В пути нас застал закат. Виноградники закончились, за холмом лежала небольшая деревушка Хекст. Я остановился, чтобы в последний раз взглянуть на замок. Он словно плыл в огромном пепельном облаке. Черные, серые, а местами синие и зеленые дымные нити словно сплетали собой толстый канат, опутавший силуэт замка.
Монах поставил свою ношу на дорогу и, молитвенно сложив руки, вел очередную беседу с Богом. Закончив, он попросил вина, чтобы смочить горло. Тем временем ветер донес до нас запах гари.
– Надо торопиться!
Я принял из рук монаха бутылку, и мы продолжили путь.
В Хексте нас ожидал неприятный сюрприз. Местные жители, словно сговорившись, под разными предлогами отказывали нам в ночлеге. Люди боялись. Нас не спасла даже тонзура Йогана…
…Нам ничего не оставалось, как остановиться в полуразрушенном доме, хозяин которого был одинок и умер не настолько давно, чтобы его дом успели разобрать на дрова предприимчивые соседи. Растащили только часть крыши, и сквозь нее в дом попадал равнодушный лунный свет…
– Ничего, ничего, – успокаивал сам себя монах. – Через крышу волки не зайдут. Брат мой, не осталось ли там еще вина?
Я поставил бутылку на стол и с наслаждением вытянул ноги… Они уперлись во что-то мягкое.
– А-а-а! – раздался крик, и почти сразу же Брут бросился под стол с яростным лаем. – Уберите пса! Пристрелю!
Внезапно все стихло… Затем мы с изумлением услышали повизгивание и возню…
– Брут, дружище… рад, рад!
Наконец, мы увидели заросшего, словно леший, старика, возникшего из-под стола. В свете луны вид его был весьма угрожающим. Заметив на столе бутылку, он шумно сглотнул и пробасил:
– Уже год не пил вина… Всего глоточек, добрые люди!
– Бутылка почти пуста. Один глоток. Сначала брат Йоган! – сказал монах и шумно хлебнул.
Потом я приложился к горлышку… Вино, и правда, было выше всяких похвал, и мне больше никогда не приходилось испытывать подобные ощущения… На дне оставалась самая малость, и как мне не было жаль, я протянул бутылку бродяге.
– Мой пес знает вас. Кто вы?
– Вы что-то путаете. Это мой пес – Брут.
Я пригляделся, но как ни старался, не мог узнать Фридриха: слишком уж он зарос, а виделись мы один раз, и то мельком. Для верности я спросил:
– А как ваше имя, любезнейший?
Он опустил глаза.
– У меня нет имени… Зовите меня Ганс.
– Но насколько мне известно, прежнего хозяина пса звали Фридрих Шульц!
Я внимательно следил за лицом бродяги, и от меня не укрылось, как он вздрогнул.
– Да. Когда-то меня звали так. Но я предпочел бы умереть, чем вспоминать то, что совершил.
– Может быть, расскажете нам, облегчите душу? А святой отец отпустит вам грехи? Я кивнул на монаха, но тот ничего не сказал, лишь строго на меня посмотрел. По всему видно, что он был расстроен тем, что закончилось вино.
Бродяга опустился на скамью (я с сожалением убрал ноги) и начал свой рассказ.
– Я охотник. Мои родители, славу Богу, живы, и для них я пропал без вести. Есть девушка, которую я любил… Для нее я умер. Я умер для всех, но честным человеком, хотя на самом деле… Два года мы с Анхен копили на свадьбу, но денег всегда не хватало. Время шло, и Анхен все больше нервничала – ей хотелось иметь детей, семью… – он помолчал, собираясь с духом, и потом выдал на одном дыхании: – Фрау Шнайдер сказала, что есть способ быстро разбогатеть. Путь не из легких, но цель стоит того. После все забудется, и мы с Анхен будем счастливы… В назначенный день я был сам не свой. Я колебался. И вдруг увидел, как моя Анхен улыбается этому хлыщу… Потом он упал – оказалось, что Анхен перепутала кружки, и принесла ему пиво, которое старуха приготовила для неё, подмешав туда зелье.
