16
- Если взглянуть на это, как на рак, - сказал Рейнхарт, - все становится понятно.
- Белый мужчина говорит загадками, - отозвалась Уиннифред, которая на одну четвертинку была из аборигенов.
- Что ты хочешь этим сказать?
- Развей, пожалуйста.
Они лежали в ванне. Уиннифред Линч родилась в Австралии, выросла и защитила диссертацию в Англии, съехалась с Рейнхартом и родила от него ребенка во многом благодаря именно этой ванне. По крайней мере, она обычно так утверждала, когда он спрашивал ее, действительно ли она его любит.
Ванна была большая и глубокая, встроенная, украшенная снаружи несимметричным мозаичным орнаментом из маленьких зеленых и синих кафельных плиток и снабженная роскошными медными кранами. Там вполне могли поместиться, полулежа, двое взрослых людей - каждый в своем углу. Как сейчас. Ноги и тела при этом переплетались. Обустройство ванной комнаты обошлось Рейнхарту двенадцать лет назад в два месячных оклада.
Но оно того стоило.
- Рак, - повторил он. - Раковая опухоль образует метастазы, а иначе ее редко обнаруживают. Я хочу сказать, что с некоторыми преступлениями дело обстоит так же. С убийством сына комиссара, например… ты следишь за моей мыслью?
- Слежу, - подтвердила Уиннифред.
- Хорошо. Мы разузнали о случившемся все, что только можно было. Тем не менее мы в тупике, и это, по всей видимости, говорит о том, что нам едва ли удастся раскрыть дело… если оно не даст ростки.
- Даст ростки?
- Метастазы, - уточнил Рейнхарт. - Должно произойти что-то еще. Это я и пытаюсь объяснить. Если ты совершаешь одиночное преступление - убиваешь кого-нибудь, грабишь банк, да что угодно! - и на этом останавливаешься, то у тебя довольно хороший шанс уйти от возмездия. Особенно если ты в целом относительно порядочный гражданин. Правда, обычно на стадии материнской опухоли все не заканчивается… преступление порождает метастазы, мы их обнаруживаем, отслеживаем, откуда они исходят, и раскрываем все дерьмо сразу. Улавливаешь?
Уиннифред Линч вздохнула.
- Блестящая метафорика, - подтвердила она и начала шевелить пальцами ног у него под мышками. - Преступность как раковая опухоль в теле общества… оригинально, спору нет. Уже несколько часов не слышала ничего столь меткого.
Рейнхарт фыркнул:
- Меня тут, главное, интересуют метастазы.
- Ладно, - согласилась Уиннифред. - Дело должно дать ростки, иначе вам убийцу Эриха не поймать, правильно?
- Приблизительно так, - ответил Рейнхарт. - Мы сейчас топчемся на месте… или толчем воду в ступе, если тебе хочется более меткого…
Он не закончил фразу, потому что Уиннифред укусила его за икру.
- Ай! - воскликнул Рейнхарт.
- А есть какие-нибудь намеки на ростки?
Рейнхарт задумался:
- Откуда мне знать? Рак ведь загадочная болезнь, так?
- Конечно, - согласилась Уиннифред. - Но если ты помассируешь мне ступни и изложишь факты, я посмотрю, чем смогу тебе помочь.
- Fair deal, - сказал Рейнхарт. - Только вынь их у меня из подмышек.
У Ульрики Фремдли появилась новая черта, которую он раньше не замечал. Своего рода осторожность. Он размышлял над этим в течение нескольких дней и, когда Ульрика во вторник вечером, после закрытия, зашла за ним в букинистический магазин, прямо ей об этом сказал.
- Осторожность? - переспросила она. - Что ты имеешь в виду?
- Ты смотришь на меня как на пациента, - ответил Ван Вейтерен. - Прекрати. Моего сына убили, и если я сойду с ума, на меня еще достаточно насмотрятся этим гадким терапевтическим взглядом в лечебнице.
- С чего ты взял? - воскликнула она.
