Он не был здесь своим. Он не знал, о чем говорить, ибо не понимал, чем мужик живет, а тот в свою очередь вряд ли представлял, каковы интересы молодого графа, и робел под его скучающе-изучающим, отстраненным взглядом. Незатейливых шуток селян Константин не понимал, фальшивая, хоть и бодрая игра на дуде нещадно терзала его привычный к хорошей музыке слух и заставляла непроизвольно морщиться. Нарочитый смех немолодой служанки, неискренне отбивающейся от заигрывания потрепанного бородача, вызывал только жалость и легкое презрение. Да, он их не понимал. Он был чужим. Но на деле его холодность не имела целью кого-то оскорбить или унизить, его отстраненность не объяснялась неприязнью к человечеству вообще. Просто он не умел по-другому.
Даже среди своих, среди равных, среди единомышленников, он не был "душой-парнем". Он был сознательным одиночкой, привыкшим полагаться только на собственные силы, рассчитывать только на свой ум и выдержку, отсекать лишние привязанности. У него не было друзей, и он не собирался их заводить, как не собирался кого-то впускать в свой внутренний мир. Его манеры были безупречны, однако они больше помогали ему скрыться в глубинах собственного отшельничества, чем обозначали принадлежность к высшему классу. Это мало кто замечал, и его нелюдимость стала равноценной надменности.
Однако об этом в сельском трактире и не догадывались. Перед ними был лишь молодой знатный дворянин, своей надменностью заставлявший робеть окружающих.
– Узнали что-нибудь? – спросил Константин Германа, когда тот залпом выхлебал большую кружку кислого пойла и брякнул ею по столу.
– Ничего интересного, – хмуро ответил Кардашев, не поворачивая головы.
А ведь узнал, лениво подумал Оболонский, задумчиво рассматривая молодого мужчину, как пить дать что-то узнал и возбужден из-за этого. Только просто так не скажет.
Поведение Кардашева одновременно и забавляло, и настораживало. Забавляло, ибо тауматург прекрасно видел безрезультатные потуги Германа отделаться от него, от его непрошенной помощи и его давления (что есть, то есть, каяться в том, что он целенаправленно давит на Кардашева и его людей, Константин не собирался), но это было мелочью по сравнению с тем, что его настораживало. Он пока не мог найти достаточно веское объяснение тому, почему Герман так сильно увяз в этом деле с пропавшими детьми. Кардашев молод, но явно не новичок в войне против нечисти, чувствуется опыт и в управлении людьми, однако для прожженного бойца он слишком уж близко к сердцу принимает то, что происходит в звятовском повете. В чем причина? Обвиняет Оболонского в том, что тот придает слишком большое значение рядовому оборотню, но сам ищет эту тварь, о которой только и известно, что рассказы из третьих рук, с маниакальной настойчивостью. Обычно ведьмаки так не поступают. Что это? Было в одержимости Германа нечто болезненно-личное, сугубое, выходящее за рамки обычного рейда ведьмачьего отряда, именно это Оболонского и беспокоило. Какой-то частный случай, когда не смог, не успел, не захотел спасти ребенка, и теперь это невыносимо терзает Кардашева изнутри? Или неудачный опыт столкновения с оборотнем, что заставляет теперь из кожи вон лезть, но доказать самому себе и окружающим, что то была ошибка, мелкая случайность, а в этот раз он сможет, сделает, завершит как положено? Неудача может очень больно ранить. Она может и сломать. Оболонский знал это по себе.
Или просто соперничество? Что более чем глупо. И не слишком вероятно. Герман не казался мальчишкой, страдающим от зависти к успехам других, хотя ребяческого в нем хватало с избытком. Присутствие более сильного соперника в лице Оболонского добавило ему куражу и злости, но не злобы. Да, Кардашева явно что-то беспокоило, Константин видел это. Но единственное, что в действительности беспокоило самого Оболонского, так только то, как настроения капитан-поручика скажутся на поимке оборотня. Не доставит ли молодой человек больше хлопот, чем способен контролировать конкордский советник? Не выкинет ли чего?
