Интересное место выбрал Хозяин для встречи, думал Оболонский и даже восхищался предусмотрительностью противника. Основные воздушные потоки скользили над ставом, почти не касаясь его, обходя стороной, теряя свою силу, земля изгибалась в том месте, где проваливалась озером, неправильными изломанными линиями, огонь здесь почти бессилен, а вот вода… Воды здесь было более, чем достаточно, она явно превалировала над остальными стихиями и была сильна. Однако вода не была стихией Оболонского, а значит, преимуществом это не будет. Неизвестный колдун-Хозяин (или все-таки тауматург?) умело избегал того, чтобы кто-то другой попытался бы воздействовать на его подручных и даже на него самого. И эта предусмотрительность еще больше беспокоила Оболонского. Он не собирался переоценивать противника, но недооценить было бы куда фатальнее. Уж лучше быть готовым к худшему, к тому, что пресловутый Хозяин сильный и изощренный тауматург, чем посчитать его просто удачливым полуграмотным фером…
А память раз за разом услужливо подсовывала образ озадаченного всклокоченного человека, увиденного рядом с полуразрушенной башней в имении Меньковича. Оболонский весьма неплохо его знал, потому и тревожился.
Это был Мартин Гура, бывший тау-магистр, обвиненный в практиковании черной магии и не так давно публично лишенный не просто магической степени и всяческих регалий, но и права в дальнейшем заниматься магией в любом виде. Судебный процесс, насколько помнил Оболонский, еще не закончился, хотя продолжался уже больше двух лет – обвиненный подал очередную апелляцию, однако опального тауматурга все равно отправили в Трагану, в знаменитые на весь мир темницы, где так удобно держать магов. Так что же Мартин Гура делает здесь? Как он оказался на свободе?
Мог ли он быть искомым Хозяином? Вполне. Оболонскому доводилось видеть последствия некоторых опытов опального тау-магистра. В них было столько же гениальности, сколько безумия. Казалось, Гуру вовсе не волнует, какой ценой будет получен результат, главное, чтобы он был. А из этого напрашивались отнюдь не радужные выводы. Цепной оборотень вполне мог быть его творением, и ведьмаки, ставшие у него на пути, могли поплатиться за свое вмешательство не просто обычным испугом – Гура был силен и изобретателен. Но повелевать водными тварями? Проблематично. Гура терпением никогда не отличался. Впрочем, это могло означать как то, что Константин не слишком хорошо знал Мартина, так и то, что тот сильно изменился. Темницы кого хочешь научат терпению.
Так что же за ловушка ждет ведьмаков на ставе? И как ее предотвратить?
Оболонский спешился, спрятал коня в перелеске. Оставаться наверху было нельзя – слишком далеко от става, спускаться вниз – значило потерять обзор, который закрывала высокая осока в человеческий рост и низкие шапки молодых ив. И все-таки выбора не было. Как и времени. Он и так слишком запоздал на место встречи, а на подготовку уйдет слишком много драгоценных минут.
Оболонский нашел подходящую полянку где-то на середине пути между сосновым бором и ставом, на небольшом ровном пятачке-пригорке в низком перелеске. Расчистил пространство от травы, обнажая высушенную до рыхлой серой пыли землю и прихлопывая ее ладонью. Аккуратно выложил из карманов нужные ингредиенты, сложив их в теньке под кустом ракитника. Внимательно осмотрелся по сторонам, вслушиваясь в близкие и далекие лесные звуки, еще раз задумчиво глянул в ослепительно синее небо и принялся вычерчивать прямые ровные линии мелким кристаллическим песком. Фигура, которую он рисовал, была довольно простой, но легче от этого не становилось: сложность была именно в том, чтобы сделать линии ровными и одинаковыми по толщине, но попробуйте сделать это на кочках и ямках? Константин долго ползал по земле, подрезая ножом неровности на почве и ладонью выравнивая поверхность под магическую фигуру. Это занимало много времени, но обеспечивало необходимую точность волшбы. С сомнением оглядел полученное творение – шансов на успех было не очень много, но даже ими следовало пользоваться с умом.
