Разумеется, Вернер Хаберль, ассистент больницы в Больцано, с которым беседовал Дзен, не выказал ни малейших признаков неприязни. Напротив, он вел себя с чисто городской непринужденностью и легкой снисходительностью, словно Дзен был приехавшим по обмену способным студентом из какой-нибудь развивающейся страны вроде Эфиопии. Труп, найденный в заброшенной штольне? Да, запоминающийся случай, даже безотносительно к ночному рейду карабинеров, во время которого они без объяснений сгребли и унесли все, что имело к этому случаю отношение. Не каждый день к тебе на стол попадает частично мумифицированное неопознанное тело, срок смерти которого с трудом поддается определению. Последний раз такое случилось, когда в Альпах – метрах в ста за австрийской границей, как впоследствии выяснилось, – нашли покойника, пролежавшего там с ледникового периода. Но Итци, как его назвали, тоже пробыл здесь недолго – в дело вмешалась политика.
Да, он присутствовал при вскрытии. Все набежали – персонал, студенты, даже какие-то посторонние. Случай-то уникальный – не то что ваши заурядные автокатастрофы, передозировки, самоубийства и инфаркты. Все столпились вокруг стола, пока профессор производил аутопсию, объясняя свои действия и находки окружающим и ведя магнитофонную запись, расшифровка которой впоследствии должна была лечь в основу официального заключения. Ее, конечно, тоже забрали карабинеры вместе со всем остальным. Они явились в четыре часа утра. Их было десять человек на двух джипах плюс передвижная военная амбулатория, в которую погрузили труп и все, что с него сняли. Мы, конечно, протестовали, но куда там!
Почуяв брешь, Дзен немедленно в нее протиснулся.
– С нами они тоже вели себя очень надменно. Мы запросили акт вскрытия – рутинная процедура, акт нужен для правильного составления отчета, – но получили категорический отказ. Они даже не потрудились для приличия придумать объяснение! По непонятной причине они считают, что это дело принадлежит им. Мне бы чертовски хотелось доказать, что они ошибаются, поэтому, если вы можете мне чем-нибудь помочь, я был бы вам чрезвычайно признателен. Например, какова причина смерти?
– Определенно сказать нельзя. На теле были множественные рваные раны и ссадины, что не удивительно, учитывая обстоятельства, но степень его разложения не позволила в ходе предварительного осмотра сделать безоговорочные выводы. Мы как раз собирались пригласить судмедэкспертов для дальнейших исследований, однако тут-то и случился Aktion .
– А что насчет опознания?
– Опять же неопределенно. Лицо сильно повреждено, но идентификация по зубам могла бы дать результат – если бы нам позволили ее провести.
– А одежда?
Вернер Хаберль кивнул.
– Это, пожалуй, самое интересное. Заметьте, это не была военная форма. Факт немаловажный. Поскольку сухой холодный воздух в тех туннелях препятствует гниению, первой мыслью, естественно, было, что это один из наших павших героев. Или, точнее, – ваших.
– Значит, труп пролежал там довольно долго?
– Исходя из состояния мышц и внутренних органов, патологоанатом приблизительно оценил время, прошедшее с момента смерти, в двадцать лет, но допускает, что оно может быть и гораздо больше. Однако этот человек не жертва войны. Его одежда была сделана из синтетического волокна, имела более современный покрой, определенно не относящийся к периоду Первой мировой, и состояла только из брюк, рубашки, белья и носков. Ни обуви, ни куртки. Более того, все ярлыки с одежды были срезаны, и ни в карманах, ни рядом с трупом не найдено никаких личных вещей.
– Иными словами…
– Иными словами, мы, очевидно, имеем дело со следующим сценарием: молодой человек – патологоанатом определил его возраст в момент смерти примерно между двадцатью и двадцатью пятью годами – вошел в туннель один, в легкой летней одежде без каких-либо товарных ярлыков, без обуви и разбился насмерть вследствие падения.
– Вы не заметили никакой отметины на его правой руке?
– На теле было множество поверхностных повреждений. Труп, как я уже сказал, находился в очень плохом состоянии.
– Нет, я имею в виду искусственные отметины. Например, татуировку.
Хаберль задумался.
– Теперь, когда вы спросили, я припоминаю, что было нечто в этом роде. Мы не обратили внимания на такую незначительную деталь при предварительном осмотре, но ее, конечно, можно будет увидеть на видеозаписи вскрытия.
– А где эта видеозапись?
Вместо ответа Вернер Хаберль обреченно вздохнул и закатил глаза.
– Очень интересно, – сказал Дзен, кладя на стол свою визитную карточку. – Здесь номер моего телефона – на случай, если вы припомните что-нибудь еще или если события получат дальнейшее развитие.
Вернер Хаберль взглянул на карточку, но не прикоснулся к ней.