Они молча прошли под руку мимо кафе "Йорике", после чего она остановилась:
- Хорошо, видимо, ты прав. Покончим с фальшивой заботой, но тогда ты хоть изредка открывай рот.
- Хм…
Ульрика всматривалась в него, насупив брови.
- Я согласна, что скорбь может обходиться без слов, но я отказываюсь верить в то, что таким образом мы лучше всего чтим умерших. Нам следует чествовать их, а не оплакивать… как в Мексике или где-то еще. День усопших и тому подобное. Немая скорбь хороша лишь для того, кто хочет ее пестовать.
Ван Вейтерен ненадолго задумался.
- Возможно, - произнес он. - Да, если хочешь все-таки жить дальше, надо, наверное, иногда разевать рот.
Внезапно она расхохоталась. Обхватила его руками и прижала к себе с такой силой, что его заинтересовало, точно ли он смог бы справиться с ней в честном поединке по армрестлингу. Если бы до этого дошло.
- Сдаюсь, - сказал он. - Как ты думаешь…
- Что? - спросила она, выпуская его из объятий.
- Как ты думаешь, мы сможем найти компромисс… где-то посередине между пациентом и спарринг-партнером? Мне кажется, наши отношения бы от этого выиграли.
Она улыбнулась. Снова взяла его под руку и двинулась дальше.
- Ты пытаешься описать идеального мужа, - заявила она. - Таких не существует. Вероятно, мне придется терпеть тебя таким, какой ты есть. То пациент, то спарринг-партнер… но ничего страшного. Ни на что другое я и не рассчитывала. А теперь пойдем к Марлен, посмотрим, есть ли у нее фотографии.
Первый визит наконец состоялся, но получился кратким. У Марлен Фрей были какие-то неполадки с печкой, в квартире было не больше десяти - двенадцати градусов, и девушка как раз собиралась идти ночевать к подруге.
Однако она приготовила с дюжину фотографий Эриха - на двух он, кстати, был вместе с ней. Есть еще несколько штук, пояснила она, правда, не много. Ей, разумеется, хотелось оставить несколько снимков себе, может, они могли бы встретиться в другой раз и договориться? Когда не будет так чертовски холодно. Когда есть негативы, можно ведь напечатать копии, а негативы у нее сохранились. По крайней мере, большинство.
- А как идут дела с…? - поинтересовался он, краем глаза глянув на ее живот.
- Хорошо, - заверила она. - Вероятно, удастся сохранить.
Было заметно, что Марлен очень нервничает, и ему показалось, что она не похожа на себя - ту, какой он ее видел в кафе. С Ульрикой она обменялась лишь рукопожатием и беглой улыбкой, и от краткого посещения остался слегка неприятный осадок.
- Не преувеличивай, - сказала Ульрика, когда они полчаса спустя нашли столик в ресторане "Крауз". - Человек часто все неверно истолковывает, когда сам не до конца уравновешен.
- Уравновешен? - возмутился Ван Вейтерен. - Да я неуравновешен с тех пор, как пошел в школу.
В ожидании Рейнхарта он скрутил четыре сигареты и две выкурил. Кафе "Вокс" не принадлежало к числу его излюбленных заведений - его выбрал Рейнхарт, и Ван Вейтерен опасался, что если они засидятся, то зазвучит джаз. Нечто подобное он вычитал на афише при входе, а в глубине грязновато-коричневого, прокуренного зала имелась маленькая сцена.
Не то чтобы он особенно возражал против джаза как такового. Но Рейнхарт обычно утверждал, что, когда слушаешь - и особенно если умеешь исполнять сам - современный импровизированный джаз, твой интеллектуальный уровень повышается рекордными темпами. Как экспоненциальная функция времени, концентрация и потребление алкоголя… или что-то в этом роде; он не всегда дослушивал Рейнхарта до конца. "Только, пожалуйста, не сегодня, - думал он. - Слишком рано". После смерти Эриха он не мог переварить даже Уильяма Берда или Монтеверди, поэтому напоминавшие колючую проволоку саксофоны казались сейчас не слишком уместными.
