- Раскололся, - покачал головой Дерябин, - до задницы, гляжу, раскололся… Самородок я нашел, ну и думал с собой взять, а он говорил, продай власти…
- Продали?
- Мине продал, - ответил Дерябин. - Вроде бы за пять косых, пьяный дурак, отдал… Потому руки-то его и запомнил, иначе б разве осталась в памяти эта Дина?! У него "Д" на руке было наколото, про "Д" сейчас точно вспомнил…
"Магадан. Костенко.
По месту нахождения. Минчаков освобожден из колонии досрочно. По наведенным справкам жил и работал - после освобождения - в поселке Знаменское.
Тадава".
"Поселок Знаменское, дежурному по отделению.
Срочно установите в сберкассе поселка, когда и сколько снял со своего счета Минчаков Михаил Иванович, взял ли наличными или положил на аккредитивы.
Костенко, Жуков".
Дежурный в Знаменском оказался парень быстрый. Он пришел в дом заведующего сберкассой Зусмана в шесть утра, а в шесть сорок вызвал к рации Жукова - имя Костенко ему ничего не говорило.
- Минчаков снял со своего текущего счета 4592 пятнадцать тысяч рублей 12 октября прошлого года. Деньги положил на три аккредитива, номера 56124/21, 75215/44, 94228/97 в тот же день, товарищ Жуков.
- С вами говорит Костенко…
- Кто, кто?!
- Костенко.
- Откуда вы? - поинтересовался дежурный.
- Из Москвы.
- А Жуков где?
- Рядом.
- Как в Москве дела? Тепло уж небось? - дежурный перешел на лирику.
- Тепло! - рявкнул в рацию Жуков. - Вы начните опрашивать всех, видавших Минчакова перед отъездом, мы сейчас к вам вылетаем. Как у вас погодные условия?
- Сядете. Снег начался с дождем, но мы фарами посветим.
9
Фары были, однако, едва видны, вертолетик болтало из стороны в сторону, ветер шквальный.
- Не сядем, - прокричал пилот штурману.
Жуков услышал, крикнул:
- Надо сесть!
- Не надо, - сказал Костенко. - Что это за манера давать категорические советы? Вы пилот или он?
Жуков усмехнулся:
- Боитесь, что ль?
- Конечно. А вы - нет?
- Мы здесь привычные.
- Я, знаете, тоже привычный, только гробиться зазря не хочу.
Жуков, видимо, перед вылетом выпил, озорничал поэтому.
- Ребята, - прокричал он пилотам, - полковник боятся, велят поворачивать назад!
Пилоты назад не повернули, начали зависать.
Спускались медленно, болтало.
- Бутылка-то есть? - спросил Костенко.
Жуков достал из кармана плоскую фляжку:
- Спирт. Дышите потом глубже.
- Вы меня кончайте учить, - усмехнулся Костенко, - ишь, Монтень выискался.
- Как вас не учить, коли первый раз на Севере!
- Я, Жуков, на Севере был еще более дальнем, парнем еще, когда глухая старуха Потанова трудилась в поте лица и о пенсии не мечтала. Ясно?
…Третьим - из тех двадцати, что вызвали на допрос, был слесарь Лазарев. На вопрос Костенко ответил уверенно:
- Нет, он в штатском улетал. Откуда у него форма? Я ж Миню до вертолета на мотоцикле довез…
- А может, у него в чемодане форма была? - спросил Жуков.
- Да нет же! Зачем она ему? На флоте он никогда не служил, пижоном не был… Да и потом поселок маленький, все у всех на виду, мы б знали, товарищ майор. Я могу сразу сказать, что у него было: шкафом-то не обзавелся, весь гардероб на крючке за дверью висел, под марлей. Кожанка была, рубашек было несколько, ну, и спецовка там… Бушлат…
Жуков поглядел на Костенко, тот отрицательно покачал головой, но все же спросил:
- Бушлат с какими пуговицами? С черными?
- Конечно, не с медными, - ответил Лазарев, - те на морозе не застегнешь, все пальцы поломаешь, кожа прилипнет, разве можно?