– Мне кажется, если события получат дальнейшее развитие, то произойдет это в Риме, где, насколько я могу судить по вашей визитке, доктор, вы и базируетесь.
Почтительное обращение он выдавил из себя, как колбасный фарш из мясорубки.
– Вероятно, вы правы, – ответил Дзен, вставая. – Aber man kann nie wissen .
Человеку знать не дано. Спасительная народная мудрость. Сам Дзен, например, даже отдаленно не представлял себе сейчас, где находится. Станции мелькали за окном так стремительно и освещены были так скудно, что прочесть названия не представлялось возможным. Но то, что высокогорные ущелья Адидже остались позади, было ясно. Ясной стала и луна. Погода улучшалась, пейзаж сделался менее диким и более культивированным – с экономической точки зрения уже не добывающим, а производящим. Открылись дали, дороги стали прямыми и изобильно освещенными, с оживленным движением. Жизнь возвращалась. Дзен ощущал ее своевольное присутствие, исполненное обещаний и вызовов, в мягком воздухе, струившемся через окно.
Поезд немного сбавил скорость, прогрохотал по стрелкам и въехал под бетонную эстакаду, по которой бежало многополосное шоссе. Дзен вышел из купе в коридор. Да, это были огни Вероны, города, который подсознательно вызывал у него неприязнь и в котором он никогда не бывал. Белый город, вотчина священников и военных, бездушных предпринимателей и напоминающих сброд венецианской глубинки хамоватых мерзавцев, унаследовавших худшие качества как своих предков, так и австро-венгерских завоевателей, но не перенявших ни одной черты, искупающей их недостатки. Чувство было взаимным. Веронцы тоже всегда ненавидели аристократически надменных венецианцев.
Теперь поезд въезжал на пустынные просторы долины По. Дзен вернулся в купе за новой дозой кирша и сигаретой. Железнодорожная магистраль сузилась до одной колеи, словно подчеркивая неуместность претензий цивилизации на эти осушенные болота. Лунный свет, пробиваясь сквозь пласт тумана, предъявлял взгляду плоский пейзаж, размеченный приземистыми квадратными контурами "касчине" – некогда помещичьих хозяйств: некрасивых построек, в большинстве своем давно покинутых, где поколения сельских тружеников когда-то рождались, взрослели, женились, работали и умирали, не выходя за пределы своей изолированной и самодостаточной общины, затерянной среди невзрачных равнин, летом задыхающихся от жары и промозглых в зимнюю стужу.
С резонирующим грохотом поезд промчался под чередой длинных арочных перекрытий, возвышавшихся над тучно раскинувшейся По. Огни вагонов заскользили по руинам сооружения, сложенного из кирпича и каменных глыб. Арки центрального пролета были выворочены бомбами. Еще одна война, еще один разгром, еще один провал. Начальник штаба Муссолини, маршал Бадольо, как утверждают, бросил свои войска под Капоретто и благополучно удрал в тыл. Четверть века спустя, после падения дуче, он ловчил и изворачивался, когда его обвиняли в том, что он затянул сдачу своих войск союзникам ровно настолько, насколько было нужно, чтобы немцы заняли весь полуостров, кроме его самой южной оконечности, и таким образом способствовал разрушению большей части национального наследия и инфраструктуры, включая мост, по которому они сейчас ехали.
Мимо проплывала какая-то станция. Поезд замедлил ход, и Дзен смог прочесть название. Мирандола. Пара домишек, расположившихся по бокам сельской дороги. Он никогда не узнает о Мирандоле ничего больше, как не узнает ничего больше о деле, которое ему поручено расследовать. Это было совершенно нормально. Истории – одно, История – другое. Первых имелось в изобилии, вторая оставалась непознаваемой. Несмотря на экономическое процветание Италии и безупречный европейский мандат, не говоря уже о парадном фасаде нынешнего режима как режима "открытого управления", общественная история страны оставалась изрешеченной тайными событиями, которым в общественном сознании был присвоен титул misteri d'Italia . Политическое тело страны было изъедено червоточинами, однако "червей" никто так и не нашел, не предъявил им обвинение и не осудил.
Так уж повелось. Причины существовали, но здравый смысл, дискредитированный эксцессами, совершавшимися от его имени, во внимание не принимался. Даже настоящее было не более чем дизайнером, расцвечивавшим полотно лжи, которое ткалось беспрерывно. Но и это нормально. Ни один из методов, с помощью которых мы исследуем мир, и близко не подводит к научной истине о нем. Наши догадки не только неизменно оказываются неверными, но мы даже не можем себе представить, какими могли бы быть верные догадки.
