Боль, - думал я, - это барьер, через который не каждый может перелезть. А если перелезет, то, конечно, уже не вернется. Что-то там есть очень интересное, за этим барьером. Хорошо было бы остановиться на грани, не сваливаясь на ту сторону.
Момент истины случился позже, уже в Питере, на вступительном экзамене в Первый Медицинский. Пожилой профессор с кафедры нейрофизиологии почувствовал себя плохо; в это время я как раз тянул билет. Старик поднял глаза от моего экзаменационного листа и взглянул на меня, и в эту самую секунду я прочитал его мысли. "Сердце, - произнес я вслух. - Хреново". Молодой ассистент поднял на меня глаза. Он соображал слишком медленно. Я схватил профессора за руку: рука отчего-то стала потной. В глазах плескалась смертная тоска. "Инфаркт миокарда, - повторил я. - Ему же очень больно. Фентанил… или что-нибудь".
Когда вокруг забегали люди, я вышел в коридор, не понимая, что происходит. Уселся на подоконник и закрыл лицо руками. Я еще не умел расшифровывать полученную информацию.
Я просто видел движущиеся картинки. Это были ни на что не похожие планы, неожиданно яркие, как в послевоенных советских фильмах, снятых на трофейной кинопленке. Изображение постоянно скакало вверх-вниз, будто оператор бежал вприпрыжку, то и дело подхватывая камеру. Я видел гранитную набережную, ступеньки к самой воде и каких-то ребят в удивительных широких брюках и белых рубашках навыпуск. С тетрадями в руках: студенты? Эти ребята сидели на теплом гранитном парапете, они курили, толкали друг друга, смеялись беззвучно. Потом прорезался и звук: мимо, треща глушителем, проехал милиционер на мотоцикле, и в воздухе повисло сизое облако.
А на реке натужно пыхтел паровой буксир, похожий на черный тупоносый ботинок. За ним влеклась длиннющая баржа, наполненная битым кирпичом и досками. Я видел такое только в старой кинохронике.
Следующий отрывок показался мне таким же древним.
Из медных кранов с фарфоровыми рукоятками шел, шипя, кипяток, и вокруг поднимались клубы пара. Пахло вениками. Герой фильма был абсолютно раздет, и я не мог не заметить, что он еще совсем молодой и довольно мускулистый. Вот он зажмурился и принялся намыливать голову: изображение затуманилось, я слышал только отдаленный плеск воды и звонкое кафельное эхо. Где-то далеко скрипнула дверь. Вслепую шагнув под душ, парень немедленно обжегся и выругался сквозь зубы. Смыв пену, он поскорее протер глаза. И тогда рассмеялся.
"Артем, - сказал он. - Как ты всегда тихо подкрадываешься".
"Напугал?"
Тот, кого назвали моим именем, тоже улыбался во все тридцать два зуба, без тени смущения. Он был похож на курсанта-старшекурсника, стриженый, с темными блестящими глазами. И он был тоже совершенно голый - правда, в руках он сжимал веник. Пожалуй, камера оператора задержалась на его фигуре дольше, чем было принято в советских фильмах.
В этот момент я вдруг понял, что никакого фильма нет. Просто я вижу все это глазами неизвестного мне героя. Довольно юного героя, жившего лет пятьдесят тому назад. И я знал, кто он и почему он такой.
Четвертью часа позже я изумленно разглядывал пятерку в экзаменационном листе (за подписью ассистента). Это была последняя, четвертая пятерка из четырех необходимых.
Бледный и исхудавший профессор снова появился на кафедре лишь спустя полгода; иногда он читал лекции старшекурсникам. Встретив меня в коридоре, он остановился, поморгал и сунул мне в руку свою визитку.
Я пришел к нему однажды вечером, в старую квартиру на Васильевском острове, с высоченными потолками и бронзовой люстрой. Мы пили зеленый чай и немножко коньяк. Мы разговаривали обо всем понемногу, а потом развели мосты, и мне пришлось остаться. Прикорнув на узком диване, я спал всю ночь сном праведника. Кажется, он присел рядом и гладил меня по голове. Но возможно, мне это уже снилось.
