– Ты опять? Они нас изучают, ага. Фиг бы мы выжили, если бы не твой "Соул". Кто моему дяде костный мозг пересадил? Страховая компания? Или правительство? Да сейчас!
Карл закашлялся и замахал руками – да так, что Стеф отстранилась в испуге.
– Хорошо-хорошо, – просипел он, прочистив горло. – Не нас они изучают. Они изучают Хроноблему.
– Вот, то-то…
– …На нас.
Стефани открыла рот – и закрыла его. Ей вдруг захотелось поколотить толстого мальчишку – просто за то, что он так смотрел на нее: с сожалением ("ну почему ты слепа?"), с тоской ("я все-таки один"). Хотелось погладить его щеки, пообещать что-то хорошее. Ей хотелось защитить Карла от мира, в котором он жил.
Как бы скверно это ни звучало, мир Карла Морачевского казался куда ужаснее окружающей действительности.
Воццек вскрикнул и заходил у края гнезда.
– О, Малуша возвращается, – обрадовалась Стефани.
Карл улыбнулся и аккуратно погасил бычок, послюнявив ладонь.
– Вот у кого счастье. Здорово быть канюком.
– А если куница?
– А если ее клювом вот такенным?
"Дурачится, – оттаяла наблюдательная Стеф. – Вот и хорошо".
* * *
– Уезжаешь?
– Ага. Сто раз уже спрашивал.
Птенец, молотя крыльями, висел в оконном проеме. Воццек подергивал шеей и следил за отпрыском: отец казался огромной довольной курицей. В школе внизу шумели сильнее обычного, но птиц это не беспокоило. Зато Стеф – еще как, поэтому виновница волнений и сбежала сюда.
– Ты запомнила, что тебе надо узнать?
– Да.
У нее кружилась голова – так много всего сделано за последние дни, так много подписей поставлено – своих, взрослых, полноправных. Так страшно, так весело смотреть вперед – из Градеца Кралёвого в далекий огромный мир.
– Как думаешь, тебя отобрали по тестам или все же по анализам?
Стеф обиделась.
– Ты скотина.
– Почему это?
– Потому что тебя такого выродили.
Потом они долго целовались, а потом – Карл отстранился и придержал ее руки.
– Мне не нужно ничего большего.
– От меня?
– От кого угодно. Совсем, – добавил он серьезно. – Стеф…
Шум школы исчез за гулом крови в голове. Стеф бросилась к лестнице, почему-то думая о блокноте, в который записала вопросы – вопросы Карла к огромному миру за пределами европейской окраины.
"Сожгу к чертям".
* * *
– Вам повезло, юная мисс, что вы успели попасть в программу, – сказал чужак в сером. – Из-за Варнского кризиса мы сворачиваем программы в регионе. Временная мера, мисс Клочек, но…
– Но временные меры самые долговечные, сэр.
– Именно, – улыбнулся чужак.
Зал ожидания в Северном терминале Гэтвика казался Стефани дворцом из трубок и стекла. Но ее собеседник – мистер Квинс, младший менеджер Восточно-европейской филии "Соул" – пил кофе так буднично, будто сидел в маленькой конторке муниципалитета Градеца. Он был сер, корректен и… Сер. Протягивал ли билеты, пил ли кофе, просил прощения, отлучаясь – мистер Квинс оставался мистером Квинсом.
"Целое Восточно-европейское отделение состоит из таких мистеров", – думала Стефани, глядя, как он допил кофе. Салфетка мистеру Квинсу, разумеется, не понадобилась.
– Скажите, вы можете ответить на несколько важных вопросов?
Мистер Квинс улыбнулся – будто что-то раздвинуло уголки его губ.
– С таких слов начинаются опасные расспросы, юная мисс.
– Что такое Хроноблема?
Мистер Квинс сложил руки на груди так, что кисти скользнули в подмышки.
– А это, мисс Клочек, скорее, вы лучше меня знаете.
– Вот как?
