- Синьора Тревизан, - начал Брунетти, - я хотел бы получить от вас кое-какую информацию о финансовых делах вашего мужа.
Она не сказала ни слова, не стала просить объяснений.
- Скажите, пожалуйста, что станет с адвокатской практикой синьора Тревизана теперь, после его смерти?
- Вы можете спросить об этом у меня, - сказал Мартуччи.
- Я так и сделал пару дней назад. Тогда вы мне сообщили не много.
- Теперь у меня появилось больше информации.
- Другими словами, вы прочли завещание? - спросил Брунетти и не без удовольствия отметил про себя, что его бестактность покоробила и вдову, и Мартуччи.
Голос адвоката был тем не менее вежливым и спокойным:
- Синьора Тревизан обратилась ко мне как к юристу, дабы я помог ей разобраться с наследством, оставленным ей покойным мужем. Я ответил на ваш вопрос?
- Будем считать, что да, - сказал Брунетти. Отметив про себя, что Мартуччи не так-то просто вывести из равновесия. Наверное, сказывается опыт работы: имея дело с корпоративным правом, приходится быть вежливым. Вслух Гвидо спросил: - Так что же будет с практикой?
- Шестьдесят процентов отойдет синьоре Тревизан.
Брунетти молчал. Пауза затянулась настолько, что Мартуччи ничего не оставалось, кроме как добавить:
- А мне оставшиеся сорок.
- Могу ли я узнать, когда было составлено данное завещание?
- Два года тому назад, - ответил Мартуччи, не задумываясь.
- А когда вы поступили на работу в контору, адвокат Мартуччи?
Синьора Тревизан обратила на Брунетти свои почти бесцветные глаза и заговорила, впервые с начала их встречи:
- Комиссар, прежде чем вы продолжите самым бесцеремонным образом удовлетворять свое любопытство, могу ли я в свою очередь спросить, в чем заключается цель этих вопросов?
- Единственной целью, синьора, является получение информации, необходимой для того, чтобы найти убийцу вашего мужа.
- Я, пожалуй, могла бы принять подобное объяснение, - сказала она, ставя руки на подлокотники кресла и сплетая пальцы в замок, - но только в том случае, если бы существовала какая-то связь между завещанием моего мужа и его убийством. Или на ваш взгляд, я рассуждаю слишком примитивно? - Брунетти не сразу нашелся, что ответить. По ее лицу скользнула змеиная улыбка. - Но вы ведь не отказываете людям в праве рассуждать примитивно?
- Никоим образом, синьора, - сказал Брунетти, радуясь, что удалось спровоцировать хотя бы одного из собеседников. - Именно поэтому я предпочитаю задавать вопросы, на которые можно ответить просто. В данном случае - одной только цифрой. Так сколько лет синьор Мартуччи работал на вашего мужа?
- Два года, - ответил сам Мартуччи.
Брунетти сосредоточил внимание на адвокате и задал следующий вопрос:
- Могу я поинтересоваться, какие были распоряжения в отношении остального имущества?
Мартуччи собрался было отвечать, но синьора Тревизан жестом заставила его замолчать.
- Я сама отвечу, адвокат, - сказала она и повернулась к Брунетти. - Большая часть собственности Карло - и это совсем не редкость - отходит мне, его вдове, и детям в равных долях. Кое-что муж оставил родственникам и друзьям, но большую часть нам. Вы удовлетворили свое любопытство?
- Да, синьора, вполне.
Мартуччи подвинулся на край стула, намереваясь встать.
- Что ж, если это все… - начал он.
- У меня остались кое-какие вопросы, - прервал его Брунетти, - к вам, синьора, - добавил он, поворачиваясь к вдове Тревизан.
Она молча кивнула, потом бросила успокаивающий взгляд на Мартуччи.
- Синьора, у вас есть машина?
- Я что-то не понимаю вашего вопроса, - проговорила она после короткой паузы.
Брунетти повторил:
- У вас есть машина?
- Да.
- Какая?
- Не понимаю, в чем смысл подобных вопросов? - вмешался Мартуччи.
Синьора Тревизан не обратила внимания на его реплику и ответила:
- У меня "БМВ", трехлетняя, зеленого цвета.
- Благодарю вас, - проговорил Брунетти с невозмутимым видом и задал следующий вопрос: - У вашего брата остались дети?
- Нет. У них с женой не было детей.
И снова встрял Мартуччи:
- Да у вас же наверняка эта информация в документах есть.
Брунетти проигнорировал это замечание и спросил, тщательно подбирая слова:
- Ваш брат имел дело с проститутками?
