Катакомбы! Так пренебрежительно и обидно называют они это влажное, прохладное, темное место, пахнущее старинным камнем и сладковато-кислой гнилью, куда привел их Переход. Фактически, на самом деле место их убежища представляет собой неромантический угол заброшенного погреба в подвале огромного уродливого Дома Блай.
По ночам, конечно, они вольны странствовать. Если вынужденность их положения (она, страстная Джесел, более восприимчива, чем он, холодный устрашающий Квинт) становится невыносимой, они идут на риск тайных вылазок, даже днем. Но по ночам! Ах! Ночи! Вседозволенность, экстравагантность! Ветреными ночами, освещенный лунным светом, Квинт догоняет голую Джесел на центральной лужайке Блая. Похотливый смех вырывается из его горла, он тоже полуголый, согнувшийся, как обезьяна. Джесел, похоже, преследует добычу, когда наконец он настигает ее на берегу заросшего пруда. Ему приходится заглянуть в ее изящную, но дьявольски сильную пасть, разжать ее, чтобы вытащить оттуда хромое, окровавленное, еще живое пушистое существо (крольчонок? Джесел все равно).
Наблюдают ли дети из дома? Прижаты ли к стеклу их маленькие, бледные, любопытные личики. Что такого видят малыши Флора и Майлз, чего проклятые влюбленные не могут видеть сами?
* * *
В моменты просветления Джесел рассуждает: как такое возможно, что девушкой, живя в суровой семье приходского священника на границе Шотландии, она не могла есть хлеб, который обмакнули в жир, мясная подливка была ей противна, потому что она напоминала о крови. Со здоровым аппетитом она ела только овощи, фрукты и крупы. Но теперь, спустя едва год, в катакомбах Дома Блай она испытывает экстаз от хруста нежных костей, ничто так не сладко ей, как теплая, обильная, еще пульсирующая кровь. Ее душа кричит: "Да! Да! Вот так! Только бы это никогда не кончалось!" - в ужасе понимая, что ее вечный голод, если не будет удовлетворен, то может исчезнуть.
При жизни она была набожной, пугливой христианкой, девственницей до кончиков пальцев.
После смерти, стоит ли стыдиться слов она - вурдалак.
* * *
Потому что в ярости самоотвращения и самоотречения она посмела лишить себя жизни. Не в этом ли причина проклятья? Или может оттого, что, покончив со своей жизнью в илистом пруду, который дети называют Азовским морем, она унесла жизнь призрачного существа в своей утробе.
Семя Квинта, посаженное страстно и глубоко, несущее с собой испепеляющий огонь осознания, печали, боли, гнева, непокорности, душевной тошноты.
Но Джесел не видела другого пути. Невенчаная мать, опороченная девственница, образ бесчестия, жалости, стыда - другого пути не было.
Действительно, в этом приличном христианском мире, символом которого был огромный, уродливый Дом Блай, другого пути не было.
Маленькая Флора, которой было всего семь лет, когда умерла ее гувернантка, сходила с ума от горя. До сих пор она скорбит по своей мисс Джесел!
"Я тоже люблю тебя, дорогая Флора". Джесел хочется, чтобы ее слова тихо пролетели в сон ребенка: "Пожалуйста, прости меня за то, что не нашла другого пути".
Прощают ли дети? Конечно. Всегда.
Когда они малы и невинны.
Осиротевшие дети, в особенности такие, как маленькие Флора и Майлз.
* * *
Еще более, чем Джесел, изменился от грубого потрясения Перехода огневолосый и бородатый дворецкий хозяина, Питер Квинт, "этот гончий пес", как до сих пор зовет его миссис Гроуз, тряся своими праведными щеками.