– Да. Мы называем ее "Черноморской Осцилляцией" Мы ее изучаем. Мы – и выпускники нашего лицея. Но…
И тут грянул гонг, и величавый голос начал объявлять посадку.
– Нам пора.
– Мистер Квинс!
Он подхватил свой кейс и встал, протягивая руку. Невидимая пружина все еще растягивала его жабьи губы.
– Поверьте, юная мисс Клочек. Последний ваш одноклассник знает об Осцилляции больше меня. Хотите послушать о Лондоне?
Стефани прикусила губу и подала руку мистеру Квинсу.
* * *
"Я кормилица. Мама так и написала: они получают за меня талоны. Просто за то, что я учусь здесь".
"Сегодня ночью я проснулась, потому что во сне кричал Воццек. Почему ты не пишешь мне о нем?"
"Я не верю в заговор, Карл. Не верю. Но я очень скучаю. Помнишь окурок? Бундесы еще курят такие сигареты?"
"Ты читал Гессе, Карл? Я еще не прочитала, а у нас скоро контрольная. Я думаю, ты мог бы рассказать мне об этой книге. Мы бы сидели на чердаке школы, а в окно туда-сюда шныряли бы канючата. Знаешь, на биологии нам показывали канюков – какие-то мелкие они".
"Мам, мне кажется, что Градеца больше нет. Мне снилось, как над городом пошел дождь из талонов, как все хватали их и бежали к пану Войтенко, на угол Пратской и Маленкевичей. Бежали, оступались, и упавших засыпал дождь штампованных карточек. Их топтали, но картон быстро впитывал кровь. А потом не осталось ничего. Я парила над городом и кричала".
"Мама, Карл. Кто-нибудь!"
7: Не кончается пытка
Передо мной из мглы сгущался коридор, поблескивал из-за очков взгляд Мэри, а мне хотелось под душ.
Головная боль мстительно молчала. Боль была непозволительной роскошью.
Я безнаказанно искупалась в чужой тоске, безнаказанно прошлась чужими коридорами. Я читала поддельные письма, искренне им радовалась. Потом снова была комната – и еще одни коридоры еще одного здания. Я целовалась в туалете. По-моему, в первый раз в жизни, и это было так отвратительно: скользкий чужой язык, щекотное тепло от объятий, разочарование, когда предвкушаемое наслаждение расплющилось между моими и его губами.
Как же мне плохо. Мне – Славе, Стеф. Соне.
– Соня? Ты в порядке?
Я – Соня, Соня Витглиц. Я – это я, и никто больше.
Кивок. Кивок легкой и приятно пустой головы.
Эпплвилль всплеснула руками, да так и оставила ладони сложенными перед грудью. Даже облизнулась, кажется.
– Ну что там, Соня?
– Пусто. Девочки просто устали.
– Никакой синевы?
Она разочарована. Заинтригована, возбуждена и разочарована.
Это краткое описание обычного настроения Мэри Эпплвилль.
"Молодые люди, ваша контрольная меня разочаровала. Особо я хотела бы отметить работу Дингане. Это восхитительное употребление инфинитива to be везде, где только можно…"
"Хи-хик, просто чудненькое disappointment, Николь. Она отпрашивалась с урока под предлогом ЭТИХ дней, и тут вдруг я вижу ее на физкультуре!"
Я не увлекаюсь. Просто слегка расслабилась.
– А без тебя было страшно, – сказала Мэри, когда я кивком предложила ей идти дальше. – Все казалось, что я вот-вот очнусь в коме. Было бы так, так!.. Dramatic!
Она понизила голос до шепота. Это звучало фальшиво, и, тем не менее, было чистой правдой. Мэри действительно так думала.
Я снова кивнула. Большего, полагаю, не требовалось.
– Я даже удивилась, когда ты пошла. Тебе не опасно вот так запросто проводить по две персонаинтрузии?