Мне эти обстоятельства были знакомы, хотя Фридрих меня не узнал. Должно быть, из-за глаза. Я не счел нужным открываться ему.
Между тем негодяй пытался оправдаться:
– А уж она так над ним порхала, так ухаживала… У меня внутри все закипело – словно бес вселился. Ночью мы с фрау Шнайдер накинули спящей Анхен на голову мешок, и я… – он стукнул по столу так, что тот треснул надвое. – Анхен закричала – пришлось ее оглушить. Когда она очнулась, фрау Шнайдер сказала ей, что в дом проник неизвестный, задержать которого не удалось…
– Значит, Анхен думает, что ее обесчестил барон?
– Не знаю. Бедняжка говорит то, что прикажет фрау Шнайдер. А та, в свою очередь, обещала мне представить ситуацию таким образом, что все будет указывать на барона. И ему ничего не останется, как выложить кругленькую сумму для сохранения своей репутации. Но барону, похоже, плевать на репутацию! – Фридрих опустил голову.
– Но зачем старухе подставлять свою приемную дочь?
Я все еще надеялся, что Шульц лжет. Однако по всему выходило, что он был из тех людей, которые большую часть вины сваливают на подельников, выставляя при этом себя жертвой чужой злой воли.
Поэтому, не задумываясь, он ответил:
– Старуха ненавидит барона С. Уж не знаю, за что… Люди поговаривают, что ее покойный муж работал на барона, и деньги, которые он получил за работу, сделали его невменяемым. Из-за них Эльза Шнайдер родила мертвого ребенка. Но это всего лишь слухи. Однако то, что она задумала уничтожить барона, – правда.
– И ей, похоже, удалось! – воскликнул Йоган.
– Старая ведьма с самого начала знала, что он не будет откупаться за то, чего не совершал. Я вынужден скрываться, а барон остался один. Хозяйство его расстроено, и если он не продаст С и не уедет, его ждет голодная и позорная смерть… – Шульц умолк.
– Так барон отказался платить?
– Да! Сказал, что если не уйду – застрелит.
– Но у Анхен ребенок! Сын! Это ваш сын, Фридрих! – В душе моей поднималась волна ярости…
– Я… я не знаю. По срокам выходит… но обычно женщины, потерявшие честь таким образом, становятся всеобщим достоянием: Анхен могла утешиться в объятиях другого…
Моя рука сжалась в кулак и с быстротой молнии сломала Шульцу нос.
– Ты недостоин ее, это правда! И твоему ребенку лучше вовсе не знать отца, чем такого, как ты… Пошел вон, гнида!
Шульц запрокинул голову, пытаясь остановить кровь.
– Зачем вы так? Человек раскаивается, неужто не видно? – упрекнул меня монах, не упустивший ни единого слова в нашем разговоре, но не уловивший суть.
– Нет. Я вижу, что он боится ответственности за свои ошибки, причем страх его намного сильнее любви к несчастной девушке и собственному ребенку. Его родители безутешны, думая, что он стал жертвой барона! Трус! Трус и мерзавец! – Я не испытывал ничего, кроме брезгливости.
Шульц опять полез под стол и достал оттуда ружье. Сначала я надеялся, что он захочет опровергнуть мои слова, но он вытер ладонью кровь, все еще стекавшую по взлохмаченной бороде, накинул ружье на плечо и, сгорбившись, вышел. Брут побрел за ним. Хлопнула дверь. Мы с Йоганом стали располагаться на ночлег.
Я долго не мог уснуть. Передо мной стояло лицо фрау Шнайдер. Я был поражен до глубины души. Стало понятно, почему она так боялась нашей встречи с бароном!