В дальнейшем я почасту ходил к нему в гости - всегда один, по нашему молчаливому соглашению. У него не было ни жены, ни детей. Похоже, я стал его последней любовью - разумеется, любовь эта так и осталась платонической, в его-то семьдесят и с его больным сердцем. Он вел себя мужественно, насколько это возможно, и к тому же знал, что я вижу его насквозь.
За эти годы он успел рассказать мне массу интересного. Его голова была чудовищно работоспособной, и я не раз жалел, что ему придется умереть, не дождавшись, пока я начну понимать, о чем он говорит. Это было несправедливо.
Однажды, позвонив ему после каникул, я услышал в трубке визгливый женский голос. "Евгений Степанович умер, - сказали мне. - Наверно, сердце, что же еще. А вы ему, собственно, кто?"
Я назвал себя, смутно на что-то надеясь. "Ничего он не оставил, - отрезала тетка (она оказалась племянницей). - В ванной его нашли. Неделю пролежал, если вам интересно".
На похоронах было не так уж много студентов и совсем немного родственников. Коллеги из института принесли разлапистый венок. Родственники шептались. Разливали водку в сторонке, на специально разложенном столике. Вспоминали покойного. Все это было неправдиво и неинтересно. Я с удивлением понял, что никто из родных и близких не знал старика так, как я.
Вернувшись к могиле, я задумчиво поправил ленточку на венке. Посмотрел на фотографию. Потом уехал в общагу и там напился.
На следующий день после похорон меня нашел доктор Литвак, психотерапевт из Москвы. Оказывается, Евгений Степанович звонил ему… две недели назад. Хлопотал насчет меня. Он дал Литваку номер моего мобильника. И теперь доктор Литвак был готов принять меня на практику в любое время.
"Он сказал мне: этот молодой человек - это кое-что особенное, - объяснял Михаил Аркадьевич. - Это он про вас сказал, Артем. Он сказал: из мальчика обязательно выйдет толк. Я так понимаю, его рекомендация не имеет прямого отношения к нейрофизиологии, но я ему верю, как родному. Так что вы, юноша, сдавайте экзамены и сразу ко мне".
Так я и поступил. И через полгода уже зарабатывал очень неплохие деньги, вытаскивая некоторых особенных клиентов из базы данных доктора Литвака.
Теперь я думаю: старый профессор искренне верил, что у меня необычные способности. И он до последнего надеялся, что я смогу помочь и ему тоже. Вернуть ему юность. Хотя бы на полчаса.
Ему хватило бы и трех минут с его-то инфарктами. Он не мог не знать об этом.
Подумав так, я даже вздрогнул - и как раз в этот момент в кармане завибрировал мобильник.
Номер был незнакомым. Но голос я сразу узнал.
- Ага, самолет снова появился на радарах, - проговорил в трубке охранник Руслан. - Значит, ты на электричке катаешься. Я так и думал. Живучий парень.
Я молчал. Только скрипел зубами.
- Хочу предупредить, - сказал Руслан. - Ты, конечно, продвинутый доктор, много знаешь. Только слишком много говоришь. И все не по теме. Ты что там генералу наплёл?
- Ничего особенного, - пробормотал я.
- Врешь.
- Я ничего не скажу.
- Уже теплее. Но я люблю, когда совсем горячо. Really hot. Понял?
- Почувствовал, - сказал я.
Мне вспомнился запах гари от бывшего "Мерседеса". Этот запах меня с детства преследует.
- Тогда слушай. Майор, когда тебя вызвал, допустил ошибку. Он ее… исправил. Теперь твоя очередь отвечать. Как в школе, знаешь?
- Ничего я не знаю.
- Двойка тебе. Придется ставить вопрос об исключении.
- Что это значит? - спросил я.
- Скоро поймешь. Мой тебе совет: понять побыстрее.
Трубка умолкла. Потом в ней раздались короткие гудки.
Отчего-то меня трясло мелкой, противной дрожью. Вроде не трус. Странно.
Я невесело усмехнулся. Отключил мобильник и вытащил батарейку. Они больше не увидят меня в своем навигаторе. Я вышел из их системы координат.
Вот только своей у меня по-прежнему нет.
