесся за подкреплением в лице Зои. Через пять минут Зоя уже заскреблась в мою дверь, но я не отвечала. Никого не хотелось видеть, в том числе и Горчакова с Зоей. К тому же вахта под моими дверями, похоже, их опять сблизила, потому что, не добившись от меня отклика, они стали горячо шептаться, а потом прокрались к Лешке в кабинет и затихли. Вот тогда я вытерла слезы салфеткой, запудрила красные веки, с отвращением глядя на себя в зеркало, и пошла домой, потому что продолжать работу сегодня не имела никакого желания.
Ну и пожалуйста, думала я, ожесточенно ступая прямо в мокрую снежную грязь, раз так,.. Раз я не права, раз вы все считаете, что "вор должен сидеть в тюрьме", и наплевать какой ценой, раз вы считаете, что понятие профессиональной этики, чести и совести - это пустой звук… После того, как я поймала удивленный взгляд пожилой тетеньки, стоявшем на трамвайной остановке, я поняла, что разговариваю сама с собой, да еще и плачу во весь голос.
Даже не помню, как я добралась до дома, уже тыркаясь ключом в замочную скважину родной квартиры, вспомнила, что забыла купить хлеб, минералку и масло. Однако махнула на это рукой и вошла домой, смутно надеясь на то, что за продуктами отправлю peбенка.
Но не тут-то было. Сегодня определений был не мой день. Грязнущие Хрюндиковы ботм валялись посреди прихожей, а самого было не видно и не слышно, хотя обычно ареалы его нахождения в квартире помечаются разбросанными корками от мандаринов, огрызками чипсов, вопящей музыкой, включенным и забытым видео, пультом от телевизора, лежащим почему-то в туалете…
Я разделась, перепрыгнув через башмаки сыночка (принципиально их не убираю, в надежде, что он когда-нибудь споткнется о них сам), мимоходом глянула на себя в зеркало и содрогнулась от омерзения, потом пошла искать ребенка. Ребенок обнаружился в своей комнате, свет был выключен, музыка, что удивительно - тоже, а Хрюндик лежал лицом к стене, скрючившись на неразобранном диване. Я подошла к нему и наклонилась, он тихо сопел. Я позвала его, но ребенок не откликнулся. Тогда я легонько потрясла его за плечо, он дернулся и забормотал что-то неразборчивое, а потом опять отвернулся к стене и затих. Тут я испугалась. Наклонившись к нему почти вплотную, я принюхалась - спиртным не пахло; Гошка опять шевельнулся и проговорил какую-то абракадабру, что еще больше укрепило меня в подозрениях о самом страшном - о наркотиках. Спотыкаясь и выпадая из домашних туфель, я бросилась к телефону.
Сашка, похоже, ничего не понял из моих сбивчивых объяснений, но тут же коротко сказал, что приедет, и бросил трубку. Пока в замке не повернулся его ключ, я сидела около сына и слушала его дыхание.
Когда Сашка вошел в комнату, я кратко изложила ситуацию и вышла, решив подождать на кухне. Через пять минут муж заглянул туда, обнял меня за плечи и совершенно спокойно сказал:
- А ты фонарь у него под глазом видела?
- Какой фонарь? - простонала я слабым голосом.
- Вот такой, - и Сашка показал диаметр синяка двумя руками, но сразу придержал меня, поскольку я ринулась было осматривать телесное повреждение.
- Не надо никуда нестись, поверь мне на слово.
- Его избили, что ли? - я с трудом приходила в себя.
- Нет, - Сашка поцеловал меня в макушку и сел на стул напротив. - Всего лишь подрался.
- Из-за чего?
- Из-за девочки. По крайней мере, говорит так.
- А ты уверен? - видимо, мой голос звучал так трагически, что Сашка рассмеялся.
- "Рука! Его пытали!" Нет, Маша, это не из той оперы. И никакого наркотического опьянения, поверь мне.
- А почему он говорил неразборчиво? И не реагировал, когда я его трясла?
- Бормотал спросонья. А не поворачивался, потому что боялся предъявить тебе заплывший глаз.
Видя, что я снова подскочила, Сашка положил мне руку на плечо и надавил, заставим сесть обратно.
- Я ему оказал первую помощь. И учти, он еще будет много раз драться, и синяков получит ого-го сколько.
- Ну почему он обязательно должен драться?!
- Да потому что парень растет.
- Но не все же парни дерутся?
- Нет, не все, - серьезно ответил мой остроумный муж. - Некоторые не дерутся, а потом делают операции по перемене пола.