Мы вышли на рассвете и через пару часов были в Т. Здесь наши с Йоганом пути расходились. Я от души поблагодарил монаха и обнял его. Брат Йоган перекрестил меня и засеменил к мосту, чтобы перебраться на другую сторону реки к монастырю, где его ждал горячий обед и всяческое содействие его миссии. Я же отправился на рынок – мне предстояло купить лошадь вместо той, чьи кости остались гнить у замка С.
***
Спустя год, под Рождество, я получил письмо из прусского городка, написанное крупным корявым почерком, со множеством грамматических ошибок.
Дорогой герр Алекс!
С тех пор, как Вы уехали, многое изменилось. Представляете, вернулся Фридрих, которого все мы считали давно погибшим. Он рассказал мне всю правду – и о вашей с ним встрече в Хексте тоже. Я простила его, ведь им двигало лишь желание ускорить нашу свадьбу. К тому же он отец моего ребенка.
После того как я все узнала, оставаться в доме фрау Шнайдер было невыносимо, и при первой же возможности мы переехали подальше от кривотолков.
Вчера я получила письмо от родителей Фридриха: они пишут, что после нашего отъезда Эльза Шнайдер закрылась в своем доме и никого не пускала. Лишь через неделю люди смогли попасть внутрь: там, в окружении чучел, сидела мертвая Эльза. Бог свидетель, мне жаль ее – она была так одинока.
Месяц назад у нас родился еще один мальчик, мы назвали его Алексом, в Вашу честь. Да хранит Вас Господь!
Анхен Шульц
Я бросил письмо в камин. Также я сжег все свои записи и топографические карты, что мы с Ильей копировали, собираясь охотиться в С.
…Лишь украденные у барона очки я так и не смог выбросить – уж больно они мне понравились, господа!
Охотничий клуб
I. Легенда о Лариссе
Прошло два года, как я уединился в фамильной усадьбе в Стрешневке. Родительница моя, добрейшая Агафья Ниловна, никак не могла поверить в то, что годом раньше скончался мой батюшка. "А что это, Леонид Прокофьич к нам не идут, кофий-то, поди, уже холодный!" – бросала она на меня беспомощный взгляд. Я доставал из шкапа горелку, которая верой и правдой служила мне в химических опытах, и, в который раз, подогревал кофейник на огне. Поначалу я деликатно напоминал ей о том, что папенька умер, но она словно не слышала, вернее, не хотела слышать правду, и я, в конце концов, смирился. Через какое-то время она уходила в себя, осознавая, что Леонид Прокофьевич никогда не выйдет к нам.
В тот день матушка оделась во все новое, была оживлена и много улыбалась за завтраком. Я был удивлен, что она не справилась, как обычно, об отце. Лишь когда завтрак был окончен, и лакей принялся собирать со стола, она заговорщицки прошептала:
– Батюшка-то наш, Леонид Прокофьич, сейчас утром у меня были: "Собирайся, говорит, Агаша, в дорогу, заеду за тобой непременно". Уж я и вещи собрала, – она кивнула на стоящий подле стены сундук, накрытый дорожным плащом, потому и не замеченный мной раньше.
– Матушка, что это Вы такое говорите? – нехорошее предчувствие кольнуло меня. – разве можно? Дороги размыты, какое теперь может быть путешествие?
– Отец твой запросто так говорить не будет. Дальние края обещался показать, и то мне радостно: что я видела-то в своей жизни, где бывала? А за ним не боюсь ничего! – она достала платок и промокнула глаза. – Нехорошо только вот что-то… пойду, полежу немного перед дорогой. Леонид Прокофьич прибудут, сразу ко мне его проси, ладно, Алеша?
Стоит ли говорить, что тем же днем матушки моей не стало…
На третий день после её смерти, в день похорон, кончился дождь и выглянуло холодное солнце. Наблюдая, как кладбищенский пейзаж светлеет на глазах, я думал о том, что мои родители, быть может, действительно отправились в путешествие вместе, и мысль эта стала для меня утешением.
