- Возможно, юноша, но я материалист и в чудеса не верю. Тот, другой молодой человек с такими же глазами тоже умудрялся творить что-то похожее на чудо. Полагаю, вся хитрость в металлическом амулете. Я видел скорпиона, обезьяну, а у вас что?
Монахи молчали. Александр Ксаверьевич весь напружинился, готовый броситься врукопашную, но поручик покачал головой.
- Сколько вам, господин ротмистр? Сорок? А мне едва тридцать исполнилось. Я быстрее вас, сильнее, я регулярно упражняюсь в стрельбе. Оп! - в руке поручика оказался самозарядный пистолет Манлихера. - Юноша, будьте так добры, передайте мне вашу реликвию. Обещаю - никто не пострадает.
Серый от гнева Василий, весь дрожа, снял с шеи шнурок с тритоном и медленно протянул Курбанхаджимамедову. Поручик взял артефакт. Глаза его сразу поменяли цвет с карих на голубой и зеленый.
- Вижу по вашим лицам, что сработало. Что ж, а теперь попробуем...
Поручик сжал тритона в кулаке и стал ждать. Но ничего не происходило.
- Любопытно, - усмехнулся он после минутного ожидания. - В чем секрет?
Поручик вопросительно посмотрел на Василия, но юноша упрямо сжал губы. Курбанхаджимамедов перевел взгляд на Булатовича, но тот тоже не произнес ни слова. Хмыкнув, поручик попытался повторить фокус не с пистолетом, а с деревянной палкой. Ничего не получилось.
- Хорошо, сдаюсь - я чего-то недопонял в увиденном. Юноша, продемонстрируйте, как это работает.
Тритон снова оказался в руках Василия. Юноша взволнованно посмотрел на наставника.
- Нет, я сам, - сказал Александр Ксаверьевич и забрал реликвию.
- Только, пожалуйста, без подвигов, - предупредил Курбанхаджимамедов.
Булатович не ответил. Тритон неприятно пульсировал в сжатой ладони, Александру Ксаверьевичу никогда не нравилось это ощущение - будто тритон был живым.
- Василий, дай мне империал, - велел иеромонах.
Монашек встал и положил на раскрытую ладонь наставника золотую монету. Тотчас воздух наполнился едва слышным потрескиванием и сладковатым запахом озона, а в песок одна за другой начали падать, поблескивая кровавым цветом в лучах заходящего солнца, империалы. Три, четыре, пять...
- Как это у вас получается? - зачарованным голосом спросил поручик.
Александр Ксаверьевич не отвечал. Он продолжал осыпать африканскую землю русским золотом, монеты уже с тихим звяканьем начали падать одна на другую, перед священником образовалась довольно крупная куча золота.
- Все, хватит, я понял, - крикнул поручик, и тогда Александр Ксаверьевич швырнул тритона в лоб Курбанхаджимамедову.
Грянул выстрел, Василий зажмурился. Однако спустя мгновение услышал яростное сопение двух мужчин. Монах открыл глаза и увидел, как в песке кувыркаются, словно два льва, Булатович и поручик.
Священник и впрямь оказался не так быстр и ловок в движениях, да и сила, видимо, была не та. Поручик легко выворачивался изо всех захватов и старался дотянуться до голенища, за которым у него виднелся нож. Вскоре ему это удалось, и поручик тремя едва уловимыми выпадами располосовал Булатовичу плечо, бедро и щеку.
- Все, хватит, - крикнул он ринувшемуся в последнюю отчаянную атаку Антонию. - Я не хочу вас убивать, Александр Ксаверьевич. Отдайте мне эту безделушку, и мы расстанемся добрыми друзьями.
- Иди и возьми, - прохрипел Булатович и попытался выбить нож из руки Курбанхаджимамедова. Вместо этого получил глубокую резаную рану в боку и удар обухом по затылку. Священник со стоном рухнул.
- Что же вы, господин ротмистр? - тяжело дыша, спросил поручик. - Я же вас по-хорошему просил.
Он наклонился и подобрал лежащего в песке тритона.
- У меня есть бинты и коньяк, сейчас обработаем раны...