Кардашев краем глаза видел, что его беспардонно разглядывает необычно вальяжно откинувшийся на грязную стену Оболонский, самоуверенно-надменный и невозмутимый, видел и старался не обращать на это внимания, то громко подбадривая чуть приутихшего Стефку, то хмуро изучая грязные разводы на столешнице, и наконец не выдержал:
– Хочешь что-то спросить? – и переход на "ты", и опасные огоньки, загоревшиеся в сощуренных голубых глазах, говорили о том, что Герман в тихой ярости, но Константину этого было недостаточно.
– Не пора ли тебе прекратить пить, юноша? – лениво-презрительно спросил он, мерно постукивая пальцами по столешнице, – По завтрашней жаре похмелье будет тяжелым. С больной головой на болотах делать-то нечего. Ты же туда завтра собрался?
Он ожидал взрыва и все-таки едва удержался, чтобы не дрогнуть. Молниеносно извернувшись, со скоростью, почти не различимой глазу, Кардашев выхватил нож и всадил его ровнехонько между пальцами холеной руки, лежащей на столе. Пальцы напряженно застыли, но не сдвинулись с места ни на ноготь. Нависая над сидящим Константином, Герман приблизил искаженное яростью лицо и процедил сквозь зубы:
– А не твое это собачье дело, кого мы ждем завтра на болотах! Тварь наша, а ты не лезь… И не суй свой длинный нос в мои дела, а то я могу и укоротить.
Обведя мутным взглядом замерший в ледяном безмолвии трактир, Герман вытащил из столешницы нож и нетвердым шагом вышел вон.
Значит, дело идет к завершению. Константин нехорошо улыбнулся.
Он сразу определил, что Кардашев относится к тому типу людей, что страдают от собственной вспыльчивости и склонны поддаваться сиюминутному порыву. Уговорами да лестью таких, как правило, не возьмешь, запугать не запугаешь, а вот ярость свою в узде держать не умеют. Стоит только умело вывести их из себя, в запале такого наговорят, о чем бы и под пытками молчали. Зато потом их начинает мучить совесть, и они становятся куда более покладистыми, чем раньше. Вчера вывести из себя Кардашева не удалось – а Оболонский старался! – зато теперь можно пожинать плоды.
Провожаемый любопытно-настороженными взглядами притихших посетителей трактира, тауматург не спеша вышел вон. Было темно, душно и тихо, он с трудом различил одинокую фигуру, опустошенно привалившуюся к дальней стене конюшни и почти сливающуюся с ней. Без спешки подошел.
– Рассказывай, что вы там придумали, – спокойно затребовал Константин.
– Уходи, – устало-обреченно отмахнулся Герман, осознавая, что его сопротивление тает на глазах. Оболонский выжидательно молчал, и Кардашев тяжело вздохнул, понимая, что уже начинает уважать этого странного нелюдимого человека, без спешки, суеты и лишних слов начинающего манипулировать им, как своей собственностью.
– Мы искали Мазюту, того, кто видел оборотня. Из записной книжки Брунова было неясно, кто этот мужик и откуда взялся, поэтому пришлось самим искать по окрестным селам да хуторам. Как оказалось, жил Мазюта недалеко от болот, только вот дома его не оказалось. Мы ждали его пару дней, время от времени наезжая на хутор, да баба его только испуганно верещала, не знаю, мол, давно должон воротиться. А вот сегодня мы узнали. Тот утопленник, о котором нам вчера рассказали, и был наш свидетель. Не подозрительно ли? Утоп наш Мазюта в ручье неподалеку от того места, где оборотня нашел. Не сам по себе утоп, как понимаешь. В ручье, где, считай, что курам по нынешней засухе по колено, на все десять верст один вир. Ну, долго раздумывать мы не стали, выволокли нашего водяного-вирника да допрос с пристрастием устроили. Тот долго отпираться не стал. Так, мол, и так, не своей прихоти дурачка топил, чужой волей заставлен. Объявился, мол, в здешних местах Хозяин, всю водяную нечисть в страхе держит. Ослушаться не можно, что прикажет, то и делаем. А кто таков, откуда – не ведомо. Стали мы нажимать на вирника, он и признался, что Хозяина воочию не видал, только голос слышал. И странный такой голос, тихий, вкрадчивый шепоток, неторопливый, а до костей пробирает, ужасом в самое нутро бьет. Ослушаться и в голову не придет.