Опасно? Пока нет. Вот неприятно – да. Я уже почти забыла, каково это, я так привыкла к раскрытым микрокосмам Ангелов, что люди… В людях мне было неловко, я боялась пошевелиться. В людях я тщетно убеждала себя, что все это уже было – мелкие драмы, крупные драмы. И улыбки дурашливые были, и письма – обычные, электронные.
И все равно я замирала над этими судьбами. Над длинными коридорами. Замирала, врастая в чужие "я".
– Почему ты так спешно вернулась? Я тут разузнала, и, my dear, ты представляешь?..
– Представляю. Меня никто не отряжал на дежурство.
Приглушенные шаги. Прибитый тенью коридор – и пятно света впереди.
– Так почему же? Соня, ты можешь мне довериться, я знаю, что все не просто так!..
У нее горячая рука. И эта рука на моем плече, дыхание – на моей щеке. Оказывается, меня слегка морозит. А она пила капуччино после ужина.
– Это опасный Ангел, и он должен быть найден.
Мэри отодвинулась и фыркнула:
– Ты очень недоверчивая, но все равно ты мне нравишься!
Ей так нравится работать на камеру – пускай это всего лишь камеры СБ. Порой мне кажется, Мэри попала в свою мечту: вечное реалити-шоу с гарантированной аудиторией и стабильным рейтингом.
Низким, зато стабильным.
– Сюда.
За углом был заблокированный выход на внешнюю незадымляемую лестницу, и здесь курили. Всегда, невзирая на запреты и дымовую сигнализацию. Вот и сейчас на детекторе оказался натянут презерватив.
– So nice, – промурлыкала Мэри, воткнув луч фонаря в потолок. – Бедняжка Николь будет недовольна ммм… Нецелевым использованием ее материалов.
Она чаще дышит. Возбуждение?
Нет, стоп. Никотин. Остатки яда, разлитого в воздухе – слабые, безопасные для меня, всего лишь запах, от которого все равно хочется бежать. А Мэри он нравится. "Кажется, она курила. А потом бросала. А потом снова курила". Судя по поведению Эпплвилль, она сейчас пребывала в стадии "бросаю, все, в последний раз".
СБ передаст, конечно, в медицинскую часть данные о том, кто и во сколько курил здесь, что именно курил, с кем разговаривал. У доктора Спрюэнса наверняка образовалось солидное досье на вредные привычки лицеистов. Досье, которое кураторы пускают в ход только в крайних случаях.
– Есть какие-то подозреваемые, Мэри?
– Оу, да, есть, – улыбнулась англичанка, опуская голову. – Я прямо-таки чувствую подозрительность некоторых учеников.
Я ждала. Мы обе понимали, что речь сейчас не о презервативе, не о неготовых уроках, не о глупых курильщиках. С другой стороны, Мэри просто жизненно необходимы подмостки.
– Как ты думаешь, как бы поступил наш новенький cutie boy? – хитро улыбаясь полюбопытствовала Мэри.
Я пожала плечами. Эпплвилль думает о чем угодно, только не о работе. Вернее, думать она могла обо всем и сразу, а вот в разговор мешала быт, длинный нос, театральное искусство и еще много чего.
Ее очки так похожи на зеркала, в которых отражается фальшивка этого мира…
"Меня развозит, – поняла я. – Проклятый симеотонин".
– Идем.
– Это ведь ты из-за него, да? Чтобы снять подозрения с Куарэ?
– Идем.
Мэри слегка отстала. Я ее удивила.
Фонарь Эпплвилль вырывал из меня длинную тень и клал ее на пол передо мной.
Лекарство лекарством, но я и сама себя удивила. Уже хотя бы тем, что приняла это лекарство.
* * *
<Я рождалась триста двадцать три раза. Восемь раз ела на завтрак оладьи с вишневым джемом. Три раза глотала яд. Меня запирали в тридцать четыре спальни, из шести ванных вытаскивала скорая. Сорок четыре раза теряла девственность, из них восемнадцать раз – сверху.