…Буфетчица Трифонова прибежала к Жукову вечером, уже после того, как дала показания:
- Ой, вспомнила, товарищ майор, у него первая любовь в Магадане живет.
- Ну?! А как зовут? Где работает?
- Он скрытный, этот Минчаков, никому не открывался. Как освободился, как перешел на вольную, так бобылем и остался жить: деньги заколачивал, по тысяче в месяц брал. Организованный был мужик: одну субботу выберет, придет в буфет, купит пару бутылок - значит, будет гулять. Один. Раз только, помню, автобус отходил, на Магаданский вертолет, Минчак у меня в буфете стоял, вздохнул, помню, и сказал: "А у меня там первая любовь живет".
- А вторая где?
- Чего? - не поняла женщина.
- Ну, если "первая" любовь, значит, и "вторая" - по логике - должна быть.
- Да кто мужиков поймет? У вас своя логика, у нас - своя. Первая, может, и была, а потом чередою пошли, со счета сбился, помнят-то первое, потом стирается все…
Костенко осмотрел маленькую комнату Минчакова тщательно. Сначала сел на койку, заправленную серым одеялом, закурил, бросил спичку в стеклянную банку, вспомнив при этом отчего-то жену Загибалова, и начал медленно по секторам исследовать минчаковское жилье.
Митя Степанов, вернувшись из очередной своей командировки, рассказывал, как работают молоденькие девушки в охране президента США. "Они, понимаешь ли, Слава, хорошенькие, что - немаловажно. И поэтому на них любопытно смотреть. Но потом делается страшновато: когда их шефы сидят в зале переговоров, девушки кокетничают с прессой, милашки, одно слово, но стоит хозяевам появиться, они меняются неузнаваемо. Все прежнее: и фигурки, и овал лица, и рот, только глаза делаются другими и скулы замирают. Понимаешь, глаза их перестают быть обычными, человеческими. Голову они не поворачивают, лишь глаза, как на шарнирах, очень медленно, контролируют свой сектор, кто бы ни попал: журналист ли, ребенок, старуха - никакого выражения, лишь напряженное ожидание опасности".
Костенко попробовал так смотреть и с удивлением обнаружил, что эдакое разглядывание действительно позволяет видеть значительно больше; сектор - он и есть сектор - изначально заданная конкретика.
Поэтому сейчас, зябко поеживаясь в комнате Минчакова, - печка не топлена, холоднее, чем на улице, - Костенко начал шарнирить глазами.
Стол накрытый газетами. Газета районная, значит, центральные не выписывал, хотя поди их сюда выпиши. Но районные получал. Интересно: подписался ли до конца года? Если - да, следовательно, рассчитывал вернуться. На почте могут помнить, кому писал, от кого получал письма. Значит, почта. В столе один ящик, там, видно, посуда, ножи, вилки. Два табурета. Крючки, на котором висел "гардероб", о котором рассказал Лазарев. Остался старый пиджак, такие в деревнях деды носят, с мятыми, обвислыми лацканами, пуговица одна, но зато пришита накрепко…
"Наверное, Тадава не может со мной связаться, - подумал Костенко. - Видимо, все установочные данные на Минчакова он уже получил… Неужели бобыль? Молодой ведь мужик. Ни матери, ни отца? А Дина где? Интересно, Жуков запросил Магадан по поводу всех Дин, там живущих? Толковый мужик, хорошо работает".
Костенко поднялся с кровати, пружины тонко прозвенели. Подняв матрац, глянул, нет ли там чего - чисто. Открыл ящик стола: две тарелки, три вилки, два ножа, большая ложка, видимо, ею же и сахар в стакане размешивал и щи хлебал.
"А вот латыш, - подумал Костенко, - комнату бы обжил. Уж про немца и говорить нечего. А наши забили деньгу - и обратно. Сами себя люди теряют. Временность. Невосполнимо это, пропавшие годы, надо всегда сразу же обживаться, чтоб каждый твой ночлег на земле остался в памяти радостью и красотой. Отчего это у нас так? От неуверенности, что ль? Или от мятежности духа - тянет все куда-то, тянет… Кто это сказал - стихийные мы? Дерябин? Да. Он. А что? Тоже ответ. Да только верный ли? Пространства, пространства, так их и так, хотя, с другой стороны, на них, в конечном счете, надежда, на пространства-то".