– Нечисть – и правду говорит? Верится с трудом.
– Вирник-то молодой, неопытный, куда ему с нами тягаться! Это потом, годков через сотню, если доживет, когда заматереет и не раз бит будет, тогда и попытается врать, но не сейчас. Все, что знал, рассказал. Слыхал, говорит, что завтра в полдень у лозника работенка будет, о том все водники нынче болтали. Водяные ведь друг друга не видят, из воды вылезть не могут, зато слышат хорошо. Багник болотнику, болотник лознику, лозник вирнику – так и передают новости друг дружке из водоема в водоем, а на здешних болотах с их бесконечными ручьями, заводями, озерами да прочими лужами – водных нечистиков здесь пруд пруди, – Кардашев невесело хмыкнул от получившегося каламбура, – Хозяина они очень боятся, говорят про него с оглядкой да шепотом. Подумали мы, порасспрашивали у людей, где здесь лозники могут обитать, и выяснили: только под старыми ветлами на Волхином ставе, озерце неподалеку от Батрянской прорвы.
– И вы решили завтра на тот став отправиться?
Капитан-поручик равнодушно пожал плечами – дело, мол, уж решенное.
– Водяные – существа стихийные, даже питая неприязнь к человеку, заранее обставлять убийства не станут. Могут утопить, если человек попался под руки, перевернуть лодку, водорослями опутать, могут заманить, если человек ходит по берегу или сидит на причале. Чуют жертву свою издалека, но заставить человека прийти на этот самый берег в точно означенное время – это невозможно. Понимаешь? Невозможно! И если лозник точно знает, что нужный человек будет завтра на ставе, значит, кто-то ему это сказал. А кто у нас здесь способен повелевать нечистью? Наш таинственный Хозяин. Вот я и хочу на него посмотреть.
– И ты считаешь, этот твой Хозяин сам там будет? Зачем же ему самому делать грязную работу? Если он настолько силен, что подчинил себе всех здешних водных, разве не найдет себе подручных на земле? Тех же оборотней, – медленно спросил Константин. Вывод о существовании некоего мифического Хозяина неприятно удивил его. Существо, что с такой легкостью повелевает другими бестиями, должно быть очень сильным. Или быть весьма незаурядным магом. А Оболонский, проехав болота и пущу поперек, очевидных следов магии не обнаружил. Плохо. Очень плохо. Почему-то вспомнились слова лесника о тревоге в лесу, – Не будет он завтра на том ставе.
– Будет, – Кардашев повернул голову, в упор разглядывая Оболонского. В полутьме глаза его лихорадочно блестели, – Если бы Хозяин хотел кого убить без шума и огласки, стал бы гнать его на дальний став бесцельно? А если труп хотел получше запрятать, то к чему дело поручать лознику с его чистой водичкой в озерце? Лозник не багник, это у того в трясине целое стадо спрячешь и вовек не найдешь. Это же ясно было, что мы вирника найдем да потрясем его хорошенько. Перед ведьмаком-то особо не поюлишь, и Хозяин должен был об этом знать. К чему вообще нам о своих планах рассказывать? А ведь он того, видать, и добивался, чтобы слухи до нас дошли. Это нам послание. На свиданье, стало быть, приглашает.
– Полагаешь, Хозяин о вас знает?
– Знает, – уверенно кивнул Герман, – Мы и не таились, даже наоборот. Всю окрестную нечисть всколыхнули.
– Зачем? – сухо спросил Оболонский.
– А надоело мне в прятки играть. Хочу взять эту тварь за жабры да намотать ее кишки на руку.
– И как же ты собираешься его завтра выманить?
– А это моя забота.
– Если этот Хозяин и существует, то это колдун, и не рядовой колдун, тебе с ним не справиться. Обведет вокруг пальца – и охнуть не успеешь. Без моей помощи вам не обойтись.