В старые, добрые, веселые, безрассудные времена, в холостяцкие дни распутной и затянувшейся юности. Квинт гроша бы не дал за совесть. Высокий, гибкий, мускулистый, рыжий, со светящейся белой кожей, он был по-своему неотразим в слабых женских глазах. В жилетах, твидовых пиджаках с хозяйского плеча, в брюках для верховой езды и сверкающих кожаных сапогах, он умел найти подход, бесчисленное множество приемов в отношениях с женской половиной прислуги Блая. (Даже миссис Гроуз, как верили многие. Да, даже миссис Гроуз, которая теперь ненавидит его ненавистью, вряд ли ослабевшей после его смерти.) Ходили слухи или грубое бахвальство, что дети, рожденные то у одной, то у другой замужней женщины из прислуги Блая, были на самом деле от Квинта, независимо от того, украшены они предательскими рыжими волосами, или нет. Да еще, что в деревне и по округе таких тоже немало.
А разве сам хозяин, оживленный выпивкой, не любил пооткровенничать с Квинтом, как мужчина с мужчиной: "Квинт, мой дружище, ты должен справляться за меня, а?" - и чуть ли не толкал своего дворецкого в бок.
В такие моменты смышленый Квинт понимал, что аристократ может изобразить пренебрежение к своему положению в обществе и попытаться заставить другого забыть свое место, поэтому он сохранял строгие приличия, соответственно, держась прямо, высоко подняв голову, и тихо говорил: "Да, сэр. Если соблаговолите объяснить мне, как это делать, то я в вашем распоряжении, сэр".
Но хозяин только смеялся, издавая звук загребаемого сырого гравия.
А теперь какой он неожиданный, по-своему какой извращенный! Квинт находит себя существенно отрезвленным после смены его судьбы. Его смерть, в отличие от смерти Джесел, не была преднамеренной. Он оступился в пьяном виде, упал с отвесного каменистого склона на полпути между Черным Дубом (дуб в деревне Блай) и Домом Блай в жуткий предрассветный час, вскоре после похорон Джесел. Возможно, это было не случайно.
В катакомбах, где время, казалось, остановилось, о смерти Квинта говорят часто. Джесел рассуждает:
- Знаешь, тебе не следовало этого делать. Никто от тебя этого не ожидал.
Квинт отвечает, раздраженно пожав плечами:
- Мне не нужно, чтобы ждали от меня, я сам от себя жду.
- Значит, ты меня любишь? - Этот частый вопрос всякий раз задается с трепетом.
- Похоже, что мы оба прокляты любовью друг к другу, - говорит Квинт бесцветным, равнодушным тоном, почесывая обросший подбородок (до чего же неровно пострижена борода, когда-то его мужская гордость). - И ты знаешь, черт их побери, к маленьким Флоре и Майлзу.
- О, не говори так грубо. Они все, что у нас есть.
- Но ты прекрасно знаешь, что их у нас "нет". Они все еще - Квинт колеблется, сердито нахмурившись, - они еще не Перешли.
Сверкающие глаза Джесел смотрят на него с могильной печалью.
- Да, как ты сказал… еще нет.
* * *
Маленькие Флора и Майлз! Живые дети не союза влюбленных, но их страсти.
Квинт не хотел бы назвать это так. Но его привязанность к ним, как и к Джесел, равносильна благословленной (некоторые сказали бы проклятой) любви человека к его семье.
Джесел, страстная и безрассудная теперь, в жизни красневшая от застенчивости ("нервный" порыв, который иногда поражал ее) говорит открыто:
- Флора - моя душа, и я не оставлю ее. Нет. Милого маленького Майлза тоже!
После Перехода, после смерти, тревог, похорон и тайных разговоров, которые скрывались от детей. Флора и Майлз прятали свою скорбь. Лишенные возможности говорить об умерших "развратных грешниках" - именно так называли покойную пару в окрестностях Блая - они вынуждены были созерцать мисс Джесел и Питера Квинта, если была такая возможность, издалека, в своих снах.