Мартуччи вскочил как ужаленный, но Брунетти даже не взглянул на него, все свое внимание сосредоточив на синьоре Тревизан. Услышав вопрос, она подняла глаза, потом отвернулась на мгновенье, словно ловя эхо от его слов, и снова взглянула прямо в лицо Брунетти. Прошло не менее двух секунд, прежде чем на ее лице появилось гневное выражение, и она проговорила громко и отчетливо:
- Мой брат не нуждался в шлюхах.
Мгновенно уловив перемену в ее настроении, Мартуччи решил не упускать свой шанс и излить на Брунетти все накопившееся раздражение:
- Я не позволю вам оскорблять память покойного синьора Лотто. Ваши обвинения отвратительны и унизительны. Мы не обязаны выслушивать эти грязные инсинуации. - Он прервался, чтобы перевести дыхание, и Брунетти прямо-таки услышал щелчок, как включается адвокатское мышление Мартуччи. - К тому же ваше предположение не что иное, как устная клевета, и синьора Тревизан может засвидетельствовать этот факт.
Сказав это, он поглядел сначала на вдову, потом на комиссара, но не увидел ровным счетом никакой реакции на свою тираду.
Брунетти не сводил глаз с синьоры Тревизан, она, впрочем, и не пыталась уклониться от его взгляда. Мартуччи начал говорить что-то еще, но умолк, растерявшись от того, что эти двое так уставились друг на друга, и не понимая, что связано это не с клеветническим смыслом вопроса Брунетти, а с точностью формулировки.
Гвидо держал паузу, давая понять, что ждет конкретного ответа на вопрос, а не демонстрации праведного гнева. Он следил за тем, как она обдумывает его вопрос и свой ответ. Ему показалось, что в ее глазах отразилась решимость поведать какую-то тайну и что она вот-вот заговорит о ней, но тут снова вклинился Мартуччи.
- Я требую извинений, - сказал он.
Брунетти не удостоил его ответом, и тогда Мартуччи сделал два шага вперед, встав между ним и синьорой Тревизан и загородив их друг от друга.
- Я требую извинений, - повторил он, глядя сверху вниз на сидящего комиссара.
- Да-да, конечно, - проговорил Брунетти демонстративно безразличным тоном. - Извинений вы получите сколько угодно.
С этими словами он встал и сделал шаг в сторону, но синьора Тревизан уже отвернулась и больше не поднимала на него глаз. Одного взгляда было достаточно, чтобы понять: из-за вмешательства Мартуччи она утратила всякое желание откровенничать; повторять вопрос было бессмысленно.
- Синьора, - сказал Гвидо, - если вы все же решите ответить на мой вопрос, вы знаете, где меня найти - в квестуре.
Ни слова больше не говоря, он обошел Мартуччи и вышел из комнаты. Служанки нигде не было видно, так что выпускать его было некому, он сам открыл и закрыл за собой входную дверь.
Направляясь домой, он размышлял о том, что несколько минут назад почти достиг некоего особого понимания, возникавшего иногда между ним и свидетелем или подозреваемым, того хрупкого равновесия, при котором одна-единственная фраза, даже слово неожиданно заставляли человека открыть то, что он изо всех сил пытался утаить. Что же она собиралась сказать и какие дела могли связывать Лотто с проститутками? И еще, та женщина в "мерседесе". Не ее ли видели за ужином с Фаверо в день его убийства? Брунетти задавался вопросом: что же могло произойти за ужином? Что могло заставить женщину разнервничаться настолько, чтобы забыть очки стоимостью более миллиона лир? Было ли это связано с тем, что происходило за ужином, или же с тем, что должно было произойти после него? Все эти мысли роились в его голове, терзали его, будто фурии, смеявшиеся ему в лицо за то, что он не знал ответов и - самое ужасное - не знал вопросов, ответы на которые решили бы все.
Выйдя из дома, где жил Тревизан, Брунетти непроизвольно свернул в сторону моста Академии. Он так глубоко ушел в себя, что не сразу заметил, как людно на улице. Гвидо посмотрел на часы: странно, что в этой части города оказалось столько народу именно в это время, за полчаса до закрытия магазинов. Вглядываясь в толпу окружавших его людей, он понял, что все они итальянцы: и мужчины и женщины были так хорошо одеты и так ухожены, что в этом не было никакого сомнения.
Брунетти решил, что не станет выбираться из людского водоворота, и, наоборот, бездумно погрузился в него. Шествие двигалось в направлении площади Сан-Стефано. Еще на подходе, у ближайшего к площади моста, до него начали доноситься какие-то усиленные аппаратурой звуки, но что это, он так и не разобрал.
Людской поток просочился по узенькой калле и выплеснулся на небольшую площадь. Брунетти оказался прямо напротив статуи, которую называл "Сахарный человек" за то, что она была сделана из белоснежного мрамора. Памятник этот наградили и другим, куда менее милым прозвищем - венецианцам казалось, что книжки зарождались где-то под полами сюртука, а после падали в кучу на постаменте.