– Если бы Хозяин хотел поговорить с тобой, господин Оболонский, уверен, он сообщил бы тебе об этом лично, – язвительно отпарировал Герман, – А пока он моя добыча.
Поедет ведь, несмотря ни на что поедет. Впрочем, остановили бы самого Оболонского чужие советы? Ни в коем разе. Просто сам Оболонский предпочел бы действовать по-другому, предварительно все рассчитав и разведав, но у ведьмачьего отряда свои приемы и навыки работы. Риск для них – дело обыденное.
– И ты, Ваше благородие, не встревай. Ежели жизнь наша тебе дорога – не путайся у нас под ногами, – добавил Кардашев с легкой иронией, но без издевки, прикрывая веками усталые глаза и печально улыбаясь.
Еще день-другой – и они отлично сработаются, подумал Оболонский. Если, конечно, завтра не разругаются окончательно, что очень даже вероятно. А потакать блажи Германа, лезущего в ловушку практически без отступного пути, он не намеревался. Слишком уж не равны противнички.
…Как и ожидалось, Кардашев и его отряд постарались улизнуть из-под бдительного ока Оболонского еще до рассвета. Тот не спеша собрался, умылся, захватил у трактирщика снеди на день. А после этого случился первый сбой в тщательно продуманных планах тауматурга.
Из села он уходил, ведя лошадь в поводу, по дороге, ведущей в пущу, и проходила она мимо старого овина, заброшенного и полуразрушенного. Звонко тренькали птицы, утро только зачиналось, ничто не предвещало угрозы, однако лошадь внезапно всхрапнула и дернулась, вырывая поводья из рук и нервно отскакивая в сторону. Оболонский бросился за ней, завернул за угол овина… и получил сильный удар по голове. Беззвучно осев в высокую траву, Константин потерял сознание.
Пролежал недолго, очнулся скоро – солнце еще только-только выпросталось из-за горизонта, скрытого лесом, но время все равно было упущено. И не только время. Голова страшно болела, внося путаницу в мысли и замедляя движения, и пусть кровила она не сильно, однако ощутимо, и это было хуже всего: боль болью, но запах крови в лесу разносится далеко, привлекает ненужное внимание, а значит, основательно усложнит ему задачу.
Лошадь стояла рядом, спокойная и невозмутимая, удивленно прядущая ушами. Навьюченная на нее драгоценная поклажа оказалась большей частью целой, но нельзя сказать, что нетронутой. Сумку сорвали с седла, однако вскрыть ее не сумели – сумку мага не так просто распотрошить, а потому просто отмолотили лежавшим неподалеку камнем. Константин поморщился: металлические стенки лежавших внутри коробочек камнем не прошибешь, а вот стекло, даром что закаленное и толстое, разбить можно. Впрочем, раз из сумки ничего не потекло и не посыпалось, будем считать, очень повезло.
Итак, ни его жизнь, ни ценности нападавшему были не нужны, а значит, целью было именно задержать его. Кардашев? Вероятнее всего. Если на карту поставлено многое, капитан-поручик может и забыть о щепетильности. Это немного раздосадовало Оболонского – он считал, что сумел с Германом договорится.
Тауматург вернулся в село, у колодца окунул голову в ведро с водой, вызвав неподдельное удивление проходившей мимо молодки, и хорошенько смыл кровь. Из пузырька своей богатой коллекции, хранившейся в сумке, нашел остро пахнущую мазь, не глядя, скалясь от жгучей боли, пальцами втер тонким слоем в рану на голове. Огляделся. Оказалось, он привлек немалое внимание. У трактира стояло несколько мужиков, в поразительном настороженном молчании наблюдая за действиями высокомерного барина, вызывавшего столько кривотолков в селе, однако стоило только Оболонскому выпрямиться и кликнуть: "Эй, любезные! Не одолжит ли кто картузик?", как они чуть ли не вприпрыжку бросились вперед, протягивая кто картуз, кто капелюш, кто тонкую суконную шапку. Константин выбрал что почище, и нахлобучил на голову. Мужики заулыбались. Шутник барин, как оказалось.