Еще раз проверил расчеты основных стихийных потоков и линий, задумался, не следует ли усилить позицию земли, в данном случае способную нейтрализовать воду. Вода не его стихия и воздух здесь почти бессилен, с неудовольствием подумал Константин. Случайно? Намеренно? Как строить защиту, если не знаешь, на что способен противник? Наобум можно защищаться, только если другого выхода не остается.
Хорошо бы включить в расчеты вторую стихию, но сможет ли он подчинить чуждую себе силу сейчас, не имея полных исходных данных для расчетов?
Чуждую? Чуждую… Достичь мастерства в управлении одной стихией трудно, а двумя – еще труднее. К тому же в управлении второй стихией всегда будет ощущаться некая неуверенность, подобная тому, что возникает при попытке правши фехтовать левой рукой. Даже долгие тренировки не смогут заставить эту неуверенность исчезнуть полностью.
Нет, вторую стихию сейчас лучше не трогать. Сейчас Оболонский не рассчитывал сломить Хозяина, если он и вправду силен, единственное, что сейчас было возможно – потыкаться силой наобум, намереваясь хотя бы задеть, зацепить Хозяина во время его волшбы, поставить на нем свою метку… Константин не сомневался – Хозяин не станет участвовать в ловушке (а что это ловушка – сомнению не подлежало) на ставе, но попытается наблюдать откуда-то со стороны. И именно в этом видел Оболонский свой шанс обнаружить тонкие нити ведущей к врагу магии…
– Так и знал, что найду тебя здесь, чародей, – вдребезги разбивая неспешные рассуждения Константина, насмешливо сказал Герман. Кардашев вышел из-за низких деревьев и демонстративно сложил руки на груди, останавливаясь в нескольких шагах от ползающего по земле мага.
Однако рука тауматурга не дрогнула и на ровную линию не упала ни одна лишняя песчинка.
– Я бы предположил обратное. Что именно здесь ты не рассчитывал меня увидеть, – спокойно ответил на насмешку Оболонский, пряча за опущенными глазами досаду: прежде чем начинать рисовать фигуру, маг решил на время оградить это место нехитрой защитой-предупреждением на случай любого вторжения, однако потом раздумал, побоявшись, что даже самую слабую превентивную магию неизвестный Хозяин сможет уловить, и тогда в ловушке не будет смысла. Константин опять положился на авось, однако сегодня судьба явно повернулась к нему задом и лягалась всеми своими копытами, – Так почему ты от меня бежал?
– А не с руки мне с тобой было препираться. Ты ж упрямый, что осел. Только время зря терять.
– Тебе не надоело меня оскорблять?
– А тебя это задевает? Хочу посмотреть, на что это похоже – когда ты выйдешь из себя.
– Думаю, тебе это не понравится, – холодно сказал Оболонский, – И руки распускать не советую.
– Что значит "руки распускать"? Разве я когда-нибудь хоть пальцем тебя тронул? – возмутился Кардашев без энтузиазма, потеряв всякий интерес к разговору и глядя под ноги. Потом нервно хохотнул, нагнулся, рассматривая нарисованную на земле фигуру и лежащие рядом предметы.
– Ого! А это настоящий рубин? Я никогда таких больших и не видел. Сколько ж в нем карат? А это… Ой, смотри ты, разлилось. Какая досада! – неторопливо убирая ногу, которой только что опрокинул небольшой пузырек с янтарной жидкостью, Герман изобразил виноватую улыбочку и проказливо подмигнул. Рука его медленно высыпала зеленоватый порошок из коробочки – легкое бледно-зеленое облачко медленно продрейфовало по полянке, зацепилось за листья осоки и исчезло само собой.
– Зачем ты это сделал? – медленно спросил Оболонский, тщательно выговаривая слова и стараясь дышать спокойно. На его лице не дрогнул и мускул, только глаза чуть сузились в едва сдерживаемом бешенстве.
