– Да будет, тебе, чародей, соглашайся, по глазам вижу, что не против. Твоя взяла, – ухмылка Стефки стала еще шире, – Хочешь, чтоб мы тебе послужили? Будет тебе служба честь по чести. Соглашайся.
Поразительная тишина заполнила полянку. Как утренний туман, проглатывающий звуки, искажающий расстояние. Маг чуть было не оглянулся, удостовериться, здесь ли ведьмаки – столь полным было ощущение отсутствия любой живой души окрест.
Не только тауматург не поверил предложению Стефки, оно, похоже, стало откровением и для остальных.
– Послужили? – вдруг неприятно-скрипуче рассмеялся Оболонский, – Ведьмаки в услужении у тауматурга? Ха! Не верю! Неужель даже на такое согласны? А как же цеховая гордость?
Предадут. При первой же возможности устроят пакость, выйдут из-под контроля, будут мешать. Добровольной службой будут тяготиться, нет, стыдиться, а значит, злиться. Вековая неприязнь к тауматургам просто так по слову не исчезает. Оболонский медленно обвел глазами ведьмаков, вкладывая во взгляд всю тяжесть и неприятие, на которые оказался способен. Это возымело действие: Порозов гневно вскинулся.
– Высокомерный ублюдок, – прошипел он, делая резкий шаг вперед.
– Стыдитесь, – вдруг с болью и досадой сказал Лукич, хватая Алексея за руку и удерживая его на месте, – Стыдитесь, ребята, что же это вы делаете? Разве ж не общее у нас дело? Разве не один враг? Гордыней потом будете хвастать, коли захотите, а сейчас вспомните, кого мы потеряли. Вон он, голуба, лежит, а вы тут препираетесь, его убийце сбежать подсобляете. Распрями да драками дело не делается. А Вы, Константин Фердинандович, …негоже так. Коли надо – послужим, да и не в службе дело, так? Боитесь, путаться под ногами будем? Может, и будем с непривычки, обещать другого не могу. Только ни нам без Вас, ни Вам без нас никак не обойтись. Спору нет, с магами нам не справиться, так ведь не только в колдуне дело, а? Два цепных оборотня, водники и мало ли еще чего – неспокойных бестий на всех хватит. Вы колдуна ищите, а мы своим делом заниматься будем. Кликнете что сделать – сделаем. Мешать не помешаем, по слову Вашему придем, по слову и уйдем. Сообща бы нам надо. Люди мы ведь. По-людски и решать надо.
Константин обвел взглядом ведьмаков. Порозов глаза опустил, на скулах его играли желваки, но речам старика он не возразил. Никто не возразил.
Оболонский медленно кивнул, не сказав больше ни слова.
Глава шестая
Они не вернулись в Заполье, а расположились в уцелевших строениях погоревшего хутора. Во-первых, от озера до дороги, ведущей вглубь болот, было рукой подать, а во-вторых… Во-вторых, тело Германа пока решили схоронить именно здесь – в тишине и покое. Это было не очень правильно – хоронить, не дожидаясь третьего дня, но оставлять тело непогребенным при разгуле нечисти было и того хуже.
…Остаток дня, а за ним и вечер оставили для скорби и эти часы прошли в тягостном молчании и редкостном унынии. И обыденные, повседневные дела этому отнюдь не мешали, даже наоборот. Подкова и Порозов молча расчищали в овине место под ночлег, Стефка чистил лошадей, время от времени скорбно утыкаясь лбом в горячую конскую шкуру под понимающее фырканье животного. Только Аська лежал и смотрел широко распахнутыми глазами в небо, тихо и молча, ибо если громко стонал и скрежетал зубами, то значит, впадал в забытье. Фуражир Лукич, по совместительству лекарь и отрядный священник, вслух читал псалмы, и его монотонный глухой голос плыл над землей, как неотвратимое горе.