Тираду поручика оборвал выстрел винчестера. Поручик упал лицом в золотые монеты, сжимая в руке шнурок с артефактом. Василий, выпустив из рук оружие, бросился к Александру Ксаверьевичу.
- Батюшка! Батюшка!
Антоний со стоном перевернулся на спину.
- Кто стрелял?
- Я.
- Ох, Васенька, за что ж ты грех на душу взял... Как же это... ох... - Кровь сочилась из ран и мешала говорить.
- Не сейчас... не сейчас, батюшка... подождите, я мигом.
Обильно политые коньяком раны Василий перевязал и помог Александру Ксаверьевичу перебраться под полог, служивший монахам ночлегом. Бездыханное тело поверженного врага он подтащил ближе к костру и всю ночь, не смыкая глаз, палил дрова, чтобы гиены не сбежались на пир. Наутро, взгромоздив наставника на тележку, юноша повез его на север, в столицу, где располагалась русская дипломатическая миссия. Тело поручика, его вещи, оружие и груду золота он оставил на берегу. Хоронить Курбанхаджимамедова было бессмысленно - падальщики все равно доберутся.
Тритона он повесил наставнику на грудь. Святая реликвия, по мнению Василия, должна была исцелить священника, но в течение недели, что они добирались до Аддис-Абебы, Булатовичу становилось все хуже. Начинался сепсис. По счастью, в дипмиссию они поспели вовремя - врач обработал раны, дал обильное питье и похвалил отменное здоровье святого отца, благодаря которому он выдюжил.
- Кто это его так? Разбойники?
- Нет, - ответил Василий. - Зверь из лесу вышел.
1920 год. Прямой канал
Обычно сотрудник уголовного розыска Кремнев говорит:
- Богдан, ты можешь быть семи пядей во лбу, можешь запомнить все имена и клички, ты можешь даже читать мысли по лицам, как это умеют некоторые опытные сыскари, которых уже не осталось, - при этом Сергей Николаевич скромно поправляет галстук. - Но! - тут Кремнев поднимает вверх указательный палец и наклоняется к самому уху, чтобы прошептать: - Неблагодарная ты тварь, Богдан. Потерпел бы еще немного - мы сами бы ушли. Но шибко ты, видать, гордый. Ну и гори со своей гордостью синим пламенем.
Богдан в ужасе отшатывался от уха наставника и видел вокруг себя лишь полки и дощатые стены деревенской бани, воющую бабу и двух детей. Снаружи начинало гудеть пламя, и Богдану становилось жарко и душно.
- Держи. - В узенькое окошко влетал и падал к ногам Богдана револьвер. - Я не зверь, не хотите мучиться - не мучайтесь.
Револьвер ложится в ладонь ласково и надежно. И вот Богдан лепит пули, одну за другой, сначала - в лоб бабе, потом - пытающимся забиться под полки пацанам. Ствол нагана будто сам собой упирается в небо, и Богдан чувствует даже кислый запах горелого пороха.
Это был не я, вспоминает он вдруг. Это Дормидонт. А кто тогда я? И ответ тоже легко возникает в голове в виде паскудной улыбки - так Богдан улыбался своим жертвам, когда убивал. Будто его улыбка могла облегчить чужие страдания.
Почти сразу сон меняется: перед ним дом, который выгорел почти полностью, остались только пара столбов и печная труба. Вокруг печной трубы ходит маленький ребенок, лет четырех-пяти, бесштанный, чумазый, и не разобрать - парень или девка. Ходит и равнодушно, будто со сна, зовет: "Ма! Ма!" Чуть поодаль валяются обугленные кости, и сразу понятно, что это - сгоревшая мать. Богдан пытается взять ребенка на руки, но мелкий не дается, вырывается и с ревом убегает, а потом возвращается к трубе и снова кружит и зовет мать равнодушным, сумасшедшим голосом.
Рядом ржет конь. К седлу приторочены мешки с добром. Холод в груди, если опустить глаза и посмотреть на себя, можно увидеть огромную кровоточащую дыру, через которую с завыванием пролетает ветер...
