В психологическом детективе Игоря Минутко речь идет о расследовании убийства.
...Молодому следователю районной прокуратуры поручают первое самостоятельное дело: в деревне Воронка двумя выстрелами в спину убит механизатор Михаил Брынин...
Игорь Минутко
Двенадцатый двор
Повесть
Посвящаю памяти Ивана Матвеевича Гущина, бывшего председателя колхоза "Гигант", Ефремовского района, Тульской области, который для меня был и остается идеалом Человека и коммуниста.
Автор
1
Я следователь. Юрист третьего класса. Военное звание - лейтенант. В нашей районной прокуратуре говорят, что у меня перспективное будущее. Может быть. Мне двадцать пять лет.
Второй год я в этом районном городке. Имя ему - Ефанов. Старинный купеческий город, и я уже люблю его. За тишину, за церкви с потемневшими куполами, за улочки с булыжными мостовыми, где под высокими заборами осенью вырастают охапки рыжих крапчатых опят, за сирень, от которой в пору цветения все белое и фиолетовое. Центральная площадь в Ефанове называется Красной. Она с купеческими лабазами, с лошадками, которых тут полным-полно по воскресеньям. Низкорослые, лохматенькие, они пахнут крепким потом, похрустывают сеном - и представляется далекое дремучее прошлое: кочевья, пожары, набатный звон колоколов; оно передано нам предками по наследству и, наверное, живет в крови. Много в Ефанове голубей и сухих старух с суровыми, как иконы, лицами. Есть у нас (вот, пожалуйста, уже "у нас") река Тихая Веря, мелкая, песчаное дно видно, с пескарями. За ее правым берегом начинается новый город - пятиэтажные дома, широкие улицы, неон по вечерам. Вполне все современно - двадцатый век. Здесь же три завода, построенные после войны, - всегда движение, грохот металла, вечные дымы.
Главная улица Ефанова - проспект Революции. ("Где встретимся?" "На проспекте, у булочной".) Славный проспект: шумный, говорливый, со старыми густыми липами; по вечерам светятся витрины маленьких магазинчиков (они остались от купцов).
Да, я уже привык и к городу и к проспекту. Иду утром на работу - навстречу много знакомых. ("Привет!" "Привет. Киевское "Динамо"-то! А?" "Не говори. Полная неожиданность".) Я еще холостой. Квартиры у меня нет. Обещают. Живу в общежитии молодых специалистов. В комнате нас двое - я и тренер по боксу Виталий Боков. Серьезный парень, молчаливый, непьющий - утром кефир, вечером кефир. Долбит английский язык. С таким жить можно.
Есть у меня девушка, Люся. Лю. Так я называю ее, когда нам бывает хорошо. Не знаю, что у нас с ней получится. Уж больно она деловая. ("Дадут квартиру, и сначала купим тахту. А потом телевизор. Петя, ты знаешь, как я о тебе буду заботиться? И представить не можешь".) Да, меня зовут Петром. Петр Морев. Люся светленькая, с редкими зубками. Глаза у нее желтые. Или рыжие? Никогда не видел таких глаз. Она очень быстрая, и когда приходит ко мне, все начинает мелькать кругом, звенеть. Это она убирает нашу комнату. Я подозреваю, что Виталий влюблен в Люсю. Стоит ей прийти - краснеет, ходит по комнате, на все налетает. А Люське это нравится.
Живет она с родителями на окраине. Тот район почему-то называется Хутора. У них свой дом, сад. Я люблю бывать в Хуторах. Там тихо, деревянные гнилые заборы, под окнами цветут мальвы, а осенью, когда уже прохладно, голо и мокро, пахнет антоновкой. Отец у Люси старший мастер на заводе. Тихон Петрович. Степенный такой, в роговых очках, любит возиться в саду. Мать, Татьяна Ивановна, занимается хозяйством. Ее страсть - меня закармливать. И оба внимательно смотрят, как я ем. А Люська хихикает. В доме у них скрипят половицы, и окна выходят в сад - кусты сирени, старые яблони, черная, жирная земля. Как в деревне. Мне у них нравится. Спокойно, тихо. Не хочется никуда спешить. И старинные часы тикают медленно-медленно. Они в деревянном футляре в форме терема.