Под вечер Оболонский, устроившись под яблоней в саду и оградив себя нехитрой защитой, отписал письмо сестре Германа, а потом долго изучал нож. Тот самый, которым ударили Кардашева. Ничего особенно в ноже не было – удобная рукоять с костяными накладками, отшлифованными не столько инструментом, сколько ладонью, широкое лезвие с зазубринами. Обычный нож, который используют местные охотники. Необычным был лишь яд, которым было густо смазано лезвие, настолько густо, что его наплывы без труда различались на побуревшей рукояти. Человек, державший нож, сам рисковал отравиться, ибо яд был не из обыденных. Да, приготовленный на обычной вытяжке из болиголова, но и помимо нее угадывалась примесь чего-то едко-жгучего. И неизвестного. Из всех знакомых Константину ядов ни один не давал такой характерный синий цвет на металле. Память, правда, услужливо подсказывала кое-какие строки из "Пуазониады", трактата о ядах, эклектической мешанине правды и вымысла, где наряду с препаратами из белладонны можно было встретить заметки о семени янтаря или нитях из лунного света (что, между прочим, считалось универсальным противоядием), о том, что при определенных обстоятельствах кровь серебристой саламандры может оставлять индиговые разводы на металле, но как это подтвердить или опровергнуть, если этот вид саламандр давно исчез с лица земли, оставшись легендой?
Оболонский еще раз повертел в руках нож, затем неторопливо достал из сумки склянку дымчатого желто-черного стекла, крохотную фаянсовую чашечку с крышкой и небольшую, не больше пальца, стеклянную палочку, расплющенную на конце. Этой стеклянной лопаткой он осторожно соскреб смесь крови, яда и грязи с места сочленения лезвия с рукоятью и положил ее в чашечку. Затем с трудом открыл туго притертую пробку с пузырька, осторожно, почти не дыша, капнул прозрачную лиловую жидкость в плошку и сразу же накрыл ее крышкой. Пока единственная капля шипела и выстреливала вверх едкой гарью, закрыл склянку и спрятал обратно – декокт не переносил солнечного света. Прошли несколько минут в спокойном, даже ленивом ожидании. Константин был уверен в том, какой результат получит, а потому эта проверка была ничем иным, как ненадежной попыткой узнать большее из тех данных, что у него есть. Применять более сильные средства здесь, на сгоревшем хуторе, рядом с телом Германа и беснующимся водяным, он пока не хотел.
Открыв крышку, он увидел, как под воздействием магического эликсира разделились компоненты той смеси, что он бросил в чашку: кровь свернулась шариками и скатилась вниз красной лужей, грязь разметалась по стенкам – болотная зелень, крупинки речного песка, белесая шелуха отмерших частиц кожи с ладони, короткий темный волос. А вот и яд, тонкой полоской окрасивший стенки сосуда почти в самом верху. Хорошо просматривался болиголов, известный также как кониин, под воздействием эликсира превратившийся в ядовито-желтые мазки, и крохотные бурые катышки чилибухи, рвотного ореха, редкостной штуки, в этих местах не произрастающей. Насколько то было известно Оболонскому, чилибуху ввозили откуда-то из Индии, но использовали ее здесь и того реже.
Третий компонент яда Константину был совершенно незнаком, но он и не рассчитывал распознать его таким простым способом. Обнаружилось также и то, что составляющие части яда, за исключением болиголова, были далеко не свежими. Возможно поэтому неизвестный отравитель и добавил в яд местную отраву, поскольку не знал, насколько действенно его старое зелье.
Оболонский распознал отравление кониином почти сразу же, как увидел раненого Германа, однако то, что симптомы развивались слишком быстро и он умер так скоро, говорило о неких примесях, и как раз эти примеси сейчас и интересовали Константина больше всего…
– Гхм, – осторожно-предупредительно откашлялся у внешней границы защитного круга Лукич. Фуражир стоял чуть нагнувшись вперед, заложив руки за спину и выжидательно подняв брови, – Эликсир Бартаньи, как я полагаю?
И скосил глаза на пузырек темного дымчатого стекла, который Оболонский только что сунул в сумку.