007. Жуковка
Заставка на мониторе была набрана крупными буквами:
ИЩЕЗНИ ГНИДО
Я увидел эту надпись, как только (опасливо прислушиваясь) вошел в свою комнату. В полной темноте надпись выглядела феерично. И вдобавок светилась всеми цветами радуги.
А еще гости немного поломали мебель и повыбрасывали одежду из шкафа. И оставили на столе пустой раскрытый чемодан на колесиках.
Message я понял сразу. Этот парень не любит шутить и слов на ветер не бросает. К тому же он - полнейший отморозок, и, если я не пойму его правильно…
Я не успеваю достроить картинку. На стене звенит телефон. "Привет!" - говорю я.
То есть - нет, не так. Иначе.
- Здравствуй, Лида, - говорю я. - Извини. Я совсем забыл тебе позвонить.
Это точно: совсем забыл.
Взволнованный голос звенит в трубке. Оказывается, она и так много чего знает. Ей позвонили из страховой компании. Говорили вежливо, так вежливо, что стало понятно: нихрена нам не заплатят. Мне так погано, что я даже не удивляюсь.
- Я займусь всем этим позже, - говорю я. - Спасибо, Лида. Ты не обижайся, но, похоже, нам придется закрыть лавочку. Так что я тебе больше не работодатель, Лидка.
На том конце провода - слезы и непонимание.
- Просто не хочу тебя грузить, - объясняю я. - Но ты же все понимаешь. Ты такая классная.
Это вырывается у меня помимо желания. Но вот что странно: ее сознание цепляется за эти глупые слова, как рыбка за блесну, а самое занятное, что и я чувствую азарт рыболова. Мне двадцать семь, а ей и вовсе двадцать два.
- А хотите, я приеду? - шепчет она, прикрыв трубку ладонью, чтоб родители не слышали.
- Ты бы видела, что тут творится, - говорю я на автомате. - Ты испугаешься.
Ох уж эти игры словами. А всего-то и надо - поставить глагол в совершенное будущее. И оно как будто вот-вот совершится.
- Мне кажется, я могла бы… - начинает Лидка.
Она позиционирует себя правильно. Но я останусь ее хозяином, если сейчас скажу "нет".
- Нет, Лида, - говорю я, отчего-то зажмурившись. - Не сейчас.
Она моментально все понимает. Я брал ее на работу, чтобы она все понимала без слов. "Не сейчас" - это и так уже нарушение правил.
- Георгий Константинович звонил, - сообщает она. - Он спрашивает, как у нас дела? Я сказала, что никак.
- Георгий Константинович?
Спасибо, Лидка, за эту мысль.
Довольно скоро я отыскиваю телефон Жорика.
На том конце провода меня как будто ждали.
- Эх, доктор, доктор, - упрекает меня Георгий. - Что же ты так медленно все понимаешь.
Еще пару минут мы молчим.
- В общем, давай так, - говорит он наконец. - Сеанс мы не отменяем. Билеты действительны.
Он прав: я понимаю медленно.
- Что тебе неясно? Приедешь ко мне на дачу. Там у меня в подвале сауна, тренажерный зальчик… ну и по жизни, посидим, перетрем…
Я получил послание: мне предложено исчезнуть. Поэтому я уже согласен. И Жорик об этом догадывается.
- Говори адресок, куда машину прислать, - предлагает он. - И сотовый отключи пока. Батарейку вынь. Уже вынул? Вот и молодец.
* * *
Ночная дорога не запомнилась. Вместо "бентли" за мною прислали простой пацанский джип с водителем. В нем я и заснул. И только всплывшая из темноты надпись "Жуковка" врезалась в сознание, как заставка на мониторе. Понятное дело, Георгий Константинович должен жить в Жуковке. Где же еще.
Его дачка была с виду даже пошикарнее той, которую мне так не хотелось вспоминать. Маскулинный готичный замок с башнями, шпилями и коваными решетками на окнах - и все это подсвечено прожекторами, словно напоказ. Я охренел бы от этой роскоши, если бы за последние дни не разучился охреневать от чего-либо. Впрочем, железный флагшток возле дома (без флага) напомнил мне пионерский лагерь.