Люся работает в прокуратуре секретаршей.
На моем счету несколько дел. Провел я их удачно.
- Крупный ты корабль, - говорит мой шеф, прокурор района Николай Борисович Змейкин. - Дальнее у тебя будет плавание.
Впрочем, не говорит, а говорил. И о нем позже.
Я расскажу об одном деле. Я считаю его для себя принципиальным. Это было мое первое самостоятельное дело.
Но вначале я хочу объяснить, почему стал следователем.
Мы жили в Москве. С восьмого класса я мечтал о деятельности кинорежиссера. Это было серьезное увлечение. Занимался в кружке при Доме пионеров; исполнилось пятнадцать лет, и мама купила кинокамеру - подарок в день рождения. Это был самый прекрасный подарок, какой достался мне в детстве. Вернее, на его последнем пороге. За ним начинался таинственный материк - юность.
Мама умерла, когда я уже был на третьем курсе юридического факультета МГУ. Я перешел в общежитие на Стромынку, а наши две комнаты заняли сестра Лида с мужем. К тому времени у них родился сын Сашка, горластый и капризный увалень.
Об отце. Мне странно называть его отцом. Когда я смотрю на фотографию, то вижу своего ровесника - веселый парень в гимнастерке, в пилотке, лихо заломленной на затылок. Он стоит на разрушенной берлинской улице, и за его спиной, далеко в перспективе, Бранденбургские ворота. Он улыбается мне и всему миру - только что кончилась война. Да, он погиб после войны. Какая-то сволочь выстрелила в спину. Из автомата. Там же, в Берлине, шестнадцатого мая тысяча девятьсот сорок пятого года.
...Окна наших комнат выходят в тесный двор с чахлым сквериком. Каждый раз, приезжая в Москву, я смотрю на этот двор, на ящики, сваленные у дверей магазина, на детские коляски в сквере; я слышу ребячьи крики, невнятные шумы улицы, я улавливаю кухонный запах - прямо под нашими окнами черный ход кафе "Заря", я вижу серую стену напротив, - и вспоминается детство, молодая мама, трехколесный велосипед со сломанным рулем...
Ладно. Воспоминания - это целая страна. Наверно, путешествия в эту страну нужно оставлять для старости. Если она будет.
Я мечтал быть кинорежиссером и уже снял свой первый фильм - на узкую пленку, одну часть - осенний день в Звенигороде. Хвалили. На смотре получил вторую премию. Я окончил школу, работал токарем на заводе "Серп и молот": нужен был стаж для ВГИКа.
В том году я узнал о судьбе двух моих дядей, братьев мамы. Все предыдущие годы о них молчали в нашей семье. Мне было только известно, что они есть, а где живут, что делают, - об этом нельзя было спрашивать. И я не спрашивал. И вот я узнал, что их больше нет. Они погибли где-то на Севере. Теперь посмертно реабилитированы.
Это было первое, самое сильное, самое страшное потрясение в моей жизни. Правда... Как тяжко, как мучительно порой узнавать ее! Я много думал о своих дядях, настоящих коммунистах, о тридцать седьмом годе. "Почему? Почему?" - спрашивал я себя и не находил ответа. Наверно, тогда я по-настоящему стал взрослым. Я решил поступить на юридический факультет. "Буду служить истине", - сказал я себе. Ведь мое поколение наследует страну. Мы должны сделать все, чтобы такое не повторилось.
Я поступил на юридический факультет университета. Пять студенческих лет... Пять лет - большой срок.
И в них вместилось очень многое - бурные, сложные годы, наполненные многими событиями. Они у всех на памяти.
Я стал следователем и получил назначение в этот старинный городок. Совсем близко от Москвы - двести километров.
Я ехал на место своей новой работы с дипломом юриста, с жаждой немедленного действия, с порядочным зарядом скепсиса, вообще характерного для моего поколения, со многими еще не разрешенными сомнениями, но с твердым намерением служить истине и добру.
Свое первое дело я получил через семь месяцев. Наверно, мне повезло. Но прежде чем перейти к нему, я хочу (правда, не знаю, зачем мне это нужно, - просто чувствую потребность) рассказать об одном человеке, который занял странное место в моей жизни. А именно речь пойдет о Николае Борисовиче Змейкине.
2
Николай Борисович - прокурор района, советник юстиции, подполковник. Шеф.
Он был первым человеком, который встретил меня здесь.
Помню просторный длинный кабинет с двумя окнами в глубине. Он мне показался темным и неуютным. Со стены колко, пристально смотрит Дзержинский.
Навстречу шел полный человек с протянутой рукой:
- Товарищ Морев? Петр Александрович? Мне о вас звонили из области. Ждем. - Крепкое, теплое рукопожатие. Дружеское.
Он ведет меня к столу, обняв за плечи, усаживает в глубокое кресло.
- Ну, давайте знакомиться. - Он называет себя.
Я кладу на стол документы. Николай Борисович внимательно листает их.
- Так, так... - задумчиво говорит он.
Массивный череп глыбой, большие залысины, серые какие-то, не знаю... медленные, что ли, глаза. Добрые. Нет. Сочувствующие. Широкие, чисто выбритые скулы. Черные волосы с сильной проседью гладко зачесаны назад. Сутулится за столом, морщит лоб. Николай Борисович безукоризненно одет: серый отглаженный костюм, белая рубашка, серый, с блесткой галстук, чистые манжеты торчат из рукавов, запонки с темно-малиновым камнем. Руки... Очень подвижные, нервные руки с короткими пальцами, поросшими рыжим пушком. На правой - потускневшая татуировка: "Коля. 1905".
- Что же, Петр Александрович, будем работать вместе. - Отечески, сочувственно смотрит на меня. - Разумеется, жаждете действовать, служить справедливости. Так?
- Конечно.
- Понимаю. - Он устало улыбается. - У меня вот какое предложение. В городе вы всегда успеете. Много интересных дел в деревне. Вы знакомы с нашей современной деревней?
- Не очень.
- Познакомитесь. Там еще не затухает борьба на социальной почве. Отголоски классовых боев. - На миг в его глазах блеснул лихорадочный огонек и мгновенно погас. - Чувство собственности. Как правило, оно основа всех преступлений в деревне. Помните, что говорил о крестьянском сознании Ленин? - Он встает из-за стола и начинает тяжело ходить по кабинету. - В городе что? На почве алкоголя семейные драмы, мелкое воровство, хулиганство. А там! Там настоящее. - Он волнуется. - Я тебе дам несколько дел. - Он подходит к столу, роется в ящиках, достает одну за другой аккуратные папки. - Вот! Вот! Поджог в Задворье. Убийство в Ходино. Какие дела! - На лбу Николая Борисовича выступили мелкие капли пота. - Сколько потребовалось нервов! - Он посмотрел на меня и вдруг как-то увял, обмяк, недовольно поморщился. - В общем, берите, Петр Александрович, эти дела. Начнем с небольшой теории. Согласны?
- Согласен.
- На стажировку вам год. Возможно, сократим. По обстановке.
Он заговорил о моих будущих коллегах, о том, что квартиры сразу, к сожалению, не будет, пока есть место в общежитии. Расспрашивал о родственниках, шутил, рассказал анекдот из судейской практики, а я чувствовал, что он недоволен собой - будто допустил какую-то грубую ошибку.
С нашей первой встречи этот человек вызвал у меня острое, даже болезненное любопытство. Я мучительно захотел все узнать о нем.
Странно. Николай Борисович тоже потянулся ко мне, я ему стал очень нужен, я его чем-то заинтересовал. Или встревожил?
После того, как он провел меня по комнатам прокуратуры, познакомил с сослуживцами, мы опять вернулись в его кабинет.
- А вы знаете, - дружески, интимно сказал он, - вам повезло.
- В каком смысле?
И я увидел, что он хотел сказать одно и вдруг передумал.
- По слухам, в этом доме бывал Иван Бунин, - сказал Николай Борисович. - Ну, писатель, вы знаете. Особняк принадлежал вроде кому-то из его родственников. Может быть, в этот кабинет заходил он, Бунин то есть. Писал, мечтал. - Голос его был мягким, усталым. - Приятно в таких апартаментах начинать свой путь. А?
- Да, - сказал я. - Вы, Николай Борисович, тоже начинали здесь?
Его лицо потемнело.
- Нет. Я начинал в Москве. Вот что, Петя... Можно так, без отчества? В нашем городе вы пока одинокий молодой человек. Пока! - Он понимающе улыбнулся. - Приходите вечерком ко мне. Попьем чаю, потолкуем. Придете? - Правда, еле заметное, но было - было! - что-то заискивающее в его голосе.
- Приду, - сказал я.
Первые месяцы своей жизни в Ефанове я был частым гостем в доме Николая Борисовича Змейкина.
Он жил с моложавой, выхоленной, молчаливой женой в двухкомнатной квартире с окнами и балконом в тихий больничный сквер. Иногда мы выходили покурить на балкон. Под густыми липами медленно прогуливались больные в пижамах.
- Ишь, бродят, полосатики, - говорил задумчиво Николай Борисович.
Разговоры у нас бывали самые разные. И все-таки господствовала одна тема. Вернее, как я теперь понимаю, одна тенденция.
Часто Николай Борисович говорил:
- Стареет гвардия. Скоро в архив нас. - Смотрел на меня внимательно, даже пристально. - Почести, марши. А зачем мне почести, Петя? Опыт! Не скрываю: редчайший опыт для юриста. Я не имею права унести его с собой. Он принадлежит обществу.
Все это было понятно и не вызывало возражений.
"Хочешь поделиться со мной опытом - пожалуйста! Ничего не имею против. Даже интересно", - думал я.
А Николай Борисович развивал свои мысли дальше:
- И всегда, всегда надо помнить, Петя: интересы общества для юриста всегда на первом месте. Сначала интересы общества, потом - индивидуума.
Во мне начинал расти протест. Я не мог определить, против чего, и постепенно раздражался.
Это мгновенно чувствовал Николай Борисович и дружески спрашивал:
- Ты со мной не согласен, Петя?
У меня не было слов для возражений; я пожимал плечами и видел удовлетворение на его лице.
- И еще. - Николай Борисович начинал прохаживаться по комнате. - Надо всегда помнить: у нас жестокая профессия. Никаких эмоций. Логика, факты. - Он, кажется, подыскивал слова, и я ловил его изучающий взгляд. - Но всегда и в логике и в фактах должна быть поправка... - Он медлил.
- Какая поправка? - спрашивал я.
- Поправка на время, в котором мы живем. Ты со мной не согласен?
Черт! Я был не согласен, но никак не мог понять, в чем.
И он приходил мне на помощь.
- Скажи, Петя... Вот ты разбираешь сложное дело, ищешь истину. Эта истина объективна?
- Всегда объективна! - выпаливал я.
- Никогда не объективна, - спокойно говорил Николай Борисович. - Она всегда социальна. Мы с тобой служим социализму, служим классу...
"Мы с тобой..." - думал я.
- ...и только с его позиций подходим к любому делу. И добиваемся решения этого дела в его интересах.
Наверно, что-то протестующее возникало у меня на лице.
- Конечно, - быстро добавлял Николай Борисович, - оставаясь верными и фактам и логике. Но никогда... Никогда, - повышал он голос, - мы не должны забывать, что юриспруденция не объективная наука, а социальная, классовая.
Я чувствовал: он балансирует на какой-то грани, за которой для меня многое станет ясным.
Лучше меня это чувствовал сам Николай Борисович.
Он подходил к столику, наливал в высокие рюмки коньяк.
- Итак, в деле Зипатова мы остановились на показаниях его любовницы... - Он поднимал рюмку; я видел, как крепко его сильные пальцы с рыжими волосками сжимают эту рюмку. - Выпьем, и скажи мне: почему, по-твоему, она раскололась на первом же допросе?
А я весь был полон каким-то неосознанным, абстрактным протестом. Он не находил никакого конкретного выхода.
Впрочем, постепенно все-таки нашел. У меня появилась, наверно, дурная привычка дразнить Николая Борисовича, когда разговор по какому-нибудь поводу касался его жизни. И мой хладнокровный шеф быстро выходил из равновесия. В таких случаях я чувствовал его какую-то беззащитность, и она странным образом доставляла мне удовольствие.
Стажировка моя проходила успешно, уже через семь месяцев мне присвоили чин юриста третьего класса - было много работы. Теперь я имел право на самостоятельное ведение дел.
Накануне того дня, ставшего решающим в моей жизни, мы сидели у Николая Борисовича, пили черный кофе из маленьких фарфоровых чашечек. Я заметил у него эту привычку - тяготение ко всему модному: современная безликая мебель, записи ультрасовременной музыки, черный кофе для гостей, польские иллюстрированные журналы.
За открытыми окнами был темный августовский вечер. В липах шумел дождь, из больничного сквера резко пахло мокрыми цветами. Светил торшер над низким столиком, мы пили кофе. Напротив сидела жена Николая Борисовича, Таисия Яковлевна, бледная, в глухом темном платье, смотрела на меня настороженными глазами.
Во мне клокотала этакая развязность.
- Вот, Николай Борисович, дело о поджоге в Задворье, - продолжаю я, откидываясь на спинку кресла. - Откровенно говоря, я не совсем понимаю, зачем вы мне даете читать все эти дела. Они у вас, простите, близнецы какие-то. Пять дел - и везде преступления по одним мотивам: заела человека собственность, и пожалуйста - готов тебе вор, убийца, клеветник. А не кажется ли вам, Николай Борисович, что вы, простите, по шаблону работаете: все преступления - под одну мотивировку!
- Не кажется. - Николай Борисович говорит медленно и смотрит мне в глаза, а в его глазах настороженность. - Я тебе, Петя, для того и даю изучать эти дела, чтобы ты понял: коль скоро человек превращается в собственника, он уже потенциальный враг нашего общества. И в своей практике ты с этим неизбежно столкнешься. - Он ритмично барабанит пальцами по столу.
Когда Николай Борисович волнуется, он говорит очень правильно, как по бумажке читает.
"Ага!" - злорадно думаю я и перехожу в наступление:
- Постойте, постойте, Николай Борисович! Вот вы говорите: собственность, собственность! Губит человека. Но вот вас-то собственность не погубила!
Он молчит некоторое время.
У Таисии Яковлевны порозовели щеки.
Он отпивает кофе, улыбается.
- Ты о чем, Петя? - В его голосе дальняя растерянность.
Я торжествую. И в то же время из глубины души поднимается гадливость к себе.
- Как о чем! Разве у вас нет собственности? Квартирка обставлена. Книги, холодильник. А "Волга"? Что же вы не стали преступником, а?
Таисия Яковлевна подливает в чашки кофе, и рука ее слегка дрожит.
- Как ты еще молод, Петя, - снисходительно говорит Николай Борисович. Похоже, он переходит в наступление. - Непростительно молод... Ведь о чем идет речь? Я толкую тебе о тех случаях, когда собственность полностью поглощает человека, когда он становится рабом вещей и не видит за ними белого света.
- Одну минуточку! - Я окончательно наглею. - Значит, вы не раб вещей?
Николай Борисович чувствует подвох, но все-таки говорит спокойно:
- Нет, не раб.
- Ну, тогда... Подарите мне свою "Волгу"! - Я широко, хамски улыбаюсь.
Таисия Яковлевна встает и молча выходит из комнаты. Николай Борисович зорко смотрит на меня, потом выдвигает ящик письменного стола.
- Вот ключ от гаража, вот от "Волги".
Я беру ключи, подбрасываю их, кладу рядом со своей чашечкой кофе. Мы оба смеемся, правда, несколько натянуто.
Так же неловко прощаемся. Таисия Яковлевна не выходит в переднюю.