Обычно в этот момент Богдан просыпается, и тяжело дышит, и пытается сдержать бухающее бревном в грудную клетку сердце. Но иногда бывает продолжение. Ветер свистит все сильнее и сильнее, и вот уже земля уходит далеко вниз, а по бокам видны только мелко дрожащие крылья аэроплана, и впереди рулит этой махиной Ленька, а сам Богдан - теперь уже решивший порвать с разбоем и начать новую жизнь! - бомбардирует станицу Лбищенскую с криками "На кого бог пошлет!" золотыми царскими червонцами. Проснуться в такой момент он считает счастьем.
Но чаще всего он просыпается от кошмаров. Кошмары связаны с тем, что прошлое, которое старательно пытался забыть Богдан, все равно рвалось наружу. Он думал, что стоит перекраситься, начать новую жизнь, и старая исчезнет сама по себе, но, увы, все вышло иначе.
Он многое заставлял себя забыть. Откуда он, кто такой, чем занимался. Новый Богдан Перетрусов упорно лепил себе новую личность, которой никогда не был, да и быть не хотел. Но все это он делал только для того, чтобы не помнить, чем он на самом деле занимался. Занимался недолго, но так самозабвенно, будто завтра никогда не наступит. Так что в памяти остались только те страшные полгода грабежа, разбоя и убийств. Он боялся, что однажды не сможет проснуться после кошмара, так и останется там, в окрестностях Лбищенска, с руками по локоть в крови.
Но Богдан уже проснулся, успокоил сердце, восстановил дыхание и лежал с закрытыми глазами. Полдень, как пить дать. Он всегда так просыпается. Приучил себя. Правда, вместо будильника кошмары, но все равно - работает.
Кто-то стучит в дверь. Три раза. Это к старикашке Фогелю. Опять, поди, его сестра, выжившая из ума баба, которая каждый божий день как на работу приходит и требует у брата не грешить и поделиться кладом. Клад у Фогеля в напольных часах, что стоят в коридоре. Снаружи часы обклеены керенками, а внутри потайное отделение, про которое знает вся квартира. Отделение это забито всякой часовой рухлядью - шестеренками, пружинками, винтиками, балансирами. Фогель на памяти квартирантов несколько раз разбирал часы до винтика, чтобы найти клад, о котором говорит сестра, и многие этот процесс наблюдали с начала до конца. Ничего.
Собирая часы обратно, старик с извиняющимися нотками в голосе говорит, что сестра до революции была замужем за весьма состоятельным гражданином, часовых дел мастером и работодателем Фогеля Аристархом Петровичем Ляйднером-Русским. Держал Ляйднер несколько часовых мастерских, в одних часы делали, в других - ремонтировали. И якобы в одни из напольных часов он припрятал на черный день фамильные драгоценности матери. Во время Февральской революции Аристарха Петровича убило шальной пулей, влетевшей в окно. Во время Октябрьского переворота сестру Фогеля, вдову Ляйднер-Русскую, ограбили, изнасиловали, и она сошла с ума. С тех пор она каждый день ходила к брату и требовала делиться кладом. Ну кто-нибудь откроет ей уже.
Дверь хлопнула, и тут же коридор наполнился криками, матом и топотом сапог. Еще до того, как в его комнату ввалились люди в гимнастерках, потертых пиджаках и косоворотках, похожие на бандитов, Богдан понял, что пришли по его душу.
- Он? - спросили у робко прижавшегося к косяку Фогеля.
- Товарищи, я не знаю, - оправдывался старик. - По документам вроде он, но я...
- Свободны пока. - Парень в пиджаке, который был за главного, осмотрел лежащего на полу рядом с полуголой девицей Богдана. - Бородин?
- Нет, товарищ, я Сергеев, - широко улыбнулся Богдан.
- Собирайся и на выход. Разберемся, какой ты Сергеев.
- Вы бы хоть отвернулись, со мной дама.
От дамы разило сивушным перегаром, и до часу дня она точно не проснется, но должен же он вести себя соответственно.
- Что мы, дам не видали? Вставай быстрее, а то прямо без подштанников поведем.
- Да ладно, ладно... - Богдан начал вставать.
- Копылов, проверь у него одежду. Вдруг...
Копылов успел раньше, чем Богдан, и маленький дамский "моссберг брауни" оказался перехвачен.
- Вот, товарищ Топалов.