– Он самый, – Константин накрыл крышкой фаянсовую чашку и отставил ее в сторону.
– Хорошая штука, – уважительно подтвердил Лукич, топчась на месте, – А нет ли у Вас случаем вытяжки из корня вервера? Он отменно усиливает действие эликсира, который обычно принимает Стефка для обострения внутреннего зрения, а у меня, как на грех, экстракт закончился…
Оболонский смотрел на Лукича снизу вверх, долго, изучающе и одновременно бесстрастно, отчего фуражир готов был в любую минуту услышать отказ. Однако ухоженная кисть с массивной печаткой на безымянном пальце вдруг приглашающе дрогнула. Лукич сделал шаг вперед, почувствовав, как тело будто обвеяло легким ветром, и опять остановился в двух шагах. Тело чуть заметно пронзило щекочущими колючками не совсем развеявшейся магии.
– Когда они вдвоем, Стефка и Аська, то им даже снадобья не нужно. Синергизм, – бросил фуражир модное нынче словцо, покосился на молча сидящего под деревом чародея и решил разъяснить, – это значит, взаимно усиливающие друг дружку.
– Я знаю, что такое синергизм, – тень улыбки блеснула на молодом лице и исчезла, – Нет, Гаврила Лукич, у меня нет вервера. Но не проще ли взять корень фиалки? За ним даже далеко ходить не придется. Вон, за садом.
Лукич бросил задумчивый взгляд вдаль, кивнул разочаровано, поиграл губами:
– Ах, ну да. Можно и это.
Иной раз нескольких фраз бывает вполне достаточно, чтобы понять, кто перед тобой. Не с той внешней стороны, что демонстрируется всем и каждому, и не с той, личной, что известна лишь близким, но со стороны, определяющей нашу годность, то, чего мы стоим. Так, несколько слов о том, что мы знаем и умеем, могут явить натуру тщеславную и хвастливую. Но Лукич не бахвалился – это Константин почувствовал сразу. Показав свою осведомленность, фуражир только и желал, чтобы его приняли всерьез. Распознать эликсир Бартаньи мог лишь знающий человек, а Лукич знал. И его слова об экстракте вервера для дипломированного мага были не чем иным, как намеком на то, чтобы его не считали обычным знахарем или травником. Было ли для него это существенным? Судя по всему, да.
Причиной тому была завзятая неприязнь между магами-тауматургами и ферами. Первые считали вторых шарлатанами, использующими древние суеверия, вторые в долгу не оставались, называя магов опасными выскочками, забывшими традицию.
Впрочем, в большинстве случаев разница была такой же, как между священниками, имеющими дар целительства и получившими на исцеление благословение церкви, и лекарями-шептунами, обладающими кое-каким непроверенным даром и малостью знаний. Больной выздоравливал, в одном случае получив помощь по молитве в соответствии с законами магии и природы, в другом – вопреки этим законам и оставаясь в живых лишь потому, что судьба оказалась к нему необычайна милостива.
Феры пользовали магию, однако следовали древней изустной традиции, передаваемой из поколения в поколение. От учителя к ученику, через долгие годы обучения, запоминая множество составов целебных снадобий или ингредиентов для магических ритуалов, они повторяли свои действия так, как были научены, не подвергая знания и умения сомнению. Магия не рождается на пустом месте, для любого магического действия требуется то, что приведет в действие ее законы – пушка не выбросит каменное ядро из своего жерла, если туда не положить порох и не зажечь его. Порохом и огнем колдунам было то, что давала природа – растения и живые организмы, камни и воды. Но давала не просто так, она требовала платы, она требовала поклонения и обожествления. Знахарь обычно не знал принципов действия того или иного снадобья, достаточно было того, что он знал, в каких случаях оно может помочь.