Хозяин встретил меня на крыльце, под ярким луноподобным фонарем - все в тех же льняных брюках и в футболке с Америкой. Обнял, по-дружески похлопал по спине и по бокам. Я воздержался от ответного жеста. К тому же я сжимал под мышкой сумку с ноутбуком.
- Захватил свое хозяйство? - Жорик глянул на мой ноутик с одобрением. - Вот за что я люблю профессионалов. Никогда ничего не забывают.
Гостеприимный Георгий Константинович пригласил меня за стол. Страшно хотелось жрать: я понял, что не ел по-человечески уже целые сутки. Я вгрызался в баранину на ребрышках и пил красное вино.
Хозяин не задавал вопросов. Глядел на меня оценивающе. Стучал пальцами по скатерти, как по кнопкам калькулятора.
Когда молчание стало слишком многозначительным, я поднял на него взгляд.
- Твои проблемы мы решим, - сказал он твердо. - Будешь теперь на меня работать. Чисто на меня. Тариф, какой скажешь. Я в этих делах не рублю. И не долларю, хе-хе… но ты не пожалеешь.
- Спасибо за помощь, Георгий, - отвечал я. - Но только…
- Не стоит благодарности. Ты мне нравишься, я тебя покупаю. И вот что, - он пошевелил пальцами в воздухе. - Мне неделю назад кресло пригнали, такое, как у тебя. Я еще в первый раз название на табличке подсмотрел, ребята и заказали. Только я контейнер еще не распаковывал. Без тебя не хотел.
Кажется, потом был коньяк. Потом не помню.
* * *
Потолок в Жориковом подвале обшит звукопоглощающими панелями. Японское кресло-гаррота стоит посредине. Он давно готовился, чего уж там.
Его файл открыт. Жирные чресла под белой простынкой. Он пристегнут по рукам и ногам. Это необходимо для того, чтобы катарсис был полным. Методика отлажена до совершенства.
Тонкая настройка - и вот я снова в его шкуре. В липкой шкуре подростка из неполной семьи, что родился и вырос в брежневской девятиэтажке, среди неизбывных запахов мусоропровода и жареной рыбы. Которому если кто и давал, то исключительно в морду. Потому что он нищий, прыщавый и подлый.
Утром, вместо школы, он приходит к ней. Ее мать снова на дежурстве. Этой матери вообще на все наплевать. Особенно на дочку, которую в школе дразнят нищей.
Только какая же она нищая. У нее же любовь. Черт подери, ведь это любовь.
"Жо-орик. Ну давай не сра-азу".
Она по-прежнему говорит, растягивая слова: скромница. Только Жорик хочет все сразу.
"Все нормально будет", - обещает он.
"Ну что ты. Может, не на-адо", - говорит она лживым голосом.
Он толкает ее из прихожей, где нафталиновый шкаф, в комнату. Ее уголок отгорожен занавеской. Там все и происходит. Через два дня на третий, одно и то же, и так уже два месяца.
"Молчи, бл…дь, - пыхтит он. - Не ори".
Свободной рукой он зажимает ей рот. Ей не хватает воздуха. Она начинает дергаться, и это довольно забавно.
"Н-на, - выдает он наконец. - Получи".
Полузадохшаяся, она бьется в судорогах. Говорят, что малолетки гиперсексуальны просто потому, что без тормозов. Так оно и есть. Эта дурочка сама не понимает, что с ней. Но, видите ли, ей хочется еще.
"Еще?" - ржет он.
Девчонка вцепляется в потный торс Жорика. Не отпускает. Тяжело дышит. Но любовничек вырывается.
В куртке у него есть сигареты. Закурив, он чувствует себя абсолютно взрослым. А что еще делают взрослые? Что делают гости с его мамашей, когда приходят по вечерам? Ну, конечно. Все как обычно, как я сразу не догадался.
"Бухло где у тебя? Тащи", - приказывает он.
В своем халатике она шлепает на кухню. Врезать бы ей с ноги, лениво думает он.
Портвейн тот же, что в прошлый раз. Он глотает из горла. Мало-помалу его свинячьи глазки затягивает приятным туманом.
Теперь можно продолжить. У Жорика абсолютно нет фантазии.
"А ну, бери", - он расставляет ноги пошире.
Закрывает глаза блаженно. Вот и хорошо. Я на время перестаю видеть картинку.