Несчастные дети теперь в возрасте восьми и десяти лет, осиротели несколько лет тому назад, когда их родители умерли от таинственной тропической болезни в Индии. Их дядя - опекун, хозяин Дома Блай, владелец роскошной холостяцкой берлоги на Харлей-стрит в Лондоне - всегда заявлял, что он очень, очень любит своих племянников и на самом деле очень к ним привязан, озабочен их благополучием, образованием, "моральным христианским обликом". Когда он о них говорит, даже просветляются его налитые кровью глаза.
Во время собеседования с хозяином Блая на Харлей-стрит в городе трепетная двадцатиоднолетная ясноокая мисс Джесел сжимала на коленях пальцы так, что побелели их суставы. Она бедная дочь священника, получившая образование в школе гувернанток в Норфолке, никогда в жизни не была в таком обществе! Джентльменском и вообще мужском, в обществе настоящего аристократа, такого родовитого и в то же время способного несколько игриво вести простую беседу. По молодости, совершенно доверяя человеку, социально стоящему выше ее, она не посчитала странным, что хозяин бегло упомянул о ее обязанностях гувернантки и о самих сиротах, но несколько раз повторил, загадочно улыбаясь, что "главной обязанностью" ее назначения является то, что она не должна никогда, ни при каких обстоятельствах беспокоить его проблемами.
В каком-то головокружительном оцепенении мисс Джесел услышала себя хихикающей и спрашивающей едва слышно:
- Ни при каких обстоятельствах, сэр?
А хозяин, высокомерно улыбаясь, ответил:
- Я вам доверяю, да! С полной ответственностью.
На этом собеседование, занявшее едва ли полчаса, завершилось.
Малышка Флора стала любимицей мисс Джесел, ее ангелом. Просто необыкновенный - писала восторженная молодая женщина домой в Глингден - самый красивый, самый очаровательный ребенок, какого она когда-либо встречала. Со светлыми кудрями, словно шелк, с голубыми глазами в обрамлении пушистых ресниц и нежным, мелодичным голосом. Застенчивая от природы - о, трагически застенчивая - словно покинутая родителями и едва терпевшая дядю, Флора не осознавала своей человеческой ценности. Когда впервые мисс Джесел, представленная ей домоуправительницей миссис Гроуз, взглянула на девочку, ребенок откровенно сжался под изучающим взглядом женщины.
- Ну, здравствуй, Флора! Я мисс Джесел, я буду твоим другом, - сказала мисс Джесел. Она тоже была застенчива, но в этой ситуации смотрела на идеального ребенка с таким восторгом, что Флора, должно быть, увидела перед собой свою молодую потерянную маму. Да, наконец-то!
В течение нескольких счастливых дней мисс Джесел и маленькая Флора стали неразлучными подругами.
Вместе они гуляли на зеленых берегах пруда - "Азовского моря", как мило называла его Флора. Вместе ходили они, взявшись за руки в белых перчатках в церковь, что находилась в миле от дома. Ели всегда вместе. Украшенная рюшами кроватка Флоры стояла в углу комнаты мисс Джесел.
В темноте, стоя на голых пресвитерских коленях у своей кровати, мисс Джесел истово молилась: "Дорогой Господи, клянусь посвятить жизнь этому ребенку… Я сделаю больше, гораздо больше, чем он упомянул в моих обязанностях".
Нет необходимости объяснять, кто был олимпийский Он в обращении мисс Джесел к вездесущему Богу.
В счастливом забвении проходили дни и недели. Молодая гувернантка из Глингдена, с бледным, довольно узким, по-своему привлекательным, но некрасивым личиком и жгучими темными глазами, давно оставившая фантазии, считая их языческими прихотями, теперь отдалась на волю мечтаний о малышке Флоре, и о хозяине, и, да, о себе самой (потому что в то время маленький Майлз был в школе). Новая семья, самая обыкновенная семья, почему бы и нет? Как всякая гувернантка Англии, мисс Джесел с жадностью прочитала свою Джейн Эйр.