Ничто теперь не держало меня в отчем доме: ни жены, ни детей у меня, к великому огорчению моих бедных стариков, не было. Однако, я не спешил покидать усадьбу, тем паче продавать – эти стены помнили меня мальчишкой. Я решил пожить немного среди воспоминаний о далеком детстве, оказав тем самым дань уважения родителям. К тому же, я давно мечтал написать книгу о своих похождениях, особенно об одном из них – лишившем меня глаза.
Вечером следующего дня я собрал всех слуг в гостиной, и, поблагодарив за службу, предложил остаться только двоим: кухарке Марфе и её мужу Федору, который мог делать любую работу по дому. Справедливо рассудив, что для нужд моих и на содержание усадьбы много народу не требуется, я рассчитался с остальными и отпустил по домам.
К моему удивлению, седой как лунь слуга, служивший у моих родителей с незапамятных времен, так и остался стоять посреди комнаты. Я подошел к нему ближе и заметил, что глаза старика мокры, а подбородок дрожит.
– Что с тобой, Фрол? Стряслось чего? – я признаться не думал, что у него были причины горевать, тем более что в матушкином завещании он был помянут, и нищая старость ему никоим образом не угрожала.
– Нет, что Вы, что Вы, благодетель Алексей Леонидыч! Это я, старый дурак, расчувствовался совсем, никак не думал, что придется мне пережить моих хозяев – ваших достопочтимых родителей! – достав огромный платок в клетку, старый слуга шумно высморкался, после чего, воззрившись на меня, продолжал:
– Дозвольте мне служить Вашей фамилии и впредь. Весь смысл жизни моей…
Он не успел договорить, как голос его задрожал, и снова выступили слезы на глазах. Я был тронут такой преданностью и заверил старика, что оставлю за ним место. В Англии, к примеру, в моде дворецкие. Так чем я хуже английского дворянина?!
Минул месяц. Я сидел в кабинете и просматривал бумаги отца. К чести его, все они были в полнейшем порядке, все рассортированы и разложены в алфавитном и хронологическом соответствии. Мне оставалось только вникнуть в суть некоторых из них. Разбирая векселя земского банка, я обратил внимание на один документ, который не имел отношения к ценным бумагам означенного учреждения: никогда прежде не видел я подобных манускриптов. Почерк был мне незнаком, я едва смог разобрать эти каракули. А писано было вот что:
"Граф Леонид Прокофьевич Опалинский-Стрешнев, обязуется не позднее последнего дня последнего осеннего месяца присутствовать на собрании охотничьего клуба, являясь его почетным членом. Причина, оправдывающая его отсутствие, может быть только одна – смерть".
Далее шел текст, что-то в виде устава клуба, читая его, я не верил глазам, настолько нелепыми казались мне некоторые правила. Например: "Обязуюсь никогда не допускать сочувствия относительно жертвы, ибо жертва моя угодна Богу. В случае ослушания – да будет мне вечное презрение и печать проказы" или: "Не должно выставлять напоказ знак отличия вне клуба, без вящей нужды, а хранить его способно в надежном месте, которое, однако, должно быть известно приемнику".
Внизу стояла подпись красными чернилами. Неужели кровь? – подумалось мне, но я отбросил тотчас эти мысли, совершенно несовместимые с добрым именем моего покойного родителя. Не имея возможности думать ни о чем другом, я ещё раз прочел бумагу, от начала до конца.
Что за чепуха? Отчего-то клуб этот своим уставом сильно напоминал масонскую ложу. И что за приемник? Сын? Если это я, то почему отец не никогда и ничего не говорил мне о Клубе? Сильнее всего меня смущало вот что: будучи сам заядлым охотником, я знал, что мой отец не один из нас. Ни разу не было, чтобы он выбирался на охоту. В доме, правда, было ружье, но, скорее всего, он ни разу не стрелял из него.