Нужно переквалифицироваться в судьи, подумал Дзен. Антонио ди Пьетро, вдохновенный судья-следователь, почти в одиночку обрушивший бывший режим, так называемую Первую республику, раньше был полицейским. Потом прошел заочный курс и сдал экзамен на судью, потому что понял: только независимый орган может обеспечить ему власть, необходимую для того, чтобы раскрыть хотя бы некоторые из самых вопиющих "итальянских тайн". Я никогда не был столь амбициозен, грустно признался себе Дзен. Я лишь следовал по своей накатанной колее, всегда выбирая путь наименьшего сопротивления, старался делать то, что в моих силах, а потом удивлялся, почему в конце концов вся моя работа сводилась на нет.
Перестук колес на стрелке вернул его к действительности. Дорога снова стала двухколейной, поезд приближался к скоплению оранжевых огней, расплывавшихся в легком тумане, который поднимался от дальней окраины топи. Еще одна сигарета, еще один солидный глоток кирша. Они медленно тащились мимо вокзала Болоньи с мемориальной доской, напоминающей еще об одной непроницаемой тайне. Второго августа 1980 года здесь взорвалась бомба, убившая восемьдесят четыре человека и на всю жизнь искалечившая еще двести. Как левое, так и правое крылья общественного мнения обвиняли в этом экстремистов противоположной стороны. Последовала лавина расследований, было арестовано несколько подозреваемых, но ничего так и не выяснилось. Получалось, что эти ежедневно творящиеся злодейские преступления ниспосылаются Богом, как ураганы или землетрясения. Жалко людей, конечно, ужасная трагедия, но поделать ничего нельзя.
Впервые по-настоящему осознав, насколько он устал, Дзен лег на койку. Окно было по-прежнему открыто, и, когда поезд въезжал в предгорья Альп, на Дзена мимолетно пахнуло сладким дымом костра. Дальше не было ничего, кроме ритмичного стука колес, резонировавшего в стенах туннелей, промежутки между которыми становились все короче, а сами туннели – все длиннее. И тогда Дзен наконец заснул. Его разбудил тот самый проводник, который за взятку открыл ему дверь вагона. Они проезжали Прато. До прибытия во Флоренцию у Дзена оставалось время лишь на то, чтобы собрать вещи и привести себя в более или менее презентабельный вид.
Усталый, все еще полусонный, он вышел на перрон, думая лишь о том, как убить несколько часов, оставшихся до отправления местного поезда, проходившего через Лукку. Из тени неожиданно материализовалась стройная женщина и, приблизившись, поцеловала его.
– Прекрасно выглядишь. Горный воздух пошел тебе на пользу.
Дзен недоуменно воззрился на Джемму.
– Что ты тут делаешь? – раздраженно спросил он. – Я же сказал, чтобы ты не беспокоилась.
– А я беспокоилась. Машина на улице. Дай мне твою сумку.
– Я прекрасно добрался бы сам. Ты мне не мамочка!
– Нет, не мамочка.
– В любом случае – спасибо, что приехала. Прости, вспылил. Я совершенно без сил. Господи, как хорошо снова оказаться дома!
– Наслаждайся, пока можно, потому что тебя ищут из министерства. Некто по фамилии Бруньоли. Он хочет видеть тебя в Риме завтра.
– Я не хочу в Рим.
– Зато я хочу. А тебе придется. Я заказала два билета на девять часов.
– Ты-то какое к этому имеешь отношение? Ты не работаешь на Бруньоли. Или работаешь? Да? Это он подослал тебя ко мне летом на пляже, чтобы…
– Успокойся. Мне просто нужно кое-что купить.
– Прекрасно, но мне-то придется работать. Не можешь же ты рассчитывать, что я все брошу и буду сопровождать тебя по магазинам, а потом поведу обедать.
– По магазинам я предпочитаю ходить одна, а обед у меня запланирован дружеский.
– Дружеский?
– Ее зовут Фульвия. Мы вместе учились в школе. Утром мы с тобой поедем на поезде, машину оставим возле вокзала здесь, во Флоренции, а вечером вместе вернемся.
– Но…
– Ты просто устал. И, судя по всему, немного выпил. Утром все встанет на свои места.
– Нет, не встанет.
– Хорошо, не встанет. Оттого, что мы сейчас будем это обсуждать, ничего не изменится.
– Почему ты всегда должна быть права?
– Почему ты всегда должен быть не прав?
– Я не всегда не прав.
– Конечно, но ты так думаешь. Тебе это даже нравится. Ну, а мне нравится быть правой. Обычно так и бывает. Я рисковала, поставив на тебя, не забывай. Сильно рисковала. Думаешь, я оказалась не права?
– Нет, права.
– Тогда защита закончила предоставление доказательств. Ты тоже заканчивай. Отдохни, а я буду вести машину.
VI
Как только солнце скрылось за отдаленной грядой облаков на юго-западе, Габриэле открыл люк в полу, опустил в него лестницу и спустился по ней. Дальше все было просто: крутые ступеньки, ведущие на второй этаж, потом гораздо более широкий и плавный марш, который упирался в величественный боккирале , встроенный в опоясывавшую здание террасу. Его просторность и изысканные фрески на потолке свидетельствовали о высоком статусе владельца.
Габриэле открыл дверь, выходившую в широкий двор с чуть выгнутым и приподнятым потрескавшимся полом, по периметру которого были проложены дренажные желоба, и прошел к последнему из семи арочных проемов аркады, напоминавшей монастырскую, за которой находился крытый сарай: некогда там складывали сельскохозяйственное оборудование и инструменты. Ребенком он хранил там свой велосипед, там же Габриэле оставил его и теперь – подальше от глаз случайного (или не случайного) посетителя.
Десять минут спустя он ехал, методично крутя педали, по совершенно плоской и прямой аллее, пересекавшей владение. По обе стороны аллеи тянулись глубокие канавы. На фоне безжизненно ровного пейзажа шеренги стриженых тополей, высаженных для защиты от ветра, походили на архитектурные сооружения. Для успеха предприятия было жизненно важно правильно рассчитать время. Света было еще достаточно, чтобы видеть дорогу, но уже недостаточно, чтобы кто-то мог узнать Габриэле. Несмотря на неизменный туман, который уже начинал стелиться над землей, вечер был ясный, и луна обещала взойти как раз вовремя, чтобы осветить ему обратный путь. В годы его детства в усадьбе не было электричества, и, гостя здесь каждое лето, он научился прекрасно разбираться в восходах и заходах солнца и луны, а также в лунных фазах. Это было разновидностью почтительного внимания к природе. Забытый навык с легкостью всплыл сейчас из памяти.
Путешествие представляло собой минимальный и в любом случае необходимый, но все-таки определенный риск, поэтому он выбирал объездные пути. С тех пор как здешние места значительно обезлюдели, эти дороги почти не использовались, тем более после наступления темноты. Если повезет, хозяин какого-нибудь магазинчика окажется единственным человеком, увидевшим его лицо, однако с отращенной недавно бородой и в темных очках его едва ли узнала бы даже родная сестра. Батарейки в походном фонаре почти сели, а без этого заменителя масляной или ацетиленовой лампы его детства он ничего не сможет делать в темноте.
Высокая ограда окружала поместье и была – если не считать двух ворот – непроницаема для пришельцев извне. Снаружи ограду опоясывала глубокая дренажная канава – ни дать ни взять крепостной ров вокруг средневекового замка. Все это создавало ошеломляющее ощущение полной изолированности от внешнего мира. Когда-то оно казалось комфортным, но теперь Габриэле начинал страдать от того, что в армии они называли "казарменной клаустрофобией".
Была для того еще одна причина. Габриэле чувствовал себя немного простофилей. Так с добродушной презрительностью его иногда называл отец – il babbione – и так же, как зачастую в прошлом, ему казалось сейчас, что тот был прав. Минуло десять дней – и ничего не случилось. Более того, становилось трудно представить себе, что могло случиться. Что могло оправдать его паническое бегство в бывшее родовое имение.
Где-то он прочел, что разница между теорией и верой состоит не в возможности доказать, а в невозможности опровергнуть. Неважно, сколько свидетельств подтверждают, например, теорию относительности, ее истинность так никогда и не была доказана окончательно. Ее научная респектабельность зиждется на единственном факте: ложность ее обнаружится лишь тогда, когда появятся противоречащие ей данные. Это неприложимо к идее о том, что Бог создал мир за шесть дней, а потом изменил первоначальный замысел. Эта идея из разряда веры. Как и страх Габриэле за собственную безопасность. Теперь это очевидно. Его страх не был рационален, а потому его невозможно было рассеять. Габриэле не знал, как можно доказать, что он не прав и что на самом деле никакой угрозы не существует, а потому и бояться нечего.
Не то чтобы ему не было уютно там, где он сейчас устроился. Но это составляло лишь часть проблемы. В это время года ночи были еще достаточно теплыми, и походная экипировка, которую он приобрел перед выездом из Милана – за наличные, на случай, если кто-то отслеживает его кредитные карточки, – вполне отвечала всем его требованиям. Питался он скромно, как и дома, – паста, пармезан, оливковое масло, салями и сухие супы, изредка дополненные зайцем или голубем, которых он ловил, используя армейские навыки походной жизни. Единственной серьезной покупкой, совершенной им перед тем как сесть в кремонский поезд на пригородной станции Ламбрате, был подержанный велосипед, на котором он незаметно прибыл в свое убежище и который всегда находился под рукой для таких поездок, как нынешняя. Колодезная вода была куда лучше той, что текла из крана в Милане, а чтобы не скучать, он привез с собой кучу книг из собственного магазина.