Костенко приподнял газету, на которой лежали ножи и вилки, увидел старый, со следами жира, конверт. Письмо Минчакову М. прислала из Магадана Д. Журавлева, Портовая, двенадцать, квартира семь.
Костенко осторожно открыл конверт: письма не было. Адрес зато есть. Тут больше делать нечего, вспомнят что люди - скажут участковому Гуськову, парень оборотистый, сообщит в момент…
10
- Журавлев Роман Кириллович, - медленно читал Жуков, - ветеринар, 1939 года рождения, образование среднеспециальное, жена Диана 1946 года рождения, образование…
Костенко перебил его:
- Вы погодите про образование… Диана? Сокращенно - Дина. Ну?
- "Первая" любовь, что ль? - спросил Жуков. - Вы это имеете в виду?
- Это.
- Никакая она не "первая" любовь, - ответил Жуков. - Мои парни все ее документы прочесали, первый раз замужем.
- По-вашему, любовь без женитьбы невозможна?
- Какая это любовь? Похабщина…
Костенко отчего-то обиженно усмехнулся, спросил:
- Где женились Журавлевы?
- Здесь, где ж еще, - ответил Жуков и медленно поднял глаза на Костенко. - Что, думаете, старый паспорт потеряла, где штампик с Минчаковым стоял?
- Надо мне вас в Москву забирать, - сказал Костенко, - хорошо мысль чувствуете, толковые помощники сейчас на вес золота, воз тащат, линию держат, мне, начальнику, спокойно. Заберу, право, заберу.
- Думаете, соглашусь?
- В Москву-то?
- Ни за что не соглашусь. У вас там человек как иголка в стоге сена, а у нас, в провинции, уж коли уважают - так уважают, на виду, и почет тебе, и квартира без очереди, и кухня восемь метров. У меня вон Урузбаев работал, по распределению попал, родился в деревне, в горах, а поди ж, рвался обратно, хоть в село, только б к себе. Недавно письмо прислал, счастливый, растет, капитан уже, а я все в майорах…
- А говорите - уважают…
- Так, Владислав Николаевич, золотой человек, у него ж в республике своих поддерживать умеют. Это мы собачимся: "Хочу, чтоб у соседа корова сдохла", - разве нет?
Костенко вздохнул:
- Майор, на что замахиваешься?
- На себя, - ответил Жуков, - на кого ж еще? Вернемся, лучше к Диане. По образованию тоже ветеринар, кстати. Что, думаете, на пару разобрали малышку - и в мешок?
- А как он к ним попал? Почему морская форма? Откуда она вообще взялась? Поедем, что ль, беседовать?
- Рано. Наши работают по сберкассам, ищут, не было ли вкладов от Журавлевых, соседей опрашивают, на службе у них шуруют.
Они сидели в угрозыске, в маленьком кабинетике Жукова - смертельно усталые, сразу с аэродрома, не заезжая домой к майору, вернулись в управление, хотя жена его напекла пирожков, дважды звонила: "Неужели дома нельзя поговорить, двадцать минут дороги, что может случиться за то время, пока приедете?"
РЕТРОСПЕКТИВА-III
(Март 1945 года, Бреслау, Витекамерштрассе, 5)
Кротов отполз от окна. Большевики засели в здании напротив, притащили пулеметы, подняться с пола теперь было невозможно.
"А что если они на крышу влезут?" - подумал Кротов и посмотрел на Уго из СС: он в Сталинграде воевал и в Варшаве, уличный бой знает.
- Э, унтершарфюрер, а если красные заберутся на крышу? Они ж нас перестреляют, как кур.
Уго покачал головой:
- Нет, им нечего делать на крыше, там нет балок, потолок обрушен, пулемет не поставишь…
- А почему наши на третьем этаже не стреляют?
- Зачем стрелять без дела? - удивился Уго. - Мы не пустили русских к вокзалу, пусть теперь очухиваются, а тем временем к нам прорвутся танки, и мы их так ударим, что они откатятся до Варшавы…
- А зачем им давать очухиваться? Надо бить, пока они устали.