С Германа тоже слетело всякое наигранное веселье.
– Я не позволю тебе вмешиваться в мой разговор с Хозяином. Если он заподозрит неладное, мы его упустим!
– Ты идиот, – наконец взорвался Оболонский, – Не будет никакого разговора, неужели тебе это не понятно? Будут шавки, которые обложат вас как на охоте!
Герман не дал и договорить. Резко крутнувшись, сверкнув холодной яростью голубых глаз, он бросил через плечо:
– Посмотрим.
Мгновение спустя он исчез в подлеске, а Оболонский выругался: испорченные ингредиенты заменить нечем, все его вещи, как на грех, остались с лошадью наверху утеса. Обычно он никогда так не поступал, но сейчас решил, что тяжелая сумка будет мешать, если придется быстро бежать. Бежать не пришлось. Он медленно возвращался назад, понимая, что больше Герману ничем помочь не сможет.
Что ж, мы сами выбираем свои пути. Иногда ничто не в силах нам помешать. А ведь могло бы…
Час спустя Оболонский склонился над телом умирающего Германа и принял из его рук окровавленный медальон.
…Непоправимое всегда случается внезапно, даже если ты подозреваешь о нем или догадываешься, и вдруг оказывается, что прошлое оторвалось от настоящего. Все, что ты не сделал, осталось в прошлом. Все, кого ты не смог спасти – не хватило ли сил, по глупости ли, непозволительной обидчивости – остались в непоправимом прошлом. А в нынешнем? А в нынешнем тебя еще нет. Тебя вообще больше нигде нет. Ты переступаешь через непоправимое и пытаешься жить дальше. Но разве можно жить с пустой оболочкой вместо души, оставшейся там, в прошлом?
Да, эта пустота небрежно вычерпанного, изуродованного колодца постепенно, когда-нибудь потом заполнится новыми водами жизни, новыми впечатлениями, маленькими и большими радостями, но она никогда уже не будет полной. А с каждым разом заполнять ее будет труднее и труднее, пока не останется жалкая размазанная капля влаги на дне. С каждым разом смотреть на чью-то непоправимую смерть станет легче, с каждым разом стена отчуждения от чужого страдания будет становиться все толще и непробиваемее, с каждым разом ты будешь все больше уподобляться тому, с чем борешься. И тогда ты вообще перестанешь существовать, жалкое подобие человека.
Какие страшные перспективы. Какие реальные перспективы!
Он не хотел себе признаться, что смерть Кардашева сильно задела его. Она была упреком ему, более опытному, сильному и сдержанному, ибо его опыт, сила и сдержанность вдруг оказались фикцией, выдумкой, тем, что на самом деле ему не присуще. Он считал себя умным, но не смог понять, что Герман слишком честолюбив, чтобы отступить, а значит, будет защищать свое право поступить по-своему. Он гордился своей выдержкой, но оказалось, что в минуту проверки глупая, почти что детская обида из-за пролитых эликсиров, непростительная гордыня взяли верх над здравомыслием. Переступи он через себя, через гордость, через свое извечное стремление быть в стороне, спустись он к ставу, где засели ведьмаки, – и как знать, возможно, Герман сейчас был бы жив?
– …Господин Оболонский! – до его слуха донеслось настороженный оклик, видать, не в первый раз. Константин встрепенулся. Такого с ним еще не бывало – чтобы он отключился прямо посреди разговора. Прямо над умирающим Германом, которому помочь уже было невозможно, даже примени он самые мощные заклинания.
– Что там еще случилось? – хрипло спросил он, отрывая тяжелый взгляд от впавшего в кому Кардашева.
Он чувствовал, что остальные плохие вести ждать себя не заставят. Так оно и было. На опушке появились ругающийся Порозов и сильно припадающий на правую ногу Стефка, волоча безвольно расслабленного Аську. Смертельно-белое лицо мальчишки напоминало восковую маску, он явно потерял много крови. Лукич бросился к Аське, припал к груди, облегченно прошептал: "жив", и только тогда принялся осматривать развороченное до кости бедро, туго перетянутое покрасневшим кушаком.