Слышно только, как девочка старается. Она хочет угодить своему потному принцу. Я кое-что знаю о женской сексуальности, и всегда мне хотелось это кое-что забыть.
Давясь, она жмурится и отшатывается. Получает оплеуху. На ее глазах - слезы.
"Запей, дура", - он протягивает ей бутылку.
И она пьет. Вот этого ей не надо бы делать. Ее лицо покрывается красными пятнами. Она пьянеет с двух глотков. Не знаю, что уж там думает Жорик, но ему смешно.
"П…дец, приехали, - говорит он. - Ты еще наблюй мне тут, сука".
И это тоже повторяется изо дня в день. Но есть что-то новое, и вот-вот она об этом скажет.
"Жорик, - говорит она жалким голосом. - А ты меня потом не бросишь?"
"Чего-о?"
"Меня мать убьет", - говорит она.
Этот урод глядит и не догоняет. А мне почему-то все ясно. Неизвестно как, но я могу отчасти читать и ее мысли. О природе этого явления я даже и не думал. Интересно, сколько эмуляторов чужого сознания может вместить натренированный мозг психоаналитика?
"Ты о чем вообще?" - спрашивает он.
П…дец, - думаю я его словами. Девчонка залетела. Этот урод даже в руках не держал презервативы. Только издали видал, у старших товарищей. Толстые советские гандоны по десять копеек за штуку.
И сам он толстый гандон.
"Мать говорит, если в подоле принесешь, я тебя из дома выгоню, - краснея, бормочет она. - Я боюсь. У меня уже три недели как должно быть, и не было".
"Во как", - выдыхает Жорик.
Он и гордится собою, и боится: омерзительная смесь трусости и похоти. Обрывки мыслей шуршат в его черепной коробке, как крысы в мусорном баке.
Как это у нее быстро. И чего теперь делать? Она же дура. Возьмет и разболтает всем. А он-то врал, что ему дают взрослые тетки. Над ним будут смеяться. И в ментовку сообщат. Он уже и так на учете. Теперь вообще посадят, на х…й. От этой мысли он обильно потеет.
"А может, ничего и нет", - робко говорит она.
Черт знает почему, но это приводит его в ярость.
"С-сука, - цедит он сквозь зубы. - Тварь дебильная. Нашла время".
Он бьет ее кулаком по груди. Это очень больно. Это страшно больно, и поэтому он повторяет удар, с оттяжкой.
Этот ублюдок привык бить только тех, кто слабее. Хорошее качество, оно пригодится в бизнесе.
"Не на-адо", - плачет девчонка.
Жорик скалит зубы. И снова бьет ее: по щуплой спине, по почкам. Член в его грязных трусах снова напрягается. Вот так и формируются условный рефлекс, думаю я. Что там собачки Павлова!
На самом деле картина гораздо сложнее. Умный доктор Литвак предупреждал об этом. Насилие - это не средство, а цель, говорил он. Нельзя шутить с этим. Либо ты победишь боль, либо она тебя, или одно из двух. А это скверная арифметика, говорил он.
Старый хитрый еврей. Он умудрялся лечить неврозы тихими разговорами. Убаюкивал болезнь. Да так, что клиенты не возвращались. Он терял деньги, этот Литвак, и даже майор Алексей Петрович был им недоволен.
"Почему вы думаете, я не понимаю? - говаривал ему Литвак. - Я очень даже понимаю. Но и вы поймите. Вот на суде меня спросят: а что ты делал в своей жизни? А я скажу - поставлял клиентов для одной конторы, чтобы товарищ майор мог выполнить план. Вот тогда, как вы выражаетесь, и впаяют мне по полной".
"На каком суде?" - не понимал майор.
"На Страшном", - грустно отзывался Михаил Аркадьевич.
"Страшно, сука? - сжимает кулаки Жорик. - Больно тебе? Еще больнее будет, если расскажешь кому".
Девчонка скулит и захлебывается слезами.
"Так что смотри у меня", - говорит Жорик, застегивая штаны. Но она не смотрит.
Картинка гаснет.
Моя рука тянется к пульту управления. Тело взрослого толстого Георгия Константиновича вздыбливается, хрипит и пускает слюни.