Это были благословенные дни, предшествовавшие Питеру Квинту.
* * *
Малыш Майлз, такой же ангельски благовоспитанный мальчик, как его безупречная сестра, был в Блае на попечении Питера Квинта, дворецкого дяди. Наиболее придирчивые, в особенности миссис Гроуз, считали ситуацию совершенно небезопасной: коварный Квинт изображал в Блае и его окрестностях джентльмена, лихого парня (если вам нравятся такие), одетого с хозяйского плеча, но происходящего из невежественной провинции в Мидланде, без образования и воспитания. Он был лакеем по сути - "гончим псом", как окрестила его миссис Гроуз.
У него была репутация дамского угодника. За тем исключением, конечно, как было остроумно замечено, что его дамы дамами вовсе не были.
Изредка, в непредсказуемые выходные хозяин приезжал на поезде в Блай - "в свое убежище" - с видом человека, действительно ищущего убежища (От любовных неудач? Проигранных долгов?), что было неожиданно даже для его дворецкого. Он уделял мало внимания жеманной мисс Джесел, которую, к ее разочарованию, он постоянно называл другими именами. Он почти не обращал внимания на малышку Флору, сияющую надеждой, как ангел, и наряженную в наипрелестнейшее розовое платье. Он ввел в правило, беседовать с глазу на глаз с Питером Квинтом, неожиданно затрагивая вопрос о своем племяннике Майлзе, находящемся в Итоне.
- Понимаете, Квинт, я хочу, чтобы этот мальчик моего бедного, дорогого, глупого брата был мальчиком, а не… Ну вы понимаете? - Здесь он хмуро замолчал. - Не как немальчик. Понимаете? - Лицо хозяина побагровело от неловкости и некоего сдерживаемого гнева.
Дипломатичный Квинт вежливо промямлил:
- Да, сэр. Конечно.
- Эти мальчики из школы - известное дело! Всякое такое… - Снова пауза, выражение неприязни, нервное поглаживание усов. - Причуды. Лучше не говорить вслух. Но вы знаете, о чем я.
Квинт, не имевший чести посещать никакой школы, не говоря уже о привилегированной, в которой учился Майлз, не был уверен, что знал наверняка, но догадывался. Тем не менее человек джентльмена колебался, поглаживая свой бородатый подбородок.
Видя неуверенность Квинта, истолковав ее как изящно выраженное отвращение, хозяин поспешно продолжил:
- Позвольте выразиться следующим образом, Квинт: хотелось бы, чтобы те, за кого я отвечаю, придерживались приличных стандартов христианского поведения. Вы понимаете? Объяснять тут нечего, но это очень важно.
- Конечно, сэр.
- Мой племянник, кровь от крови моей, рожденный, чтобы унаследовать мое имя, продолжатель великого рода, должен, и непременно, жениться, произвести детей, которые продолжили бы род… - снова пауза и какое-то неприятное движение губ, словно сама перспектива была отвратна, - до бесконечности. Вы понимаете?
Квинт невнятно сказал что-то в знак согласия.
- Дегенераты погубят Англию, если мы не остановим их в колыбели.
- В колыбели, сэр?
- Ибо, вы знаете, Квинт, только между нами, как мужчина с мужчиной: я лучше увижу бедного маленького извращенца мертвым, чем немужчиной.
Здесь Квинт настолько забылся, что испытующе уставился на хозяина Блая. Но глаза джентльмена были налиты кровью, с туманным, мутным оттенком, который был малопроницаем.
Разговор закончился внезапно. Квинт поклонился хозяину и удалился, думая: "Мой Бог! Высшее общество еще более жестоко, чем я полагал".
Тем не менее маленький Майлз, кровь от крови хозяина, рожденный не только, чтобы продолжить уважаемый английский род, но и унаследовать приличное состояние, был ребенком, жаждущим любви, - с нежным характером, иногда немного шаловливый, но всегда солнечно-очаровательный мальчик с нежной кожей, как у сестры, но с медово-коричневыми волосами и такими же глазами, хрупкий, склонный к сердечной тахикардии и удушьям, неустанно веселый в присутствии посторонних (в одиночестве Майлз был задумчив и скрытен, несомненно он скорбел по своим родителям, которых, в отличие от Флоры, он едва помнил. Когда они умерли, ему было пять лет). Несмотря на то что он был смышлен и способен, Майлз не любил школу, или, вернее, своих более грубых соучеников в Итоне. Но он редко жаловался. И в присутствии Питера Квинта, или любого другого взрослого мужчины, авторитета, решимость ребенка не жаловаться особенно ощущалась.
С самого начала, к удивлению Квинта, Майлз привязался к нему. Мальчик с детской откровенностью обнимал и целовал его, и даже, когда удавалось, забирался к нему на колени. Такая неконтролируемая демонстрация своих чувств одновременно смущала дворецкого и льстила ему. Квинт пытался отстранять Майлза, смеясь, краснея, протестуя.
- Твой дядя не одобрил бы такого поведения, Майлз! На самом деле, дядя сказал бы, что это "не по-мужски".
Но Майлз настаивал, Майлз был тверд. Если его отталкивали с силой, он плакал. У него была привычка бросаться к Квинту, если некоторое время они не виделись, и, обхватив за бедра, прятать в нем свое разрумянившееся лицо, как котенок или щенок, слепо тыкающийся в поиске материнского соска.
Майлз умолял:
- Ты же знаешь, Квинт, что дядя меня не любит. Я только хочу, чтобы меня любили.
Жалея ребенка, Квинт неуклюже ласкал его, наклонялся поцеловать в темечко, потом отталкивал нервным движением.
- Майлз, дорогой друг, это действительно не то, что нам нужно, - смеялся он.
Но Майлз, тоже смеясь, крепко обнимал его, задыхаясь, не смущаясь, умоляя:
- Но разве не так Квинт? Разве не так? Разве не так?
* * *
Подобно мисс Джесел и маленькой Флоре, Питер Квинт и малыш Майлз были неразлучны, когда мальчик жил дома. А поскольку дети сильно, иные сказали бы отчаянно, были привязаны друг к другу, робкая, простовато-милая гувернантка из Глингдена и самоуверенный дворецкий из Мидланда находились в обществе друг друга очень часто.
* * *
Дьявольски трудно гордиться своей погребальной неотразимой внешностью, когда вынужден бриться тупой бритвой, глядясь в осколок зеркала, и когда одежда, несмотря на ее "красоту", покрыта слоем грязи. И очень неприятно, когда в ветреную ночь, погрузившись в хрупкий, беспокойный сон в то время, когда луна словно плывет сквозь облака, вдруг проснуться в страхе. "Словно, - думает Квинт, - я вовсе и не умер и самое страшное еще впереди".
Бедная Джесел! Ее Переход усмирил еще больше.
Когда-то непорочная юная гувернантка с блестящим "шотландским завитком" в который раз безуспешно пытается отмыться в лужах грязной воды. Блестящие жуки Флориного "Азовского моря" прилипли у нее под мышками, на лобке, к горячей темной щели между ног, имеющей свой особенный неприятный запах. Эти необычно цепкие переливчатые насекомые, которые в изобилии размножаются в сырой земле подвала, пристают к волосам крепко, как узелки. Ее единственное хорошее платье, которое было на ней, когда она вошла в воду, теперь пропитано нечистотами, а некогда белоснежные нижние юбки исполосованы грязью и до сих пор не просохли. Она бесится, плачет, царапает лицо ломаными ногтями, обращается к любовнику, требуя сознаться, почему, зная, что она психически неуравновешена, он стал с ней жить.