Оболонский поднялся, огляделся и еще раз спросил:
– Так что случилось?
Порозов неприязненно зыркнул на Константина и замер у тела Германа, не в силах двинуться и оторвать мучительно-сожалеющего взгляда. Прошло несколько минут, прежде чем он рублено ответил:
– Там были люди Меньковича. Двое. Натравили на нас оборотней. Среди бела дня. Сволочи.
Сказанное доходило с трудом.
– Расскажи-ка все по порядку, Порозов, – обреченно вздохнул Константин, вопреки привычке переходя на "ты", – Причем здесь Менькович?
– Особо и нечего рассказывать, – хмуро начал Порозов, – Такого дурака сваляли, что сказать стыдно.
О себе самом Оболонский мог сказать то же самое.
По рассказу Порозова, вокруг става отряд рассредоточился задолго до встречи и точно знал, что рядом нет ни одной живой души. Лозника сразу же взял под контроль Аська, Стефка же оставался свободен, на подстраховке, остальные расположились как обычно: Порозов Аську прикрывает, Подкова – Стефку, а Герман на высоте поодаль оставался, для общего руководства.
Но Хозяин так и не появился.
В полдень к озеру подъехали двое всадников. Одеты хорошо, добротно, не с селянского плеча, кони сытые, холеные. Только вот на хозяев новоприбывшие никак не тянули – в лучшем случае порученцы, а единственный человек в округе, способный держать в порученцах шляхтичей, это Менькович.
Приехавшие разделились: один к воде пошел, другой с конями схоронился неподалеку. Первый ждал на берегу, под стволами ветл, заметно нервничал да на дорогу поглядывал. Простоял с полчаса, не меньше, когда на коляске к ставу подъехал какой-то мужичок. Рассмотрел Порозов мужичка – и еще больше удивился. То был старик, невысокий, худой, даже щуплый, с нервными суетливыми движениями, только вот одет не по-селянски, чего можно было ожидать, а по-городскому – чисто, аккуратно, добротно, хотя и не богато. Трудно было ожидать в этих глухих болотных местах городского чиновника, да еще и разъезжающего в одиночку.
На прибывшего ожидавший под ветлами накинулся с упреками: опаздываешь, мол, старик. А тот с достоинством и отвечает: так и так, по болотам бродить не приучен, кабы по-людски встречи назначали, так и не опаздывал бы. Тот еще пуще набросился: давай бумаги и не рассусоливай долго. Сущий бандит! Старик из-за пазухи пакет достал, сначала протянул, потом назад отнял. А где, говорит, расписочка Меньковича, что бумаги у меня принял? Непорядок это, чтобы без расписочки. Порученец хренов и рассвирепел. Очумел ты что ли, кричит. Какую тебе расписочку надо? Что на тот свет без проволочек отправлю? Этого, мол, захотел? Так это мы быстро устроим! И ну толкать дедка в грудки, да все к воде ближе. Тот не сдается: договаривались, мол, под расписочку, сам Менькович обещался, а у самого руки трясутся да голос дрожит. Как пить дать, утопили бы старичка. Тут Стефка не выдержал, из укрытия выскочил. Оставь, кричит, деда в покое. Шляхтич свистнул, другой, тот, что лошадей держал, из кустов закричал. Старик-то с испугу назад пошел, второй парень к нему подбежал, бумаги из рук вырвал да ну бежать к лошадям. Первый хотел догнать его, мимо старичка пробежал, походя в воду столкнул, да тот один падать не захотел, за собой шляхтича потащил, что клещ вцепился. Аська лозника держал, утопить бы деда не позволил, да тот сам сплоховал – дно под ветлами неровное, глубокое, тонуть стал, кричать. Стефка к воде бросился, на помощь, да тут вдруг закричал Герман. А потом напали оборотни. И это было ооочень странно. Во-первых, незаметно подобрались – Аська и Стефка в это время удерживали лозника, который со страху стал сильно баламутить и тянуть к себе людей, находящихся на берегу, а потому приближение оборотней-то и не заметили. Во-вторых, нападать должны бы сзади, на самых сильных и опасных, то есть на Порозова и Подкову. А оборотни появились сбоку, один справа из осоки, другой – слева, со стороны дороги. Появились, продемонстрировали себя рыком и только тогда бросились вперед. Аське со Стефкой водника пришлось отпустить, так что старик и один из шляхтичей утопли. У них не было шансов выбраться без помощи.