Он отпил темного пива и, в ожидании Рейнхарта, погрузился в свои мысли. Задумался над тем, что происходило в эти дни с его сознанием. Над колебаниями. Стало противно. Броски из одного состояния в другое. С одной стороны, его привычная - не слишком оптимистичная, но вполне терпимая - вера в существование во тьме неких закономерностей. Определенного рисунка. Пользуясь выражением старины Боркманна, вера в позитивное смирение. И с другой стороны, новое: беспросветное отчаяние, с которым ему, конечно, много доводилось сталкиваться и раньше - особенно в профессиональной жизни, - но которому никогда прежде не удавалось полностью завладевать им.
Настолько, что он утратил способность мыслить.
Способность жить?
"С этим надо кончать, - подумал он. - Необходимо за что-то зацепиться. Ведь это Эрих умер, а я продолжаю жить. Любой жизни приходит конец, какой-то слишком рано, какой-то слишком поздно. Ничто не может этого изменить… и к тому же я не хочу потерять Ульрику".
Рейнхарт появился в половине десятого, с опозданием на полчаса.
- Прошу прощения, - сказал он. - У Джоанны отит. Видно, что ей страшно больно. В ваше время они тоже этим страдали?
Ван Вейтерен кивнул. Рейнхарт посмотрел на его полупустой бокал и заказал еще два.
- Как продвигается дело? - спросил Ван Вейтерен, когда им принесли пиво и каждый отпил по глотку.
Рейнхарт закурил трубку и почесал в коротких, подернутых сединой волосах:
- Не ахти.
- Не ахти? - возмутился Ван Вейтерен. - Что это, черт возьми, означает? Ты можешь яснее выражаться?
- Ну, мы пока не особенно далеко продвинулись. Чего вы, собственно говоря, хотите? Знать каждую чертову деталь?
Ван Вейтерен постучал сигаретой о стол и закурил.
- Да, - ответил он. - Пожалуйста, каждую чертову деталь.
Это потребовало определенного времени, и когда Рейнхарт закончил, со сцены уже давно звучала музыка. Выступали только пианист и темнокожая, негромкая певица, так что слушать собеседника оказалось нетрудно. Ван Вейтерен отметил несправедливость своих страхов: женщина обладала мягким низким голосом, который напоминал ему о кипящем бархате (как можно себе представить, что бархат кипит, да еще со звуком?), и во время рассказа Рейнхарта это создавало отдаленный и приятный фон. Окутывало смерть Эриха и все связанные с ней обстоятельства каким-то бережным, почти чувственным саваном. Ван Вейтерен внезапно осознал, что Эриху бы это понравилось.
"Скорбь и страдание, - подумал он. - От них не уйдешь. Единственное, что нам остается, - принять их и направить в нужное русло. Закутать… в искусство, или обряд, или в любые формы, которые окажутся под рукой… только не позволять им лежать по углам, подобно клочьям пыли".
- В целом ситуация такова, - подытожил Рейнхарт. - Преступника мы вычислили, это тот парень из бара. Должен быть он, все на это указывает, но у нас нет никаких разумных предположений относительно того, что там делал Эрих. Или собирался сделать. Конечно, можно строить разные гипотезы, но я обманул бы вас, если бы сказал, что у нас есть что-то еще.
- Понимаю, - сказал Ван Вейтерен.
Рейнхарт немного повозился с трубкой и табаком и нерешительно спросил:
- Вам по-прежнему хочется, чтобы мы его нашли?
Прежде чем ответить, Ван Вейтерен минуту понаблюдал за певицей. Та как раз благодарила за жидкие аплодисменты и объясняла, что сейчас последует небольшая пауза.
- Да, - подтвердил он. - С каждым днем хочется все больше. Поначалу я даже не понимал, но, похоже, это чуть ли не в генах… человек обязан найти убийцу своего сына.
- По крайней мере, заложено в культуре, - отозвался Рейнхарт. - И в мифологии.