Справа от себя Гвидо увидел деревянную платформу. Ее соорудили у самой боковой стены церкви Сан-Стефано. Платформа должна была служить сценой. На ней стояли стулья, а по краям - мощные колонки-усилители. В глубине на трех шестах трепыхались знамена: итальянский триколор, полотнище со львом святого Марка, и еще один флаг, с обновленным символом того, что раньше называлось Христианско-демократической партией.
Брунетти подошел поближе к статуе и перешагнул через невысокое заграждение, окружавшее постамент. Перед платформой скопился народ - человек сто; трое мужчин и одна женщина отделились от толпы и поднялись на сцену. Грянула оглушительная музыка - Брунетти принял ее за гимн, но громкость и помехи мешали определить точно.
Какой-то тип в джинсах и ветровке у подножия платформы протянул одному из стоявших на сцене мужчин микрофон с длиннющим шнуром. Тот постоял немного с микрофоном наперевес, потом улыбнулся толпе и переложил его в левую руку - правая была ему нужна, чтобы поздороваться с товарищами. Парень в ветровке посмотрел куда-то вверх, резко провел по горлу ребром ладони, но его знак остался без внимания: музыка продолжала греметь.
Человек на сцене поднес микрофон к губам. Он что-то сказал, но рев музыки перекрывал его голос. Тогда он вытянул вперед руку с микрофоном и постучал по нему двумя пальцами - звук был такой, будто где-то очень далеко стреляли из пистолета.
Стайка людей отделилась от толпы и направилась в близлежащий бар. Еще человек шесть обогнули сцену, пробрались к фасаду церкви и ушли прочь по Калле-делла-Мандорла. Тот, в джинсах и ветровке, взобрался на сцену и выдернул какие-то провода из правой колонки, она отключилась, но левая продолжала извергать неясный музыкальный мотив и шипенье. Он торопливо пересек сцену и стал возиться со второй колонкой.
Еще пара-тройка зрителей отправилась по своим делам. Женщина сошла со сцены и растворилась в толпе, двое мужчин тут же последовали ее примеру. Шум так и не стих; парень метнулся к человеку с микрофоном, и они принялись обсуждать ситуацию. Брунетти какое-то время наблюдал за ними, а когда оглянулся по сторонам, обнаружил, что перед сценой осталась лишь жалкая горстка людей.
Гвидо снова перешагнул через ограду и направился к мосту Академии. Он как раз проходил мимо цветочного киоска в дальнем конце площади, когда шум внезапно стих и раздался голос оратора, которому уже не требовался микрофон: голос его и так звенел от раздражения.
- Сограждане, итальянцы! - завопил он, но Брунетти не остановился и даже не обернулся.
Он поймал себя на том, что больше всего ему сейчас хочется поговорить с Паолой. Как всегда, в нарушение должностных инструкций, он посвятил ее в ход расследования, рассказал ей, какое впечатление производили на него те или иные фигуранты по делу и что отвечали на его вопросы. На сей раз Паола не торопилась называть имя убийцы (от этой привычки Гвидо безуспешно пытался ее отучить), но лишь потому, что в этом деле ничья вина не просматривалась отчетливо. Редкая для нее непредвзятость сделала ее идеальным собеседником: вопросы Паолы наталкивали Гвидо на новые мысли; она не успокаивалась, пока не получала от мужа ясного объяснения того, что не понимала; а стараясь доходчиво объяснить тот или иной не дававший ему покоя эпизод, он ловил себя на том, что и сам начинает четче его понимать. В этот раз она не высказывала никаких предположений, ни на что не намекала, никого не подозревала. Только слушала. Заинтересованно слушала, и все.
Добравшись наконец до дому, он обнаружил, что Паола еще не вернулась с работы. Зато Кьяра ждала его с нетерпением.
- Пап! - крикнула она из своей комнаты, едва заслышав, что он открывает дверь. Через пару секунд она появилась на пороге своей комнаты с открытым журналом в руках. По желтому корешку было нетрудно догадаться, что это "Цапля", а по обилию фотографий, глянцевой бумаге и незатейливым текстам о том, что авторы старательно (и вполне успешно) подражают американским журналам.
- Что, детонька? - Он нагнулся, поцеловал дочку в макушку и только потом снял и повесил плащ в шкаф.
- Понимаешь, объявили конкурс. Кто выиграет, будет год получать журналы бесплатно.
- Но ты ведь и так их получаешь, разве нет? - спросил он. Гвидо прекрасно помнил, что на Рождество подарил Кьяре годовую подписку.
- Ну па-ап, смысл-то совсем не в этом!
- А в чем? - спросил он, направляясь в кухню. Там он включил на ходу свет и подошел к холодильнику.