За окном было безветренно и холодно: стояла такая стеклянная, прозрачная погода, которую лучше всего наблюдать из окна, сидя в кресле и вытянув ноги к камину. Фрол принес мне чаю с липовым цветом, и обеспокоился моим бледным видом:
– Что это Вы, барин, неважно выглядите – сказал он, ставя поднос на стол. – Уж не хворь – ли приключилась?
– Не волнуйся, Фрол, все в порядке – сказал я старику, размешивая в стакане ложку меда. – Скажи-ка лучше такую вещь: давно ли мой отец вступил в охотничий клуб?
Лицо моего "дворецкого" вытянулось:
– А разве, их сиятельства состояли в охотничьем клубе? Мне стыдно, дорогой Алексей Леонидыч… покорнейше прошу меня извинить, но я не знал об этом.
– Как так не знал? – пришел мой черед удивляться. Ты же сам говорил, тридцать лет, неотлучно… верой и правдой…
– Так точно-с, говорил. – Старик достал знакомый мне клетчатый платок и вытер вспотевший лоб, хотя в комнате было прохладно. – Но об охотничьем клубе слышу в первый раз.
– Ладно, Фрол, ступай, мне что-то и впрямь становится нехорошо. Принеси мне теплый плед и грелку.
Старый слуга вышел. Оставшись один, я скрутил манускрипт трубочкой, и спрятал его в полую трубу бамбукового карниза (кабинет отца был отделан в модном колониальном стиле). Потом прибрал остальные документы и сел поближе к огню, чувствуя озноб.
Сидя у камина, я припомнил одну историю из детства. Родители подарили мне жеребенка, чтобы я забыл о своем горе: деревенские собаки разорвали моего любимца – шикарного кота Ахиллеса. Этот добродушный, ласковый кот был слишком откормлен и тяжел, чтобы уйти от вечно голодной своры, и хотя собак отогнали быстро – было уже слишком поздно. Я, не веря в случившееся, рвался к коту, белая шубка его шевелилась от ветра, а мне казалось, что кот живой и что его ещё можно спасти… Как я рыдал тогда! И вместе со мной рыдали и маменька, и папенька, потому как Ахиллес был всеобщим любимцем.
А вспомнил я это вот к чему: вырвавшись из рук няни, я подбежал к коту, и, схватив его, прижал к себе. Увидев это, маменька закричала в истерике: "Брось его Алеша, брось – он же в крови!" и обращаясь к папеньке: "Что же Вы смотрите, Леонид Прокофьевич! Умоляю, возьмите скорее у мальчика бедного Ахилесса!", а отец вдруг стал бел лицом, и, делая неловкие пассы руками, взмолился: "Положи его, положи скорее на землю, Алеша!". Он боялся коснуться мертвого животного, боялся даже вида крови, что само по себе странно для охотника. Позже, когда я вырос, и стал ходить на охоту, меня всегда задевало, что мои трофеи его не восхищали – напротив, он частенько ворчал, что подобное ему не по вкусу. Нет, мой отец не был охотником, это точно.
Почувствовав чье-то присутствие за спиной, я обернулся и увидел девушку. Лицо её показалось мне смутно знакомым. От неожиданности я потерял дар речи. Молчала и незваная гостья, лишь грустно улыбалась, да в больших глазах отражалось пламя камина.
Мне захотелось коснуться её руки, но не успел я осуществить свое намерение, как девушка исчезла, и одновременно в комнату вошел Фрол, который принес мне плед и грелку.
– Эээ… батюшка! – сказал он, приложив ладонь к моему лбу. – Да у Вас жар!
Я стал расспрашивать, не видел ли он здесь молодую особу только что, но он ничего не сказал, кроме того, что мне надобно в постель, и что он распорядится позвать лекаря как можно скорее.