- "Вот", - передразнил Топалов. - Лежали бы сейчас с дырками в пузах, и был бы тебе "вот". Вяжи его, ребята. Стоять, подштанники пусть натянет. Не хватало нам еще срам его демонстрировать.
Всю дорогу, вплоть до самой площади Лассаля, Богдан думал - Фогель настучал или прямой канал заработал? Если Фогель - то и хрен с ним. Придется, правда, хату менять, ну да ладно, не в первый раз. А если прямой канал?
Отчего-то всем фраерам кажется, что после задержания сразу в тюрьму везут. "Цыпленка жареного" наслушались. Менты, может, и хотели бы сразу в тюрьму, да там и так полно народу. Паспорт проверять, паспорта нету - тогда уже на дознание в уголовку или еще лохмаче - на Гороховую. У Богдана паспорт был. Даже три. За "моссберг" могут и по голове приголубить, но это, в общем, ненаказуемо - сейчас кого хочешь на улице останови, и через одного волына в кармане будет. Времена неспокойные, волына хоть и холодная на ощупь, зато от нее на душе теплее.
Везли Богдана с ветерком, на открытом автомобиле. Топалов, сидевший рядом, разглядывал документ. Подкопаться было не к чему - люди, делавшие бумагу, свое дело знали.
- Значит, налетчик?
- Нет, товарищ, я Сергеев.
- Разберемся. Если ты Сергеев, зачем тебе ствол?
- Покойный папаша с германского фронта привез.
- Сирота, значит?
- Сирота.
Доехали до Лассаля. Богдан здесь не был ни разу, поэтому глазел по сторонам, не обращая внимания, что идет в одних подштанниках.
- Кого привели? - спросил дежурный.
- Да вот, сироту. Фамилия - Сергеев. Ствол в кармане.
- И что? У меня все камеры забиты. Этот вроде приличный, и документы в порядке.
- Сигнал был. Вроде шляется с кем попало, с иностранцами дружбу водит, золотишком балуется.
- Эй, товарищ, не ершись, моя фамилия Сергеев.
- Завали хайло, Сергеев. Надо будет - я на тебя Азовский банк повешу. У меня не такие...
- Топалов, что за шум? - послышался со спины чей-то недовольный голос.
По лестнице спускался высокий подтянутый мужчина в морском кителе и с повязкой на правом глазу.
- Да вот, Владимир Александрович, задержали. Вооруженный.
- И где он оружие держал. В подштанниках?
- В штанах, Владимир Александрович.
- Ну-ка, пойдем, пошепчемся, - предложил одноглазый Топалову.
Топалов послушно пошел "шептаться". Тем временем Богдан, торопливо натягивая штаны, шепотом спросил у дежурного:
- Это кто?
- Кошкин, начальник отдела по борьбе с бандитизмом и всего уголовного розыска. Если ты бандит - считай, повезло.
- Учту.
Когда Топалов, красный как рак, спустился обратно к стойке дежурного, Богдан уже был одет.
- Гражданин Сергеев, вы свободны, - сдавленным голосом сказал Топалов.
- Значит, свободен?
- Да.
- А "моссберг"?
Топалов непонимающим взглядом лупил то на задержанного, то на одноглазого.
- А по поводу вашего "моссберга" поговорим у меня в кабинете, - сказал одноглазый.
Звучало это не как приглашение, а как приказ. Богдан с тоской посмотрел на близкий выход и поплелся вслед за одноглазым.
Кабинет начальника находился на втором этаже, рядом с отделом по борьбе с бандитизмом. Одноглазый распахнул дверь и кивком предложил войти. Богдан попал в узкий коридор-пенал, освещенный тусклой электрической лампочкой. В конце коридора, рядом с другой дверью, стоял стол, за которым никто не сидел.
За следующей дверью оказалась небольшая, тоже узкая комната с двумя высокими комнатами, выходящими во двор.
- Что за хипеж? - спросил Богдан, когда Кошкин запер дверь на замок.
- Скальберга убили, - без обиняков ответил хозяин кабинета.
- Когда?!
- Сегодня ночью.
- Кто?
- Если бы я знал - кто, тебя бы по прямому каналу сюда не выдергивали. Что с твоим делом?