Магам-тауматургам, понимающим Законы магии и следующим им, тоже было прекрасно известно, зачем нужны травы, кости, кристаллы и прочие предметы, применяемые в магии – они лишь сырье, которое с успехом может быть заменено аналогичным. И ничего сверхъестественного в этом не было. Обычно в сырье много примесей, много того, что несущественно или бесполезно, и что хуже – вредно. Чтобы получить лишь то, что нужно, сырье необходимо переработать. И для этого нужен был Дар. Например, обычные вытяжки, отвары, настои из трав мог сделать каждый, даже самый ленивый фер, но специальные экстракты, до последней частицы вбирающие в себя определенные силы того или иного растения, и тем более субстанций, мог приготовить только маг, знакомый, к тому же с оборудованием хорошей алхимической лаборатории. Только так вытяжка получалась чистой, свободной от примесей, только так она давала приемлемый результат в магии. Но она дорого стоила. Очень дорого. Ее приготовление требовало много сил и средств.
Таким образом вопрос о том, как использовать те или иные дары природы, становился принципиальным: либо это наука, основанная на знании и опыте, либо религия, основанная на вере и надежде.
Лукич не был ни тауматургом, ни фером, однако прекрасно понимал разницу в использовании трав, как знал предел собственных возможностей. А еще он прекрасно понимал, что сделать полноценный экстракт способен только полноценный маг.
– Аська плох? – понял вдруг Оболонский.
– Плох, – просто и грустно подтвердил старый лекарь, – Рану-то я промыл да зашил, мальчишка наш крепкий, и не такое выдерживал. Будь это не оборотень, будь ранка поменьше да кабы не жара эта проклятущая, я бы не волновался, а так… Из последних сил малец держится. Ему б подмочь…
Константин опустил глаза, ощутив привычный укол бессилия. Пусть Лукич и не сказал этого, но в его словах явственно слышалась надежда. Вот они, издержки молвы, что окружают имя мага. Если ты чародей, то пределов для тебя не существует. Если ты маг, то умеешь все. Но он "все" не умел. Он вообще не умел слишком многого, хотя и старался учиться. По меркам Франкфуртского университета, ведущего европейского учебного заведения по части обучения магии, Иван-Константин граф Оболонский был подающим немалые надежды студентом, получившим степень тау-магистра и признание в рекордно короткие сроки, но надежд не оправдавшим, поскольку променял блестящую карьеру на кафедре прикладной тауматургии на обычную рутинную работу мага на побегушках в единственном в мире государстве, которому маги не нужны.
Одно он знал точно: его магический арсенал целителя непростительно скуден, раз он не способен помочь умирающему мальчишке. К чему знания о том, как приготовить любовное зелье (которым он никогда не пользовался, зато это входило в университетское обучение) или как распознать признаки следов мифического единорога, если они ни для чего не годны? Но его сомнения – это только его сомнения.
– Я не целитель, Гаврила Лукич, – сдержанно ответил Оболонский притихшему в ожидании ответа лекарю, – Я не смогу даже свести бородавку с пальца. Распознать болезнь еще с грехом пополам смогу, но травы пользовать буду так, как и Вы – без магии. Мой Дар другого свойства. Но если Вы скажете, какой именно экстракт Вам нужен – я сделаю его.
Лукич поспешно кивнул, очевидно именно этого ответа и ожидавши.
– Я тут кое-что приготовил, – старичок суетливо захлопал по карманам, будто боялся, что Оболонский передумает, – Вот белая плесень, она еще даже не успела высохнуть. Это стебли мяты, не лучшие, правда, зато длинные. Языки жаб… Хорошо бы сделать эликсиру побольше, ежели тут оборотни бродят, что б всегда под рукой был…
Перед Оболонским на сухой земле выросла целая коллекция предметов. Лукич не скупился и спешил, собирая все это. Не только белая плесень – серо-белый комок на тонкой деревянной щепочке, не успела высохнуть. Сочилась кровью печень мыши-полевки, отливали глянцем ножки жуков-навозников, разрезанный напополам корень валерианы еще истекал остро пахучей жидкостью. Все, что Лукич не смог заготовить свежим, лежало в коробочках и кулечках.