Уго закурил, глубоко затянулся, спросил:
- Чем бить? Мы ударим сокрушительно, когда закончим работу по созданию "оружия возмездия". Это и решит исход битвы.
- А что такое "оружие возмездия"?
- Ракеты. Их не может достать снаряд, не может перехватить самолет. Они начинены сверхмощной взрывчаткой - одна ракета снесет половину Москвы. Разве после этого русские смогут продолжать войну? Они ведь и так на издыхании…
- Плохо вы знаете русских, унтершарфюрер…
Уго не обиделся, ответил задумчиво:
- Наверное. Но их очень хорошо знает фюрер. Нам, простым людям, нужно знать свое и честно это свое выполнять. Если каждый решит знать все - не будет порядка. Много гениев - это плохо, это ведет к полнейшему бардаку. Надо, чтобы каждый знал свое место в жизни.
- Каждый хочет чтоб получше…
- Верно. И наша национал-социалистская революция сделает так, чтобы каждому на своем месте было хорошо. Человек должен верить, что лучше не может быть. Я после ранения месяц отдыхал в охране Дахау. Там было очень интересно. Я помню, как одного заключенного назначили писарем, у него был хороший почерк, он не был ни комиссаром, ни евреем, ни цыганом… Какой-то румын, мне кажется… Не русский, конечно, тех не пускали в писари… Так вот, этот румын стал таким счастливым, что шапку драл с головы за сто метров, едва только нас замечал… Каждому свое… Он был счастлив, что не нужно копать ямы и таскать камни, а хлеба получал столько же, сколько и раньше, и такую же миску супа. И он верил, что лучше быть не может. Не надо ему лучше, только б сохранить то, что он получил…
Прогрохотала очередь, зазвенело разбитое зеркало: пулеметчики угодили в косяк платяного шкафа. Дверца скрипуче и медленно открылась, Уго усмехнулся:
- Посмотри-ка, сколько костюмов, а? Какой-нибудь торговец жил, плутократ. Мы, истинные национал-социалисты, довольствовались формой и одним пиджаком…
- Скорее бы стемнело, надо пролезть к нашим на последний этаж… Я боюсь, большевики все же залезут на крышу, тогда - конец.
Уго посмотрел на часы:
- Через полчаса будет темно, поднимешься, посмотришь…
- А Бреслау окружен или выход есть?
- Окружен.
- Так, может, попробовать пробиться на запад, унтершарфюрер?
- За такие разговоры будем расстреливать. Это пораженчество. Фюрер приказал превратить в неприступную крепость каждый немецкий дом, не то что такой город, как Бреслау. Я видел тебя в деле, поэтому верю тебе, но не вздумай так сказать при других - сразу донесут, и я же первый буду вынужден тебя казнить.
- Унтершарфюрер, я так сказал потому, что вас возьмут в плен, отправят в лагерь и будут кашей кормить, а нас всех к стенке, вот в чем дело-то…
- Ты думаешь о плене?! Как тебе не стыдно! Пойми, сейчас рейх силен, как никогда! Мы пружина, понимаешь ты это? Речь идет о жизни и смерти нации! Мы сейчас сражаемся не за французов или румын, неблагодарных свиней, а за немцев! Разве нацию можно победить? Что может быть на свете сильнее национального духа?! Да ничего! Когда мы победим, я женюсь и нарожаю множество детишек - чтоб в прихожей стояли ботиночки моих девчушек и сыновей. Знаешь, какое это счастье?! Нация должна быть большой, иначе ее сомнут и разжижат чужой кровью.
- А нам как же?
- Кому это?
- Кто с Власовым.
- У вас тоже будет своя нация… Не такая большая, как у нас, но своя… Мы поможем вашим женщинам, - вдруг рассмеялся Уго, - иначе нельзя, мы обязаны отдать вам часть своей крови, чтобы как-то организовать вас, приблизить к нам…
- Эх, отчего ж вы нам оружия не дали в сорок втором, унтершарфюрер?!