…Хоть с заметным опозданием, но найти след уехавшего отряда оказалось нетрудным, однако Константин не учел изобретательности Кардашева: версты через три от села отряд разделился и поехал двумя разными путями напрямую через лес. Оболонский задумался, непроизвольно соскальзывая в некую прострацию: голова глухо гудела и ныла, к горлу подступала тошнота… Вероятность того, что один из следов кружной и поведет его далеко от цели, была половинной. В худшем случае он успеет только к самому действию, и это значило, что не сможет ни предупредить Германа, ни помочь, ни расставить собственные ловушки. Он достал из кармана потертую серебряную монету с чеканкой, которой в этих краях не видывали, подбросил ее в воздух и словил тыльной стороной ладони. Хмыкнул, вглядываясь в нерезкий профиль нездешнего короля, спрятал монету в карман и повернул направо. Выбор был невелик, но и он оказался неудачен. Подвел король, а ведь все могло бы быть иначе…
К полудню Оболонский едва не потерял след. Долго кружил по небольшой вересковой полянке, остро пахнущей пряной сухой травой и медом. В самой серединке небольшого свободного от деревьев и кустарника высохшего клочка земли, заросшего сиреневыми стеблями, был круглый лысый холмик. Его верхушку венчали несколько знатных валунов, впадины между которыми поросли подсохшим из-за жары зеленым мхом. Итак, след привел на холм, но появление всадника спугнуло только гревшихся на солнышке юрких ящериц, обиженно махнувших коричневыми хвостами и улизнувшими в щели. На этом след и обрывался. Оболонский недоуменно застыл. Не вознеслись же преследуемые их люди, в самом деле, в небеса? А ощущения между тем свидетельствовали, что к этому холму ведет только одна цепочка следов и продолжения ей нет. Константин спешился, обошел вокруг валунов. Затем сделал еще один круг, куда больший. И только спустя какое-то время понял то, что было очевидно с самого начала: всадники ушли той же дорогой, что и прибыли. Небось подарочек ему, Оболонскому, чтобы еще больше запутать, задержать в пути. Что и случилось. Кардашев опережал его по меньшей мере на пару часов, а это могло оказаться фатальным.
Это жара, это все проклятая жара, с неудовольствием думал Константин, с тоской глядя в безоблачное синее небо и позволяя пробиться в сознание тоненькой и робкой мерзкой мыслишке о том, что лучшее, что он сейчас может сделать, так это отступить, послать всех подальше, пусть сами разбираются и выкручиваются, раз отказываются от его помощи. Очень трудным был этот последний месяц, чтобы играть в глупые игры с великовозрастным недорослем, который полагает себя слишком взрослым, умным и умелым.
Наедине с самим собой Оболонский иногда мог себе позволить быть ворчливым и недовольным, но только недолго: тратить силы на такие пустяки, как чувства, сожаления или жалость, было излишней, ненужной роскошью.
Тауматург миновал густой подлесок, едва продравшись сквозь спутанные ветви невысокого ольшаника, проехался по полоске соснового бора, до одури пахнущего распаренной смолой, и оказался у края широкой балки, на заросшем высокой осокой дне которой лежало маленькое полукруглое озерцо, с юга обрамленное рядом старых корявых ив. Черноту застоявшихся вод озерца, става по-здешнему, не перебивала даже отраженная синь неба. На другом конце балки, вдали, за лесом-парком, угадывались очертания дома Меньковича.
Константин внимательно осмотрелся. На краю балки он был заметен как одинокое дерево в поле, однако только так он мог видеть все, что происходило внизу. Найти людей Кардашева оказалось не легко, но все же возможно. Он не увидел, а скорее почуял застывшие силуэты в осоке недалеко от става, однако даже превосходная высотная позиция, занятая им, не помогла определить, кто из них и где притаился – маскировка была великолепной. Прятались они явно не от лозника, поскольку для нечисти их скрытность не помеха: человека те чуют за полверсты, а то и больше. На то и расчет? Ловля на живца?