Сорок две "я" любили встречать рассвет. Двое – нет. Меня часто били, реже – избивали, и иногда мне это даже нравилось. Но ни одной мне не нравилось приходить на занятия с невыученными уроками.
Начинается отсчет твоего личного маленького человечества, Куарэ. Твоих "я". Отныне – и твоих тоже.
Но ты – это всего лишь ты.>
Пальцы сами начали, сами и остановились. Мне было легко это писать, было совсем не страшно, мне – было. В кухонном окне занимался серый рассвет, тот, который скорее чувствуешь, угадываешь по движению крови в голове, который беззастенчиво подсматриваешь на часах.
Тугая серость сочилась будущим днем, а я нажала "сохранить", закрыла редактор и пошла в кровать. О сне думать не хотелось даже после вторжения в четыре личности, поэтому я завернулась в одеяло и села.
Куарэ не получил пока своего оправдания.
Я не получила новую цель.
Мэри не получила от меня ответ.
Бесплодная ночь, бесплодно потраченные часы симеотонина. Да, и еще очень хочется пить. Я во всем достигла только отрицательных результатов, можно подвести итоги.
"А". Ангел не повлиял больше ни на кого из лицеистов.
"Б". Ангел затаился, выжидая. "В скобках отметим, – подумала я, зарываясь поглубже в одеяло, – что он достаточно сообразителен, если укрылся от хорошего медиума и от проводника".
От пункта "Б" веяло паникой.
"В". Меня "ведет" от лекарства. Никогда раньше такого не было.
Экран на столе погас, и в серой утренней комнате остались только несколько огоньков ожидающих приборов. Светящиеся точки подрагивали, переминаясь на месте, мне до ломоты в кистях хотелось написать еще пару строчек, и я даже знала, о чем.
Уроки. Мне предстояли занятия – после бессонной ночи, после убитой боли и убитого сна. Меня ждал шум классов, в гомоне которых можно попытаться взять реванш. Карточки с конспектами лежали на столе, я видела их, словно они светились шуршащим светом.
"Кофе, – решила я, разматывая одеяло. – Кофе и линзы".
* * *
– Что такое роман?
Класс выжидательно молчал. Вопрос ушел в пустоту, но это и не страшно. Кто-то переглянулся, кто-то еще толком не вошел в класс – этот кто-то еще там, рядом с теплой кроватью, над тарелкой невкусного завтрака, с глотком обжигающего какао во рту. А кто-то и вовсе занимается посторонними делами.
– Юмико, какие романы ты читала?
Она быстро поднимается, и даже в этой скорости – вызов. Она знает, что я видела порхание пальцев по сияющему экрану. Я знаю, что она знает это. Бесконечные зеркала педагогической ситуации.
– "Аромат" Зюскинда, Витглиц-сенсей.
Юмико умна и точна, она выговаривает звук "л" и всю мою фамилию. А еще – обсуждение "Аромата" вызвало бурные обсуждения на уроке. Потревоженной выпускнице не терпится мне досадить.
И именно это мне и нужно.
Класс уловил бунт. Сейчас светотень перераспределяется, и кто-то займет оборону вокруг меня, кто-то вспомнит прошлый мятежный урок. Кто-то захочет выспаться.
– Хорошо, Юмико. Почему ты считаешь, что это роман?
Я уже видела ответ – первый, очевидный ответ, который рвался с ее губ – маленьких, тонких губ будущего топ-менеджера. Ей не нужна литература, она просто хочет быть лучшей. Не без оснований, но и не без труда.
Как раз поэтому она не унизит себя тем самым очевидным ответом: "Потому что так написано в учебнике".
– Это крупное произведение, – сказала Юмико. – Больше, чем повесть…
Уже задумчиво – хоть это вижу только я. Все еще с вызовом – и это развлекает всех. Много лидеров, много звезд, много болезненно высоких самооценок.
Много зависти. На целую крупную повесть.
