– Разве он не русский? – удивился Оболонский, оглядываясь на погреб, в глубине которого спал молчаливый парень со светло-русыми кудрями, голубыми глазами и улыбкой во весь рот, юношески угловатый, иной раз смущавшийся и красневший, как девчонка, но уже чуявший свою рвущуюся наружу мужскую силу. Однако на то, что за время их знакомства Аська не сказал нормально ни слова, а только смеялся или стонал, Константин обратил внимание только сейчас.
– Русский, русский, – закивал Лукич, – Только когда мы его подобрали, называл себя Асметтином и за любой косой взгляд мог запросто перерезать глотку. Насилу отучили. Что бешеный пес был, дикий, оголодавший…
А Оболонский между прочим думал, что странная женская кличка приклеилась к парню из-за его простодушия и по-девичьи миловидных черт лица.
– Слышали про хунджаров?
Константин еще раз оглянулся на погреб, потом медленно кивнул.
– Османские воины-ведьмаки, главным оружием которых являются джинны или другая нечисть, которую они держат под своим контролем.
– Османская дрянь аль турецкая, разницы мало. Аська наш мальцом к туркам в плен попал. Про себя он забыл, ни откуда родом, ни как звать – ничегошеньки не помнит, но это еще полбеды. С его-то Даром его сызмальства на нечисть натаскивать стали, так он вообще забыл, что человеком является. Как ему сбежать удалось, ума не приложу – турки своих хунджаров держат на привязи что в кандалах. Аська о себе не рассказывает, отмалчивается, если спросишь, но кое-что из него мы вытащили. Бежал на корабле, добрался до Адэссы, а после уж как вышло само собой. По лесам прятался, что звереныш дикий. Если бы не Герман, порешили бы парнишку… Ума не приложу, как он без Германа жить будет? Он же Кардашева боготворил… Да все мы Германа любили, чего уж там говорить…
– Почему Менькович, Гаврила Лукич? Герман ведь неспроста сюда приехал, так ведь? – вдруг спросил Константин.
– Да как сказать, – неопределенно пожал плечами фуражир, не удивившись неожиданному вопросу, – Неспроста ничто не бывает, на все есть причины и воля Божья. А вот насчет того, как Герман в Звятовск попал, так я скажу, что неприятностей на свою задницу здесь он не искал, они сами его нашли. Не из-за Меньковича, это из-за купчишки одного, а точнее будет, из-за бабы его. Герман-то парень не кобелистый, но иной раз шальной, сладу нет, как приспичит что – не отговоришь. Так и с бабами у него…хм… бывает… Мы тогда были в Кольцовке, домой ехали, там-то Герман увидел одну купчиху, молодка ладная, веселая, нечего сказать, хороша, да и увязался за ней что банный лист. Ну, то дело молодое, не мне судить, – явное неодобрение в голосе Лукича совсем не вязалось со сказанными словами, – Купец тот то ли прослышал что, то ли так, дела поделал, срок его вышел, только медлить не стал да и спешненько отбыл из Кольцовки денька через два и жонку увез от греха подальше. А Герман, ты ж поди, за ними увязался. Утром проснулись – а его и след простыл, только записку оставил, мол, ждите-дожидайтесь, скоро буду. Мы и ждали, безделием маялись. А недели через полторы еще одну записку получили. Езжайте, пишет, в Звятовск, да побыстрее. Дело есть. Вот так мы здесь и оказались.
– Так Кардашев до этого Брунова не знал?
– Брунова? Нет, – лекарь медленно помотал головой, – про Брунова он здесь узнал. А интерес Германа был в Бельке. Вот что его привлекло – Белька. Тут вам каждый про нее расскажет.
– Сказка как сказка, – равнодушно пожал плечами Оболонский, – я немало таких слышал.
– Ага, – загадочно подняв вверх указательный палец, Лукич снизил голос до шепота, – Сказка хороша, когда она закончена, а ежели кому в голову придет ее повторить…
– Так Вы тоже в это верите? Что новая Белька объявилась?
– Ну, верю, не верю, – уклончиво ответил Лукич, – Моей вере цены нет, а по части ведьм то Ваша забота. Однако ж сложите два и два: дети пропадают, оборотни бегают, волки на болотах воют… Вот Вам и новая сказка. И чего в старой сказке недостало, то в новую не боязно вставить. Там детей украденных не было – здесь будут, да еще и Белькой хищенные. Может, молва людская забавляется, а может…
– Да уж, под прикрытием старой сказки удобно делать новую, – задумчиво сказал Константин, – Возможно, тут Вы и правы.
Лукич устало откинулся назад, искоса поглядывая на расслабившегося мага. Константин жевал травинку, глядя куда-то в темнеющие закатные небеса. Он довольно быстро восстановился после применения магии, однако вечером все равно предпочел отдохнуть – слабость давала о себе знать. Предчувствие смутно вещало, что завтра будет нелегкий день, а иногда маг прислушивался к тому, о чем предупреждает внутренний голос.