К своему стыду отряд Германа оказался не готов к такой драке – на оборотня идти с простым железом или пулями бесполезно, а нужного оружия заранее положить рядом не догадались, не на тех готовились. А мысленной силой да без особых приспособлений удержать таких сильных тварей почти невозможно. В общем, сплоховали, и эта ошибка стоила жизни Герману и может стоить Аське – мальчишку сильно задел один из оборотней.
Вся стычка продолжалась от силы несколько минут и закончилась очень быстро – оборотни просто отступили, бросив добычу, и тут же исчезли в осоке, будто их и не бывало. Однако тогда удивляться странному поведению тварей было некогда – обнаружилось, что некто ударил ножом Германа и тот доживает последние минуты.
– И что ты об этом думаешь? – спросил Оболонский, когда Порозов закончил рассказ и тягостно умолк.
– Что думаю? А то, что неспроста нас приманили к ставу.
– Герман и был главной целью нападения?
Порозов задумчиво глянул на Константина и хмуро кивнул:
– Или ахри… этот, как его, ахривариес.
– Архивариус? – удивился Оболонский, – Это и есть местный архивариус?
– Да, видал я как-то старичка. Герман у него бывал. А о чем они там говорили – не знаю.
Оболонский недоуменно замер. Хорошо бы понять, что происходит. Хорошо бы понять, как все взаимосвязано. Обычно так и получалось – все части происходящего, все фрагментарные знания, разрозненные факты, интуитивные догадки постепенно, один за другим укладывались в голове подобно тугой жесткой пружине виток за витком, чтобы когда-нибудь выстрелить пониманием общей картины. Нужно только больше времени и еще больше фактов. Если бы только они были – время и факты, если бы только избавиться от этого дурацкого ощущения слепоты и беспомощности…
– Объясни-ка мне, Порозов, – в голосе тауматурга непроизвольно прорезались холодные нотки, – когда вы приехали в Звятовск? Меня уверяли, что вы здесь от силы три дня, но за такое время столько дел провернуть невозможно. Так когда же?
Алексей криво усмехнулся и отвернулся.
– Не кажется ли тебе, – нажал Оболонский, – что время для таинственности и секретности упущено?
– Три дня, господин советник, три дня. А вот сам Герман – две недели.
– Значит, никакого встреченного купца не было? Вы намеренно направлялись именно сюда. Откуда же вы узнали, что происходит?
Порозов покачал головой.
– Мы не знали, истинную правду говорю. Это все Герман. Что-то где-то услышал, нас сюда приволок. Почему Звятовск? Не знаю. Какая-то там легенда, про какую-то белку. У Германа был нюх на всякую пакость, а как про оборотня да пропавших детей прослышал, так и совсем шальной стал. А еще дюже Меньковичихой интересовался. Ну, бабами, положим, он всегда интересовался, так что ты не бери это в голову…
– Герман бывал в доме у Меньковича? Говорил с ним?
– Нет, – отрицательно покачал головой Порозов, – Хотел, да не вышло. Приехал как человек – но его даже в парк не пустили. Второй раз стороной, тишком хотел пойти, да не смог. Тогда мы и подумали, что там колдун поигрывает. На рожон нам лезть было не с руки, чего ж против мага-то лезть, хотели как-нибудь с оказии с людьми Меньковича потолковать. Вот и потолковали.
– Постой, так вы знали, что люди Меньковича будут здесь?
– Нет, откуда? – Алексей хмуро помолчал и потом продолжил: