Но лучше всего было то, что никто не знал, где он находится! Не только враги, но и друзья, знакомые, коллеги, не говоря уж о сестре Паоле и ее тридцати-с-чем-то-летнем сыне, живущем вместе с ней. Подумать только, сколько времени и любви он истратил на этот пустой номер – своего племянника, такого очаровательного и умного в юности, но с годами превратившегося в бездельника. Впрочем, Габриэле сам виноват. Люди не упускают случая использовать того, кто им это позволяет. Так что лучше держаться от них подальше. И еще одно он осознал, сидя здесь, – благо, времени на размышления было много. Оказывается, ему всегда хотелось исчезнуть, стать невидимым, целиком зависеть от себя и никоим образом – от других. Именно к этому он всегда стремился и теперь обрел независимо от причин и целей.
Велосипед легко катился вперед, время от времени поскрипывая задней осью. Это была старомодная женская модель с черной, изящно выгнутой в форме арфы рамой. В нем было три скорости, два тормоза – и никаких новейших приспособлений. Габриэле влюбился в велосипед с первого взгляда – он был как веселенькое платье из натурального набивного ситца среди безликих акриловых спортивных костюмов. И цена оказалась смешная.
Быстро темнело, но Габриэле мог проехать по этой местности даже с завязанными глазами. Единственное, что ему требовалось, так это видеть слабые отблески канав, отделившихся столетия тому назад от огромной По и окаймлявших с тех пор все здешние дороги, большие и малые. В детстве он исходил и изъездил их на велосипеде вдоль и поперек, порой проводя в пути по десять-двенадцать часов кряду, а иногда и засыпая под открытым небом, если случалось заблудиться или ломался велосипед. Никто не тревожился, если он не возвращался до темноты. В те времена мир был суровым, но милосердным; это теперь он стал сладкоречивым, но злым.
Габриэле свернул налево, на чуть более широкую дорогу, тянувшуюся вдоль реки, которая собирала всю воду с окрестных земель и, в свою очередь, отдавала ее одному из небольших притоков По. Мимо проехали две машины: одна навстречу, другая – в том же направлении, куда ехал он, но мчались они с такой скоростью, что их пассажирам Габриэле мог показаться разве что неясным силуэтом. Все оставшиеся в этих местах жители любили носиться как угорелые, будто брали реванш за те времена, когда их предки вынуждены были каждый день, под палящим солнцем или проливным дождем, пешком преодолевать безмерные расстояния, утром тащась на работу в поле, а вечером – обратно, домой.
Неподалеку от средневекового моста с тремя арочными перекрытиями дорога, изогнувшись петлей, вливалась в государственную трассу, которая вела к маленькому городку, безопасно пристроившемуся на холме, выше уровня здешних наводнений. Габриэле слез с велосипеда, спрятал его в тополиной роще неподалеку от развилки и дальше пошел пешком.
Внутри городских стен было тихо как в могиле. Он свернул с главной дороги налево, потом направо – в улочку, застроенную двухэтажными домами с низкими кирпичными террасами. Город имел название, но по сути был неотличим от тысячи других таких же, разбросанных по долине По и ее дельте, – приземистый и скромный на вид, построенный из прессованного кирпича и первоначально создававшийся как торговый центр для всей округи. С момента массового исхода населения в большие города в шестидесятые-семидесятые годы он приобрел печальный вид, будто его насильно отправили в отставку. Это идеально соответствовало намерениям Габриэле. Три четверти жителей покинули город, а те, кто остались, вечерами сидели по домам и рано ложились спать. На улице не было ни души, и его туфли на резиновой подошве не произвели ни звука, пока он шел к центральной площади. Если не считать безлюдья, все здесь осталось таким же, как сорок лет назад. Конечно, стало больше припаркованных у тротуаров машин, кое-где виднелись перекрашенные или перестроенные дома, но по существу это был тот же ленивый захолустный городок.