- Наплевать, миф это или не миф. Я хочу, чтобы вы его поймали. Вы поймаете?
- Я ведь вам это уже обещал.
Ван Вейтерен ненадолго задумался.
- Тебе неприятно, что я вмешиваюсь? - спросил он. - В таком случае скажи, черт возьми.
Рейнхарт поднял бокал:
- Мне показалось бы чертовски странным, если бы вы не вмешивались. Ваше здоровье.
- Твое здоровье, - поддержал Ван Вейтерен и осушил бокал. - А теперь отправляйся домой, заботиться о дочке. Я, пожалуй, еще посижу и послушаю эту певицу.
- Мудрое решение, - сказал Рейнхарт и встал.
17
В пятницу после работы он отправился навестить отца. В последний раз он ездил к нему более двух месяцев назад, да и визит казался хорошим способом убить время. Дом для престарелых "Остерлехеммет" находился в местечке Брейденбейк, недалеко от Левинген; чтобы избежать транспортных пробок, он поехал через Борсенс и прибыл как раз после окончания ужина.
Отец по обыкновению сидел в постели, рассматривая собственные руки. Обычно требовалось довольно долгое время, чтобы заставить его поднять взгляд, но в этот раз он оторвался от созерцания рук почти сразу. Сын едва успел пододвинуть к кровати стул и сесть, как отец медленно поднял голову и посмотрел на него налитыми кровью, слезящимися глазами. Возможно, в них даже на секунду мелькнуло узнавание… впрочем, это могло просто показаться.
С чего бы отец вдруг узнал его именно сегодня, после шести-то лет?
Через полминуты подбородок вновь, не спеша, опустился на грудь, и отец перешел к изучению своих рук, лежавших на синем одеяле и постоянно медленно вращавшихся одна вокруг другой.
Сын просидел десять минут. На большее его не хватило. Ни одной знакомой сестры или санитарки ему на глаза не попалось, и справляться о состоянии здоровья отца он не стал.
Ну, как он? Хорошо себя чувствует?
Вопросы казались бессмысленными, причем уже на протяжении нескольких лет, и приятно было их избежать. Он уже не раз задумывался над тем, какой, собственно, смысл продлевать отцу жизнь, но никто из персонала даже не намекал на возможность эвтаназии, а поднимать этот вопрос первым ему не хотелось. Живущая в Америке сестра тоже была бы против - в этом он не сомневался, даже не спрашивая ее мнения.
Поэтому отец продолжал сидеть на своем месте, ни с кем не разговаривая, не читая книг или газет, не смотря телевизор и не слушая радио. С постели он теперь уже больше не вставал, даже чтобы дойти до туалета; единственным признаком того, что он в относительном сознании, оставался открывающийся при приближении ложки с едой рот.
"Отец, - думал он. - Когда-то я стану таким же, как ты. Спасибо за визит".
И он решил, что, пока есть время, надо пользоваться и жить.
Ночь на субботу получилась тяжелой. Учитывая предстоящую встречу с Верой, от виски он отказался. Нельзя, чтобы это вошло в привычку. Злоупотреблять лекарствами тоже не хотелось. Он принял одну таблетку слабого снотворного, но лишь почувствовал тяжесть в теле и легкую тошноту.
Решение дождаться письма и только потом определять, что делать дальше, было, конечно, правильным, единственно возможным, но оно отнюдь не освобождало его от мыслей.
От назойливых черных мыслей и картин того, что должно с ним случиться. От размышлений над тем, какой сценарий для передачи денег "друг" разработает на этот раз и что ему самому придется совершить. Еще раз.
Если у него, вообще, останется такая возможность.
Убить.
Убить в последний раз и окончательно подвести черту под прежней жизнью. Без необходимости суммировать или оглядываться назад. Просто начать с чистого листа.
Ему хотелось, чтобы этот момент уже наступил.
Хотелось скорее оставить все позади. Жить, пока есть время.
Когда он в последний раз смотрел на часы, они показывали без десяти шесть.