– Это все…? – недоверчиво переспросил Константин, глядя на внушительную гору мусора перед собой.
– Оборотень, господин тауматург, – недоверчиво, как бы не веря, что маг может этого не понимать, и озабоченно ответил фуражир, перекладывая предметы в нужном порядке, – Сначала необходимо нейтрализовать яд, который впрыскивается когтями оборотня в тело. Обычно для этого достаточно промыть рану эликсиром Врадда. Он у меня есть. Но он не помог – рана слишком велика, яд распространился слишком глубоко. Нужно более сильнодействующее средство. Я просил бы сделать экстракт вторичных компонентов из этого и первичного – из этого, – он решительно раздвинул кучки по обе стороны, – А вот с этим придется попотеть.
Лукич взвесил в ладони маленький желтоватый камешек, обсыпавшийся по краям белесой трухой.
– Из него желательно извлечь только чистую субстанцию. Сможете? – неуверенно спросил он.
– Постараюсь, – Константин все еще пребывал в немалом удивлении. Сказать, что Лукич поразил его своей осведомленностью, значит, не сказать ничего. Требования фуражира были настолько точны и конкретны, что напоминали тау-магистру годы нелегкого ученичества и въедливого профессора, заставлявшего готовить немыслимые декокты и платить за ошибки.
– Ну, а это всего лишь пурпурная наперстянка. Сухая, правда…
– Она ядовита, – пробормотал Оболонский.
– Конечно, – удивился замечанию Лукич, – а как иначе замедлить сердце и приостановить ток крови? Мы должны удержать сердце под контролем, пока будем выводить яд из тела. И не только сердце. Проблема в том, что мальчик может впасть в кому, а потому мы должны удержать субстанции его тела…
Больше Оболонский вопросов не задавал. В целительстве он был профаном, но не подозревал, что настолько.
То, о чем просил Лукич, было делом не столько сложным, сколько кропотливым и точным. Константин уединился в пустом овине, пропитанном запахами прошлогоднего зерна, с помощью фуражира расчистил свободное пространство, начисто вымел пол и мелом начертил простейшие фигуры – на утрамбованной земле сделать это было одним удовольствием. Однако линии были только началом процесса: их четкость и ограниченность структурированного внутри фигур пространства давали только одно – концентрацию мыслей и сил, а еще устанавливали необходимые пределы, в рамках которых нужно удержать действие магии.
Вот теперь можно было приступить к тому, что при ошибке в худшем случае разорвет человека, стоящего внутри, на части. Или это в лучшем случае, если считать, что остальные люди, искоса наблюдающие за запертой дверью овина, не пострадают. Они даже не догадаются о том, какой опасности могли подвергнуться…
– Герман его год назад подобрал, – устало присевши на траву под яблоней, вдруг заговорил Лукич. Он все еще время от времени подглядывал на прикрытую дверцу погреба, где в полной темноте, зато в относительной прохладе, спал Аська. На косяке висел пучок свежей душицы, еще не успевшей завять, и стебель шалфея – помимо экстрактов, которые пользовал для лечения ран, Лукич не брезговал и любыми другими средствами. И душица, и шалфей считались прекрасными помощниками в лечении любой болезни, а от помощи лекарь ни от какой не отказался. Оболонский про себя улыбнулся – Лукич, один из самых искусных лекарей, которых ему довелось увидеть, забавно сочетал в своей практике и науку и суеверия, относясь к обоим совершенно серьезно. При всем том он не был магом, обладая лишь зачатками "видца". Тонкое врачевство на уровне вмешательства в действие субстанций, основных жизненных потоков любого живого организма, перемежалось у него с обкладыванием тела курящимися стеблями зверобоя, чтобы отогнать злых духов, или амулетами, призывающими на помощь духов добрых.
Но умиротворенное лицо Аськи лучше всяких рассуждений говорило о действенности лечения. Какого бы то ни было, зато действенного.
– …совсем доходяга был, кожа да кости, по-русски трех слов связать не мог. Сейчас-то он понимает все, а вот говорит мало.