- Гитлера обманывали генералы. Фюреров всегда обманывают самые близкие люди. Мы их уничтожили, и теперь вы получили оружие. Теперь вам только и воевать за освобождение России от большевиков, а ты говоришь про плен - разве можно?
Вдруг загрохотало, полетели остатки стекол из окон, два снаряда угодили в верхний этаж, там кто-то тонко закричал: "Ой-ой, черт, сука!"
- Вот они и очухались, утершарфюрер!
Уго подобрал колени под живот, придвинулся еще ближе к батарее:
- Это наши танки. Русские так не могут…
- Какие "наши"?! Что ж тогда они по своим лупят?!
- Это наши танки, - повторил Уго и достал из мешка гранаты. - Ясно? Они хотели выкурить русских мерзавцев, а ненароком попали в нас…
- Я тоже русский, унтершарфюрер!
Тот вдруг рассмеялся:
- Ты наш русский, немецкий русский, мы хорошо относимся к таким русским…
Потом громыхнуло три раза подряд, в комнате обрушилась часть стены, запахло штукатуркой, нос заложило. Унтершарфюрера отбросило в сторону, он широко открыл рот, видимо, оглушило. Потом, словно ящерица, снова подполз к батарее, так, чтоб не было видно из окон дома, где засели красные.
А Кротова волной задело самую малость, только развернуло на полу, и он теперь уперся взглядом в открытый шкаф, где висели костюмы и пальто, а на верхней полке - аккуратно сложенные простыни и полотенца.
- Это наши, - повторил Уго. - Пристреливаются. Наверное, молодые ребята, опыта еще нет. Если б русские - "ура" стали кричать, и танки б пошли… Мы их не пустим сюда, они сюда придут, только перешагнув через наши трупы…
- Зачем гранаты достали, унтершарфюрер?
- На всякий случай. И ты достань.
Кротов подвинул ногою свой мешок - ранец в каптерке брать не стал; туда, он считал, не уместится столько, сколько в мешок; легко развязал толстую веревку, завязанную парашютным узлом, положил рядом с собою две гранаты и вытащил из-за голенища нож.
- Как же ты ловко узел развязал! - одобрительно сказал Уго. - Будто фокусник в цирке.
- Ваши научили, - ответил Кротов, - они меня еще и не тому научили. Вот, берешь нож, - он достал из ножен остро отточенный тесак, - пробуешь сталь о ноготь, видишь?
- Вижу, - ответил Уго, придвинувшись еще ближе. - А зачем?
- Ближе смотрите, унтершарфюрер, темно, вы ж след на ногте не видите…
Уго придвинулся вплотную к Кротову, силясь рассмотреть во внезапно наступившей темноте следы от тесака на плоском ногте власовца.
- Вижу. Как зарубка в лесу.
- Точно. Зарубка - счет, - ответил Кротов и с маху воткнул нож в горло унтершарфюрера. Кровь брызнула, словно кабана бил - не человека…
…Раздевался Кротов лежа. Стащил с себя форму, сапоги, потом подполз к шкафу, сорвал пальто и костюм, они обрушились на него. Он замер, испугавшись шума, хотя по-прежнему в городе шла стрельба, но он сейчас ничего вокруг не слышал, он только себя слышал, свое сердце, которое клокотало во рту. Ухватив все, он вновь отполз к окну, там, где не простреливалось, и начал лихорадочно быстро натягивать на себя штатский костюм. Был он ему велик, но не очень, не сразу определишь, что с чужого плеча, можно даже сказать, вон, мол, как оголодал у немца на каторжных работах. Влез кое-как в пальто. Надел шляпу - на уши надвинул, взял наволочку, сунул в карман, сойдет за белый флаг, и медленно пополз к двери, волоча за собою вещмешок. Однако, вернулся к окну, раскрыл вещмешок, достал все документы, порвал их, спичку побоялся зажигать, фотографию свою - во власовской форме - сжевал и проглотил, снова пополз к выходу. Оказавшись в коридоре, поднялся, тут не простреливалось; пошел в туалет: несмотря на уличные бои, канализация работала. Спустив все бумажки, он взбросил вещмешок на плечо и только тут подумал: "Переодеваться можно было здесь, вот что страх с человеком делает…"