- В том, чтобы выиграть, - отозвалась Кьяра, следуя за ним по пятам. Гвидо подумал, что этот журнал слишком уж американский для его впечатлительный дочери.
Ему на глаза попалась бутылка "Орвието". Он взял ее в руки, посмотрел на этикетку и поставил на место. Потом достал "Соаве", которое они начали вчера за ужином, налил себе стаканчик и отхлебнул.
- Хорошо-хорошо. Так в чем же заключается конкурс?
- Надо дать имя пингвину.
- Имя? Пингвину? - растерянно проговорил Брунетти.
- Да. Вот, посмотри. - Она протянула ему журнал и ткнула в фотографию. То, что он увидел, было больше всего похоже на пушистую массу, которую Паола вытряхивала из пылесоса после уборки.
- Это что? - спросил он, взял журнал из рук дочки и повернул его к свету.
- Это, папочка, малютка-пингвиненок. Ему всего месяц. Он в римском зоопарке родился, и ему надо имя подобрать. У кого лучше получится, тому приз дадут.
Брунетти поднес журнал поближе к лицу и вгляделся в фотографию. Тут только он разглядел желтенький клюв и бусинки глаз. И ласты. На соседней странице красовался взрослый пингвин, но, как Гвидо ни старался, он не смог отыскать между ними семейного сходства.
- И как ты предлагаешь его назвать? - спросил он и пролистал журнал. Перед глазами замелькали гиены, слоны и прочая живность.
- Капелькой.
- Как?
- Капелькой, - повторила Кьяра.
- Пингвина? - Брунетти стал листать журнал в обратную сторону, пока не нашел страничку с фотографией взрослой птицы. - Капелькой?
- Ну да. Его ведь все остальные "Желторотиком" назовут или каким-нибудь "Мистером Фраком". А "Капелька" - отличное имя, такое точно никому и в голову не придет.
Скорее всего, признал Гвидо, она права.
- А может, тебе лучше приберечь такое чудное прозвище, - предложил он, ставя бутылку обратно в холодильник.
- Зачем? - спросила Кьяра и забрала у него журнал.
- Так, на всякий случай. Вдруг конкурс на имя для зебры объявят.
- Ой, папка, какой ты иногда глупый бываешь, - заявила дочка и отправилась в свою комнату, даже не подозревая, как порадовало отца ее суждение.
Гвидо пошел в гостиную и взялся за книжку, которую оставил корешком вверх накануне, перед тем как отправиться спать. В ожидании Паолы он еще разок переживет события Пелопоннесской войны.
Жена пришла через час. Она, не раздеваясь, прошла из прихожей в гостиную, швырнула плащ на спинку дивана и плюхнулась рядом с Гвидо. Даже шарф не сняла.
- Послушай, у тебя когда-нибудь возникало ощущение, что я ненормальная?
- Частенько, - сказал он и перевернул страницу.
- Нет, серьезно. Разве нормальный человек станет работать с такими кретинами?
- Какими кретинами? - спросил он, по-прежнему не отрывая глаз от книги.
- Теми, которые университетом руководят.
- Что там опять?
- Три месяца назад меня попросили прочесть лекцию в Падуе, на отделении английской филологии. Назвали тему: английский роман. Ты думаешь, с чего вдруг я последние два месяца только их и читала?
- С того, что они тебе нравятся. Поэтому ты и читаешь их последние двадцать лет.
- Ой, прекрати, Гвидо! - сказала она и легонько толкнула его локтем в бок.
- Так что же произошло?
- Я сегодня прихожу на кафедру, почту забрать, а они мне заявляют, что все, видите ли, перепутали и что лекция должна быть об американской поэзии. А предупредить меня об этом никто не додумался.
- Так о чем, в конце концов, тебе придется говорить?
- Это станет известно только завтра. Они свяжутся с Падуанским университетом, спросят, какая из тем больше по душе.
Их с Паолой всегда умиляла эта удивительная приверженность седой старине: к ректору и поныне принято было обращаться Il Magnifico Rettore. Из всего, что Брунетти довелось узнать об академических кругах за двадцать лет существования на обочине университетской жизни, этот факт казался ему наиболее интересным.
- Что же он в этой связи предпримет? - спросил Брунетти.
- Не знаю. Может, монетку кинет.
- Тогда удачи, - сказал Гвидо, оторвавшись наконец от книжки. - Тебе ведь американская литература не слишком нравится, верно?
- Господи, ну конечно не нравится! - воскликнула она и спрятала лицо в ладонях. - Все эти пуритане, ковбои и отважные женщины. Да я про "Silver Fork" novel и то с большим удовольствием расскажу.
- Про что расскажешь?
- Про романы "серебряной вилки" - такие книжки с примитивным сюжетом из жизни аристократов. Их писали, чтобы объяснить людям с тугими кошельками, как вести себя в приличном обществе.