- Снять хотите?
- Не хочу! Но обстоятельства вынуждают. Черт, не думал я, что Скальберг так резво копать начнет. Как пацана своего потерял на деле, так и вовсе чутья лишился.
- Какого пацана? Того, что на Балтийском нашли? Так это Шуркин агент был?
- Шуркин.
- А Шурку где нашли?
- В Таировом.
- Какого ляда он вообще поперся в этот гадюшник? - спросил Богдан.
- Это самое интересное. Возьми, почитай.
Кошкин вынул из кармана мятый листок бумаги и отдал Богдану. Перетрусов несколько раз пробежал взглядом по строчкам, написанным химическим карандашом.
- "Большому и таинственному"? - переспросил Перетрусов и недоуменно посмотрел на начальника. - Это что за сопли в патоке? Вы хотите сказать, что такой опытный агент, как Скальберг, купился на такую ахинею?
- Значит, купился. И не надо меня ни о чем спрашивать, я сам знаю не больше твоего.
- Скальберг не первый за эти полгода погиб. Дурцева убили, Котовича, но ради них вы меня с задания не выдергивали. - Богдан испытующе посмотрел Кошкину в глаз. - Только не говорите, что "большое и таинственное дело" существует на самом деле!
- Скальберг думал, что так оно и есть.
- Вы меня извините, Владимир Александрович, но Скальберг по этой причине зажмурился. Он вразнос пошел, и вы за ним идете. Сергей Николаевич что по этому вопросу думает? - спросил Богдан, дороживший мнением своего наставника.
Кошкин нахмурился и вспомнил сегодняшнее утро...
...Под шипящие вспышки магния и монотонное бормотание не оперившихся еще криминалиста и следователя, которых то и дело поправляли наставники, Кошкин вывел Кремнева из квартиры на лестничную клетку.
- Мне кажется, Сергей Николаевич, нужно задействовать Перетрусова.
- Вы начальник, вам и решать, - пожал плечами Кремнев. - Я никто, и звать никак, помогаю исключительно из любви к ремеслу. Разрешите идти?
- Я...
- Я понимаю, вам не терпится опробовать Богдана в бою. Не стоит. Один человек в тылу врага куда эффективнее, чем десять на передовой. Вы должны это знать, вы воевали. Перетрусов занимается важным и нужным делом, которое скоро значительно облегчит работу органам правопорядка. Да и ему опыта набраться полезно будет, я сам, когда еще молод был, в участке даже не появлялся, все по малинам да притонам шастал.
- У нас не хватает людей!
- Людей всегда будет не хватать. Но воля ваша. Честь имею.
И кругленький, как колобок, Сергей Николаевич Кремнев ушел на помощь очередному своему ученику. Кремнев был опытнейшим розыскником, знал всех преступников Питера по именам, кличкам и специализации с тысяча девятьсот пятого года. Когда во время переворота старую картотеку, собранную еще при Владимире Гавриловиче Филиппове, начальнике Санкт-Петербургской сыскной полиции, уничтожили, Сергей Николаевич вместе со своим другом Сальниковым восстановил ее и дополнил. Кремнева интересовало абсолютно все, что было связано с криминалом, - от дактилоскопии и составления психологического облика преступника до воровского арго и иерархии преступных сообществ. Кошкину удалось убедить Петросовет сотрудничать со старыми специалистами - тот же Аркадий Аркадьевич Кирпичников, который нынче готовит следователей, возглавлял уголовный сыск в самые трудные для революции первые месяцы.
Разумеется, старые спецы не очень жаловали новую власть. Тот же Кремнев считал, что не для того революцию делали, чтобы тюрьмы открывать и выпускать кого попало или поражать в правах за одно только несчастье родиться в дворянской семье.
- Это, простите, не революция получается, а дешевая месть, - говаривал он не раз, - мол, вы нам прав не давали, а теперь мы у вас отберем. Тьфу!
Словом, с асами приходилось нелегко. Причем каждый новенький в милиции норовил назвать стариков "буржуями", что тоже не добавляло теплоты отношений.
- Сергей Николаевич в Таировом переулке, молодежь дрессирует, - решил уйти от прямого ответа Кошкин.