– Хорошо. "Подземка" – это повесть или роман?
Пока Юмико недоверчиво смотрела на меня, в классе произошло еще несколько событий. Главное, конечно, то, что дети начали втягиваться в игру.
Утро оживало. Я видела это так же ясно, как спрятанные улыбки, как ощущение сокровенной мысли, о которой мечтают многие и многие: "Учитель ошиблась".
– Мисс Витглиц, Мураками написал рассказ с таким названием.
Это Стивен. И он, пожалуй, не со зла, он искренне меня исправляет, но это крепкий удар по плотине.
– Все верно. Рассказ. Тот самый, который меньше, чем повесть. Та самая, которая меньше, чем роман. Ощущаете?
Они ощущали, а мне было немного неловко за маленькое невинное reductio ad absurdum.
– "Пинбол-1973" – это роман по отношению к "Слушай песню ветра". Напомните мне, что из пары "Игра в бисер" и "Парфюмер" будет считаться романом?
Объем не имеет точки отчета, говорила я, обводя взглядом класс. Объем не играет роли даже для помещения, потому что человек, запертый во дворце, и человек, запертый в карцере – это два узника. Я много чего говорила, тщательно следя за речью: симеотонин дурачил меня.
"Помни о своей синестезии".
И я помнила.
– Вы не придете к пониманию романа, считая килобайты.
Разбить их. Сломать. Выпускники – это гордецы, и работать с ними нужно будто впервые, нужно докопаться до самого дна, не полагаясь на уверенность: я тебя знаю – ты меня знаешь. Меня "ведет" симеотонин, мне хорошо и обманчиво без боли, и тикают часы, обозначая, что еще минута прошла зря.
И еще. И еще.
Не пережать. Не смолчать.
– В повести одна сюжетная линия, – сказал Сергей. – А в романе несколько.
Он сейчас надежда на реванш, надежда целого обиженного класса, и мне нужно снова следить, снова держать весь свет в комнате, всю его игру. Это так несложно, когда…
Впрочем, эти мысли лишние. Лишние, навязчивые, будто я хвастаюсь сама перед собой.
Я не буду думать, я просто смягчу нажим.
– Хорошо, Сергей. А что вы скажете о герое романа?
Он не такой, как все. Он сын своего времени. Он…
Гипотезы, гипотезы, гипотезы. Они не гадают, они предполагают, идут по проторенной Сергеем тропе – ко мне. И мне впервые нужен не тот, кто отзовется, а тот, кто промолчит. Тот, кто понял, ради чего все это: ради чего эта осень, зачем лицей, почему я задаю вопросы, почему дымоуловителей так много, а около туалетов мобильники теряют сеть.
Мне нужен ускользающий синий след. След, который бежит прочь, стремясь сохранить свою тайну. Тайну не-человека, который пытается устоять на грани. Посидеть на двух стульях, побыть ни одетым, и ни раздетым.
– Устное эссе. Тема – "Человек или больше своей судьбы, или меньше своей человечности". Материал – прочитанные романы. Время подготовки – пять минут.
– А объем, мисс Витглиц?
Нетерпение. Лень. Плохо – во всех смыслах. И хорошо для тебя, Карл, будущий гениальный экономист.
– Стандартный. До двухсот слов.
…Выходя из класса, я открыла дверь прямиком в оглушительный свет. В рану туч заглядывало солнце, превращая немытое коридорное окно в пожарище. "…Подавить звон в ушах, остановить тянущуюся к голове руку".
– Ты какая-то бледная, Соня, – сказал Джин Ким и, похохатывая, пошел дальше.
В коридоре было много плотных теней – безликих, сосредоточенных на том, чтобы не заснуть после первого урока. У меня был минус один класс, плюс один бесплодный отчет, и взятый у боли кредит стал казаться еще чуть менее оправданным. Я ощущала покалывание солнечной ласки на щеке, в суставах было так легко, словно их не существовало.
Я посмотрела вслед физруку и улыбнулась.