Магазин тоже оказался на месте, хотя вывеска и зеркальная витрина были новыми, и за прилавком вместо Убальдо и Эугении стояла критического возраста женщина, в которой Габриэле не без труда и с ужасом признал их дочь Пинуккью, которую вожделел когда-то в мальчишеских снах. Прежде чем войти в магазин, он надел черные очки, а войдя и изобразив сильнейший миланский акцент, спросил, есть ли у них батарейки, тоном, предполагавшим, что такой деревенщине, как эта местная жительница, может, и невдомек, что такое батарейки, не говоря уж о том, чтобы она ими торговала.
Пока Пинуккья рылась в картонных ящиках на полке в тускло освещенной кладовке, Габриэле заметил прозрачную пластиковую пластину с нарисованным на ней черным скелетом, свисавшую с крюка над прилавком. По другую сторону кассового аппарата болталась ведьма в остроугольной шляпе с метлой в руке. Ну конечно, ведь приближается Хэллоуин. Когда его в последний раз интересовали подобные развлечения, чужеземная экзотическая бутафория вроде этих рисунков и кукол была немыслима. Церковь ее запретила бы или, как минимум, метала бы по этому поводу громы и молнии. День Всех Святых был религиозным праздником, и потому связанные с ним бабушкины россказни и легенды-предрассудки следовало лишь высмеивать или игнорировать.
Пинуккья вернулась с комплектом батареек. Габриэле купил шесть штук, расплатился, вышел и снял очки, чтобы лучше видеть дорогу. Над крышами домов, стоявших вдоль главной улицы, висела почти полная луна. Время он рассчитал идеально.
Тусклый свет уличного телефона-автомата виднелся на дальнем конце помпезной, в стиле ренессанса, площади. Скорее всего, телефон не работал или принадлежал к вышедшей из употребления модификации, принимавшей только жетоны. Содержание уличных автоматов стоит телефонным компаниям кучу денег, а мобильные в наши дни есть даже у нищих. А также, кстати, у привратников.
Внутри будки была настоящая помойка: стойкий запах мочи, заплеванный и усеянный окурками пол, на месте давно пропавшей телефонной книги лежал истрепанный номер "Джорнале". Аппарат тем не менее принимал карточки и без труда соединил Габриэле с мобильником Фульвио. Габриэле прекрасно отдавал себе отчет в том, что это рискованно, но он несколько дней взвешивал доводы за и против и пришел к выводу, что все же можно сделать этот звонок.
– Слушаю! – Первое слово Фульвио всегда произносил так, словно объявлял войну.
– Это Пассарини.
– Доктор! Как вы там? Куда вы пропали?
– У меня все хорошо. Звоню просто, чтобы узнать, не интересовался ли мною кто-нибудь. Ты понимаешь?
Несмотря на грубоватые манеры, привратник отличался большой сообразительностью.
– Конечно, конечно!
– Ну и?
– Вообще-то бывает тут один. Бывал, я бы сказал. Уже несколько дней его не видно.
– И чего он хотел?
– Подошел к моей будке в главном вестибюле и спросил, я ли ответственный по дому. Я сказал – да, тогда он поинтересовался, входит ли в мои обязанности…
Габриэле вспомнил, что Фульвио склонен к излишнему многословию.
– Да-да, ну и что же в результате? – перебил он его.
– Он спрашивал о магазине, вашем магазине. Я сказал, что ничего не знаю, что, насколько мне известно, у вас кто-то умер, и вы на время его закрыли. Он спросил, надолго ли. Я ответил – понятия не имею. Он сказал, что у него к вам очень важное дело, на кону большие деньги, это весьма срочно и так далее. Но не назвался и не оставил номера телефона. Я ему повторил, что знать не знаю, где вы, – по правде говоря, так оно и есть, – и выразил сожаление, что ничем не могу помочь. В сущности, просто пытался выпроводить его, но он, доложу я вам, никак не хотел уходить.