Проснувшись через несколько часов, он обнаружил, что идет дождь. Льет не переставая, да еще бьет по окнам из-за сильного ветра. Он немного полежал, прислушиваясь к дождю. Затем встал и принял душ.
Утро и середину дня он провел за приготовлениями к ужину. Прибрался и выставил бутылки из-под спиртного на балкон. Даже разобрал выстиранное белье. В начале третьего позвонил Смааге и напомнил об очередной встрече "братьев" в ближайшую пятницу; они немного побеседовали, и, повесив трубку, он удивился тому, как легко справился с разговором. Насколько бестрепетно. А ведь все началось именно после прошлого собрания… после проклятой прошлой встречи с "братьями" его прежняя надежная жизнь оборвалась, и он вступил на новую, безумную стезю. Он пообещал Смааге прийти, если не возникнет ничего непредвиденного, и, произнеся слово "непредвиденное", почувствовал секундное помутнение сознания. Смааге пожелал ему приятных выходных и положил трубку.
Потом у него все-таки образовался час, когда он просто сидел и ждал Веру. Между четырьмя и пятью - как раз стали сгущаться сумерки, а ветер вроде немного стих. Дождь, однако, продолжал лить; он долго стоял у окна спальни, наблюдая за низким тревожным небом над редкой полоской леса, простиравшейся позади цепочки домов.
Стоял в темноте, борясь с совершенно новой мыслью.
"Мне хочется ей все рассказать, - думал он. - Она поймет. Мы будем разбираться с этим вдвоем и сможем придавать друг другу силы. А это ведь не так мало?"
Ровно в пять часов она позвонила в дверь. Идя открывать, он вдруг почувствовал дрожь в коленях.
Этот вечер получился самым серьезным за все время их знакомства. В ее поведении, по крайней мере поначалу, ощущалась некоторая сдержанность, и, хоть она прямо этого не говорила, было заметно, что ситуация с Андреасом ее тяготит.
Тяготит необходимость рассказать мужу, что она собирается бросить его ради другого. Он понимал ее трудности. Понимал, что она еще не довела дело до конца, хоть и обещала. Он не давил на нее. Не позволял себе проявить нетерпение или разочарование. Тем не менее на их общении лежал отпечаток не свойственного им ранее настроения, и заниматься любовью они начали, только выпив почти три бутылки вина.
Правда, тут все пошло так же замечательно, как и всегда. Возможно, еще лучше; на мгновение ему пришло в голову, что это благодаря горькому привкусу ощущения надвигающейся катастрофы, но эта мысль исчезла с той же быстротой, как и возникла. Ему удалось четыре или пять раз довести ее до оргазма, после чего она лежала, положив голову ему на грудь, и плакала. Его собственная голова была пуста, будто после ядерной войны.
Через некоторое время они распили еще бутылку вина; ему показалось, будто у него наконец снова запульсировала кровь. Чуть позже он еще раз овладел ею - немного грубее, так, как ей обычно нравилось, - на кухонном столе, после чего они в завершение выпили по стакану виски.
На протяжении всей оставшейся жизни ему предстояло сожалеть об этом стакане, поскольку именно этот последний стакан лишил его способности здраво мыслить и подтолкнул к гибели. Иного объяснения он никогда не искал.
Другого объяснения просто и быть не могло.
Стоя в ванной и умываясь, он заметил, что изрядно пьян - больше, чем был, например, в тот вечер, - а также, что ему чего-то недостает. Недостает, но явно требуется; сомнения, терзавшие его всю неделю, словно бы улетучились, и, рассматривая в зеркале свое лицо, он видел исключительно силу.
Силу и дееспособность.
Он состроил гримасу своему отражению и вернулся в спальню. Сел на край кровати и немного поиграл с ее соском, зажав его между большим и указательным пальцами. Вера улыбалась ему.
"Сейчас я ей все расскажу", - подумал он.
Он понял, что совершил ужасную ошибку в тот же миг, как увидел ее взгляд.