- И ты, что ли, дрался? - недоверчиво спросила я.
- Представь себе. Я тебе больше скажу: я еще школу прогуливал и врал родителям, что меня на улице встретил дяденька милиционер и попросил последить за шпионом, и я в школу не пошел, выполняя задание Родины.
Я прыснула.
- И что, тебе верили?
- Нет.
Из коридора донесся шорох, это в туалет брел мой драчливый ребенок. По дороге он заглянул в кухню. Та часть его физиономии, которая не была скрыта под неприлично отросшими лохмами, была синего цвета, а глаз не открывался.
- Привет, - сказал он мне хрипло.
- Привет, - откликнулась я, подавляя в себе желание немедленно броситься к ребенку и закрыть его от опасного мира крыльями, как наседка. - Кто это тебя так?
- Это мы с Васькой помахались, - ухмыльнулся расслабившийся Хрюндик, поняв, что показательной порки не будет.
- Надеюсь, что Васька такой же красивый?
- А то! - гордо ответил ребенок. - Но мы сразу помирились, мы же друзья.
Тут я опять испугалась.
- А Васька твой ведь дзюдо два года занимался, - вспомнила я. - И ты ему успел плюх; навешать? И он тебя не победил?
- Да ну, - махнул рукой Хрюндик. - Он дзюдо не применяет, когда дерется.
- Как интересно! - я удивилась. - А зачем же он столько отходил в спортивную секцию? Он что, не научился приемам?
- В принципе, научился, - пояснил мне Гоша снисходительно. - Но он говорит, что проще дать в нос.
- Или в глаз, - со смехом уточнил мой легкомысленный муж.
Я напряженно всматривалась в сына, но, признаков воздействия каких-либо одурманивающих веществ, слава Богу, не находилось, ни явных, ни скрытых.
- Ладно, давайте есть, - сказала я наконец. - Только у нас нет ни хлеба, ни масла, ни воды, минеральной.
- А мы это есть и не будем, - хором сказали они.
Глава 8
Сашка тоже не поехал больше на работу. Выспавшийся ребенок показательно засел за уроки, глядя в учебники одним глазом, а мы со Стеценко собирались провести редкий вечер вместе, без моих выездов и Сашкиных дежурств. Я нуждалась в поддержке и утешении, планировала поплакаться мужу на коварство друга и коллеги Горчакова, посплетничать насчет киллера Барракуды и обсудить глобальные вопросы профессиональной этики, но когда в полшестого вечера раздался телефонный звонок, отчетливо поняла, еще не сняв трубку, что мирный вечер в кругу семьи отменяется.
Звонила Лена Горчакова.
- Маша, - проговорила она в трубку так, будто у нее перехватывало горло, - ты дома? Можно, я приеду?
Я удивилась, но быстро сообразила, в чем дело. Мы с Леной обязательно виделись по праздникам или по торжественным поводам, когда случались семейные мероприятия; бывали экстремальные обстоятельства - Горчаковы бросались мне на выручку или я им, но в будние дни мы с Леной просто так друг друга не навещали и даже созванивались не часто. А в данном случае не надо было быть следователем, чтобы понять, что семейная лодка Горчаковых уже зачерпнула обоими бортами и терпит крушение. Лена тоже, видимо, нуждалась в поддержке и утешении, и отказать ей в этом я не смогла. Слава Богу, муж у меня все понимал правильно.
Появилась она буквально через пятнадцать минут, с мороженым и бутылкой мартини, сбросила пальто и сапоги, с отсутствующим видом прошла на кухню и села в угол, прижавшись спиной к теплой батарее. Сашка посмотрел на нее, потом на меня и тактично испарился.
- Я развожусь с Горчаковым, - сообщила мне Лена, как только за Стеценко закрылась дверь.
В принципе я давно ожидала какой-то реакции с Лениной стороны, но когда она сказала о разводе, мне стало не по себе. Я знала их обоих ровно столько, сколько работала в прокуратуре, но дело было даже не в этом. А в том, что если Ленка разведется с Горчаковым, тому будет просто некуда идти. На Зое он не женится, в этом я почему-то была уверена на сто процентов; поселится в прокуратуре, будет жрать китайскую лапшу из коробочки, рубашки носить на две стороны, да так и сгинет в своем кабинете… Когда-то давно мне в журнале попалось стихотворение про холостого мужчину, автора не помню; тогда оно меня прямо царапнуло по сердцу жалостной картиной одинокого быта:
+++
…Он в пустую комнату приедет,
Хлеб и сыр на круглый стол швырнет,
Из цветного чайника соседей
В чашку кипятку себе нальет,++++
Будет пить, губами долго дуя,
Талый сахар вилкою долбя…++++
Вот и теперь, представив Горчакова, спящего на стульях в нетопленом кабинете, с уголовным делом вместо подушки под головой, я чуть не разрыдалась. Но Лену мне было жалко не меньше.
- Сил моих больше нет, - продолжала Лена. - Дома от него толку никакого, только жрет за троих. Я и гвозди сама забиваю, и плинтуса клею. На той неделе сама стиральную машину разобрала…
Я терпеливо ждала, дело было явно не в этом - сколько я Горчакова помню, он никогда особой хозяйственностью не отличался.
- Теперь я еще ему машину мою.
- Лен, - не выдержала я, - но ведь Горчаков всегда таким был.
- Да, был, - согласилась Лена. - Но я была молодая и думала, что все смогу. А теперь…
- А что теперь?
- А теперь я уже не молодая. И устала.
- Но тебе же девочки помогают?
- Девочки… А мне, может, хочется, чтобы муж помог. И девочки, между прочим, вырос ли без участия папы, который все это время провел на работе. А в последнее время он вообще всякий стыд потерял, даже в воскресенье на работу рвется. Что ему там, медом намазано?
Испугавшись, что Лена сейчас упомянет про горчаковский служебный роман, я принялась убеждать ее, что Лешка вынужден работать по выходным.
- Ну и что? Компьютер и дома есть, - упрямилась Лена. - Пусть бы дома работал, a то в доме уже и мужчиной не пахнет.
- Понимаешь, у него в компьютере данные, которые нельзя выносить из прокуратуры, - попыталась я слепить горбатого, мысленно прося прощения у Лены и удивляясь, зачем я выгораживаю мерзкого Горчакова, с которым мы сегодня стали чужими людьми. Лена слушала с отсутствующим видом, пока я не запуталась в обоснованиях воскресных бдений ее супруга.
- Представляешь, - с тем же отсутствующим видом сказала Лена, прервав меня на полуслове, - он надо мной издевается. Врет и даже не старается, чтобы было похоже на правду.
Меня окатило жаром - вот сейчас Лена упомянет про соперницу, и все пропало. А Лена продолжала, уставившись в стену:
- Вчера врал, что был на происшествии…
- Почему врал? - перебила я. - У нас вчера было убийство, мы вместе работали…
- Да ладно, - отмахнулась Лена, не глядя на меня. - Он мне позвонил в полдевятого, сказал, что выезжает домой…
Она замолчала.
- Ну? - поторопила я ее.
- Ну вот. Говорит, сейчас приеду, только Кораблева в Кировский район отвезу…"
- Кораблева? - удивилась я, вспомнив, что Кораблев сам был на машине, но прикусила губу. Не мог же Горчаков сказать жене, что повезет домой нашу секретаршу, которая и так уже на подозрении.
Лена бросила на меня быстрый взгляд и снова уставилась в стену.
- Да, Кораблева, - твердо сказала она. - Но дело не в том, кого он вез.
- А в чем?
- А в том, что он мне позвонил в полдевятого. В полдевятого! Сказал, что отвезет в Кировский район и домой, - Лена избегала теперь упоминания о том, кого он вез.
- Ну и что?
- А то. В полпервого ночи он мне позвонил, протараторил, что у него трубка садится, что у него шаровая в машине полетела…
- Возможно, - сказала я.
- Ага, и отключился. Домой пришел в четыре утра.
- Шаровая-то правда полетела? Лена подняла на меня глаза.
- Маша, ты что, не понимаешь?! Пришел в четыре утра и рассказывает, что в полдевятого из центра повез Кораблева домой, в Кировский район, и на проспекте Стачек у него шаровая полетела. Хорошо, говорит, что в двенадцать ночи на Стачек движения нет, а то бы я, говорит, в такую аварию влетел посреди проезжей части…
Я не выдержала и хрюкнула. Почему мужики такие идиоты, так глупо прокалываются? Где горчаковская следственная смекалка и интуиция?
- И это все? - спросила я Лену с облегчением.
Жена моего друга и коллеги только раскрыла рот, чтобы порассказать, как она натерпелась от этого душегуба, как вдруг в дверном проеме появился Стеценко.
- Леночка, - сказал он, - я тут краем уха слышал, в чем претензии к Лехе… Дело в том, что он выехал из РУВД вместе с Кораблевым именно в полдевятого, но они еще ко мне заезжали на Екатерининский.
- К тебе? - удивились мы с Леной в два голоса.
- Ну да. У них же вчера в районе был убой сложный, там дело за дело цепляется, а я им обещал поднять экспертизы по другим трупам, которые со вчерашним связаны.
- А почему они вечером к тебе поехали? Ты что, на работе был? - спросила недоверчивая Лена, но поскольку за доктором Стеценко закрепилась репутация образцового мужчины, не только лично не знающего, что такое адюльтер, но и не допускающего такого для людей своего круга, лоб ее начал разглаживаться. В конце концов, главное - захотеть поверить.
- А я допоздна вчера засиделся за экспертизами. Маша все равно задерживалась на происшествии, что мне дома делать? Вот я и сказал, чтобы они приезжали.
Он говорил так проникновенно, что я сама начала верить в эту историю.
- От меня они уехали в начале двенадцатого.
- А почему он от тебя не позвонил, что задержится? - спросила Лена уже явно для проформы, и Сашка охотно разъяснил.
- Потому что он увлекся, экспертизы читал, а потом просто побоялся тебе звонить. Сказал, что быстрее доедет и все тебе лично объяснит. Кто ж знал, что у него шаровая накроется…
Заглядевшись в безмятежные глаза супруга, я задала себе вопрос: интересно, верить ли ему теперь, когда он так же искренне описывает мне сложные дежурства и необходимость выскочить на работу в выходные, чтобы закончить срочные экспертизы. Да нет, мне он не врет, я это чувствую. По выражению Кости Барракуды, от него волна идет.
Вспомнив про Барракуду, я снова расстроилась. Мы же поссорились с Горчаковым, и не просто вульгарно поцапались, а разошлись по идейным соображениям. Я не знаю, как теперь буду общаться с ним, учитывая его сегодняшние высказывания. Ведь мы с ним давным-давно решили для себя, что следователь ни при каких обстоятельствах не может фабриковать липовые доказательства, даже если соблазн велик. Как только ты сделал это, ты в ту же минуту продал душу дьяволу. Значит, будь готов к тому, что и с тобой могут поступить точно так же. Мы с Лешкой долгие часы провели, доказывая друг другу, что посадить кого-то можно только за реально им совершенное и, главное, доказанное. И поклялись, как Кони с Морошкиным, всегда самым тщательнейшим образом проверять даже самые очевидные факты и вопиющие доказательства.
Я помню, какое впечатление на нас произвел случай, описанный русским юристом Кони. В 1867 году они, вместе с его близким другом Морошкиным, были назначены товарищами прокурора в Харьков и, прибыв туда, сняли общую квартиру. Проживая вместе, они изучали Судебные уставы, но расходились во взглядах на некоторые статьи и горячо спорили. Их общий слуга, по словам Кони - глупый и чрезвычайно любопытный отставной улан - однажды даже спросил его, из-за чего они с другим барином все бранятся.
И вот настал момент, когда к Морошкину должна была приехать в Харьков жена, и он собирался ехать ей навстречу. Утром того дня, когда Морошкину следовало выезжать, они с Кони в очередной раз громко поспорили об обязательности для следователя вторичных предложений прокурора по одному и тому же предмету. Затем Кони решил, при помощи слуги, привести в порядок их библиотеку, расставляя на полках книги в нужном порядке, а Морошкин, "одержимый лихорадкой отъезда", по выражению Кони, потребовал, чтобы Емельян немедленно шел за покупками в дорогу и буквально вытолкал его за дверь. Кони и Морошкин остались одни; Кони спросил, предупредил ли его друг прокурора о своем отъезде, и Морошкин признался, что, поскольку с прокурором у него отношения как-то сразу не сложились, он не счел нужным отпроситься.
В дорогу Морошкин решил взять оружие, но не свой маленький револьвер Лефоше, служивший, как сказал Кони, "более для украшения, чем для устрашения", а попросил револьвер у Кони. Тот подал ему свой револьвер через разделявший их ломберный стол, предупредив, что он заряжен. Морошкин попробовал убрать его в кобуру от Лефоше, висевшую у него на поясе, и не заметил, как при этом взвелся курок. Но Кони ясно видел это и только хотел предупредить друга, как тот со словами "Нет! Не входит!" приподнял револьвер, а гладкая костяная рукоятка выскользнула из его пальцев, и револьвер полетел на пол, ударившись в падении о край стола. Раздался выстрел, пуля по касательной задела Кони, вырвав полоску ткани из его сюртука, и ушла в стену позади него.