Габриэле молчал так долго, что привратник засомневался: не разъединили ли их, и стал нервно кричать в трубку:
– Алло? Алло?
– Я здесь, Фульвио, – успокоил его Габриэле. – Что-нибудь еще?
– Только обычная почта и несколько телефонных звонков. Как-то, вынося мусор, я повстречался с тем профессором из университета. Он хотел узнать, прибыли ли вклейки, которые он заказал. Из каких-то атласов.
Из "Atlas Novus" Йенссона, мысленно уточнил Габриэле. Несколько вкладышей из латинского издания, кажется, 1647 года. Он весьма недорого выписал их по каталогу из Лейпцига, но нашелся покупатель в Соединенных Штатах, так что профессору придется подождать, пока Габриэле установит, какова их рыночная цена.
– Тот человек, который расспрашивал обо мне, как он выглядел?
– Коренастый, среднего роста, близко посаженные карие глаза, лысый, с оттопыренными ушами. Да, у него еще был сломанный нос. Совсем свернутый набок, как у боксера или регбиста. Что еще можно сказать? Было в нем что-то властное, будто он какая-нибудь шишка или думает, что шишка. Ну, вот, кажется, и все.
– Отлично, Фульвио. Спасибо за помощь.
– Но когда вы вернетесь, доктор?
– Не могу пока сказать. Может быть, придется задержаться. В любом случае продолжай наблюдать, а я тебя отблагодарю, как только приеду.
Он повесил трубку, забрал свою телефонную карточку и в последний момент, скатав трубочкой, сунул "Джорнале" в карман. Все же небезынтересно узнать, что произошло в мире с тех пор, как он от него удалился.
Габриэле собирался отправиться за своим велосипедом, но его осенила идея. Он вернулся в магазин и спросил Пинуккью, есть ли у нее что-нибудь для фейерверка. И, только встретив ее взгляд, в котором забрезжило смутное узнавание, сообразил, что забыл надеть темные очки.
– Для фейерверка? – переспросила она.
– Конечно, – подтвердил он с утрированным миланским акцентом. – Для Хэллоуина. Шутихи. Петарды. Ну, такие бумажные, вспыхнут – бабах! – и тут же погаснут. Большое удовольствие для детишек. Вы понимаете?
На миг ему показалось, что она слишком хорошо все поняла, но в конце концов мимолетный проблеск интереса сменился в ее взгляде прежней унылостью, и покупка была совершена без дальнейших непредвиденных поворотов. Однако проблеск интереса все же был, пусть и секундный, думал Габриэле, направляясь обратно к мосту.
Интересно, лелеяла ли когда-нибудь Пинуккья фантазии относительно него? В конце концов, он ведь был сыном одного из местных землевладельцев. В то время эта проблема никогда его не занимала. Голова была слишком занята другими вещами, чтобы задумываться о том, кто он есть, но другие могли оказаться не столь глупы. И то, что несостоявшаяся возлюбленная так и не узнала его, – слава богу, конечно, в нынешних обстоятельствах! – все же немного расстроило Габриэле. Впрочем, и Пинуккья была уже не та, и он – не тот. Очутившись в знакомой обстановке родной усадьбы, Габриэле снова начал воспринимать себя как того, давнего мальчика, но тот мальчик умер, как и несчастный Леонардо.
Обратный путь был мирным и тихим – волшебное путешествие на фоне пронизанного лунным светом пейзажа. Единственной проблемой оказался густой туман, клубившийся со свойственной ему непредсказуемостью так, что за какую-то долю секунды абсолютная ясность перспективы могла безо всякой видимой причины смениться непроглядной мутью перед глазами. А потом снова из облака, такого плотного, что приходилось слезать с велосипеда и идти пешком, внимательно глядя под ноги, можно было внезапно вынырнуть и оказаться на таком открытом, освещенном луной пространстве, что все предосторожности начинали казаться смехотворными. Проезжая мимо оросительного канала, проложенного по узкому каменному акведуку, поверху пересекавшему дренажные рвы, Габриэле вспомнил свое детское изумление перед этим физическим оксюмороном: вода, бегущая над водой.
Вернувшись на базу, он проверил тонкую хлопчатобумажную ниточку, которую прикрепил поперек зазора между створками главных ворот, некогда выкрашенных ярко-зеленой краской, выцветшей теперь и превратившейся в бледно-голубую. "Контрольное устройство" оказалось нетронутым. Нагнувшись, Габриэле прошел под ним и вступил в гулкое пространство двора, настолько ему знакомое по детским воспоминаниям, что он почти не воспринимал его нынешнего реального облика. Ему казалось, что вот-вот откроется дверь или окно и послышится голос: "Габриэле! Добро пожаловать домой!" Но все тогдашние голоса были уже мертвы. Сколько же работы здесь переделано, сколько жизней прожито! Это как поле битвы, подумал он, бесконечной, не имеющей завершения, бессмысленной битвы, ведущейся при помощи устарелого вооружения и по причинам, которых никто уже не помнит.
Снова забравшись в свое гнездо, как он назвал это место на чердаке еще тогда, когда пятнадцатилетним мальчишкой впервые здесь обосновался, Габриэле аккуратно опустил и закрепил светонепроницаемые шторы, которые сам выкроил из тонкой клеенки, и только после этого, заменив батарейки, включил фонарь. Несмотря на защитную лесополосу из вязов и тополей, свет на этом верхнем уровне дома мог быть замечен с расстояния в несколько километров и непременно сразу же привлек бы к себе внимание.
Наполнив кастрюлю водой из ведра, стоявшего в углу, Габриэле поставил ее на газовую плитку и устроился рядом читать принесенную газету. Большинство статей его не интересовало: обычная преувеличенная шумиха по поводу каких-то надвигавшихся перестановок в кабинете министров, но в глаза бросился заголовок в рубрике "Криминальная хроника" – об убийстве, совершенном в городе под названием Кампьоне д'Италия. Имелась и фотография жертвы – Нестора Мачадо Солорсано, гражданина Венесуэлы. На взгляд Габриэле, он очень напоминал чуть постаревшего Несторе Сольдани.
Габриэле быстро пробежал глазами статью, потом перечел ее еще дважды очень внимательно. По словам жены убитого, Андреины, говорившей через переводчика, жертве позвонили домой в день рождения и вызвали на экстренную встречу с неизвестным человеком или людьми в городок Каполаго, расположенный по ту сторону швейцарской границы. "BMW мини-купер", на котором ее муж ездил на встречу, по возвращении взорвался перед въездом на их виллу в Кампьоне. Взрыв полностью разрушил автомобиль и ворота, в близлежащих домах вылетели все стекла. Практически никаких останков водителя обнаружить не удалось.
Габриэле мысленно сопоставил даты. Убийство произошло через день после того, как он, прочитав об обнаружении трупа Леонардо, скрылся из Милана.
Кипящая вода для пасты выплескивалась через край. Дрожащими руками он снял кастрюлю с плиты. Подумать только – какой-то час назад он насмехался над собой за безосновательную панику и мысленно поднимал философские вопросы о природе доказательств, чтобы оправдать свое бегство. Вот оно, доказательство! Насколько он мог судить, лишь три человека точно знали, что случилось с Леонардо Ферреро, и один из них теперь мертв – взорван в собственном автомобиле через два дня после обнаружения трупа.
Значит, остались только он и Альберто. Мысль о каком-либо контакте с Альберто вызывала у него отвращение, более того, он подозревал, что именно Альберто стоит за нарочито угрожающими открытками, которые ему посылали каждый год в день очередной годовщины смерти Леонардо, но сейчас он чувствовал, что иного выбора нет. Кто бы ни убил Несторе, следующим в списке значился он, Габриэле. Это была уже не игра в прятки, а вопрос жизни и смерти. Он не мог вечно скрываться здесь, в поместье, но не желал и жить в Милане под постоянной угрозой расправы или эмигрировать и влачить жалкое существование в какой-нибудь чужой стране, где к тому же его все равно рано или поздно могли настичь.
У него не было другого выхода, кроме как ускорить ход событий, и Альберто был единственным, к кому он мог обратиться. Разумеется, следовало все тщательнейшим образом предусмотреть, чтобы ничем не выдать своего местопребывания, а тем более своего страха. Нужно написать письмо в уверенном и решительном, даже чуть вызывающем тоне. Он изложит вполне обоснованные опасения, возникшие у него в связи с известием о смерти Несторе, ясно даст понять, что свято сохранит тайну "Операции Медуза" до конца жизни, и потребует открыть подробности убийства Сольдани, а также сообщить, что предпринимается для того, чтобы призвать убийц к ответу и защитить двух оставшихся членов веронской ячейки.
Альберто не должен по мобильной связи вычислить его местонахождение, и потому Габриэле назначит ему точный день и час для звонка й даст неделю на то, чтобы сформулировать подобающий и исчерпывающий ответ. Письмо будет отправлено из какого-нибудь близлежащего городка с безлюдным вокзалом, до которого он легко доедет на поезде, из Кремы, например. А когда придет время для звонка Альберто, он отправится в противоположном направлении, скажем, в Мантую, и будет говорить с ним из поезда. Так его не смогут выследить, самое большее – определят, где он находился в момент разговора. За годы армейской службы Габриэле усвоил, что, если воображаемые страхи изнуряли его и парализовали волю, то в моменты реальной и непосредственной опасности он умел собраться и сохранить хладнокровие. Настала пора встретиться с врагом, кем бы он ни был, лицом к лицу и заставить его выйти из тени, обнаружить себя. Каким бы ни оказался результат, это все равно лучше, чем жить в состоянии неизвестности и ужаса непонятно перед кем.
VII
Как только Дзен вошел в бар, расположенный за виа Национале – широкой мощеной "траншеей", разделявшей холмы Виминал и Квиринал, – он почувствовал себя чужаком. Политический центр страны мог находиться ниже по склону, во дворцах Монтечиторио и Мадама, в историческом центре, но именно здесь собирались те, кто выполнял грязную работу и делал все необходимое, чтобы палата депутатов и сенат принимали нужные решения. Так же, как у их "коллег" из мира бизнеса, которые тоже были здесь широко представлены, это сообщество строилось в соответствии с жесткой иерархией, соблюдение которой распространялось далеко за пределы служебных помещений. Посещать бар или ресторан, куда ходит твой начальник, было так же немыслимо, как занять его кабинет. Это было бы расценено всеми посвященными как поступок неуместный и нескромный.
Дзен не мог точно определить статус клиентуры этого заведения, укромно спрятавшегося в переулке неподалеку от оперного театра, но то, что он на порядок выше его собственного, было очевидно, – скорее высший, чем средний управленческий эшелон. Женщина, высоко восседавшая за кассовым аппаратом, выглядела так, словно в течение нескольких десятилетий большинство мужчин в баре нещадно гоняли ее от стола к столу, прежде чем ей удалось, не достигнув пенсионного возраста, уйти в отставку и занять нынешнюю позицию. Вместе с деньгами за кофе Дзен пододвинул ей свое министерское удостоверение. Женщина взглянула на карточку, потом на Дзена, сунула руку в нижний ящичек, скрытый от любопытных глаз, и протянула ему чистый белый конверт.
Не тратя времени на благодарности и улыбки, Дзен проследовал к бару, где, несмотря на чаевые, которые он положил на стойку вместе с чеком, ему пришлось ждать, пока с должным уважением и вниманием обслужат несколько других посетителей, пришедших после него и не потрудившихся оплатить заказ заранее. Это был клуб, принадлежность к которому нельзя купить. Здесь нужно было быть своим.