Хорошо бы поговорить с Аськой, распросить о том, что ему сказал вирник. Тот, в ручье которого утоп Мазюта. Наверняка парень про Хозяина узнал больше, чем говорит, и теперь Оболонский понимал почему: иной раз о своих ощущениях и на родном языке сказать-то трудно… Знай он больше о Хозяине – найти стервеца будет куда легче. А знай о нем раньше – не случилось бы то, что произошло на ставе. Непростительная небрежность.
– Часто такое бывает? – ровно спросил Оболонский и не глядя добавил, – Подобные раны?
– К счастью, нет, – тяжело вздохнул Лукич, – Года полтора назад от похожей раны помер наш видец Булка, так он уже старый был, Аська-то на его место пришел. А раны случаются, как без них. Могу – лечу, а уж что выше моих сил – тут только на волю божью положись. Запастись настоящими экстрактами на всякий случай жизни невозможно, сами понимаете. Дорого, а у магов даром не допросишься.
Лукич, вдруг осознав, с кем говорит, смущенно хихикнул, складывая ручки вместе в молитвенном жесте:
– О, простите…
– Не стоит, – с кривой улыбкой махнул рукой Оболонский, – Что правда – то правда. Маги благотворительностью не отличаются.
– Но Вы ведь не о том спросить хотели? – лекарь невинно распахнул глаза, – Вы ж хотите знать, будь у меня достаточно экстрактов, смог бы я помочь Герману? Я ж вижу, Вы переживаете…
Оболонский повернулся, пристально глядя в глаза фуражиру. Тот взгляда не отвел:
– Иные раны нельзя излечить, пока не знаешь, в чем причина. Я умею распознавать многие болезни и умею лечить их всякими способами, умею врачевать сложные раны. Знаю, чем может поразить оборотень, чем грозит прикосновение русалки или как поражает слух голос кикиморы. Но что я могу сделать против редких ядов? Проглоти Герман тот же болиголов, можно промыть желудок, дать укрепляющие травы, но что делать, если яд проник в кровь через открытую рану? Я мог бы почистить кровь, а для этого нужно время. А его у нас не было. Иной раз ничего не остается делать, как признать собственное поражение.
– У Вас обширные знания в целительстве, – спокойно сказал Оболонский. Если Лукич и давал ему шанс оправдать собственное бессилие, то он его не принял. Смерть Германа задела его больше, чем он мог себе в этом признаться.
– Да, двадцать лет я нес послушание в лечебнице при одном монастыре. Тогда игуменом был Пафнутий, целитель от Бога, с величайшим Даром, которого я ни у кого больше не встречал. От него я всему и научился. А потом было лет десять с одним ведьмаком по имени Коготь. Пол-России исколесили… Я люблю свое дело. Больше всего люблю, когда вот так, – Лукич кивнул в сторону погреба, где умиротворенный и порозовевший спал Аська, – А Вы?
– Что я? – лениво удивился Оболонский.
– Почему Вы покинули ученую Европу и вернулись сюда? Я слыхал, Вам прочили блестящее будущее…
– Слыхал? – криво усмехнулся Константин, прищуривая глаза в недоверии.
– Герман рассказал, – охотно пояснил Лукич, – У него приятель был из тауматургов, учился как раз во Франкфурте и как раз в то время, как и Вы там были. Так тот приятель сказывал, Вы были лучшим стузиозусом, но вдруг чуть не бунт устроили, люди за Вами пошли. Призывали магию сделать полезной, чтоб людям и на совесть… Так что же случилось потом? Вас исключили?
– Потом я повзрослел, – буркнул Оболонский, недовольно кривясь и отворачиваясь. О годах ученичества вспоминать он не любил, точнее, о той их стороне, когда страстная и совестливая его натура неожиданно взяла верх над привычной и тщательно культивированной скрытностью и сдержанностью и разродилась буйным фонтаном чувств. Он не собирался ни становиться чьим-либо лидером, ни возглавлять какое-нибудь собрание, он вообще избегал шумных сборищ и даже задушевных приятельских бесед, сторонился коллег – нынешних и будущих, и уж точно не рассчитывал на то, чтобы своим заявлением завоевать ненужную ему популярность. Но именно так и случилось. А все началось с того, что он не посчитал нужным смолчать, когда в угоду одному из покровителей университета ректор Бохингер решил переделать университетскую лечебницу, единственное место, где студенты могли постигать основы врачебного искусства, под фехтовальные залы. Врачевство, как заявил ректор, прерогатива других учебных заведений, а тауматургам как представителям отнюдь не рядового сословия не мешало бы научиться в полной мере соответствовать своему будущему положению в обществе. Фехтование, танцы, ведение светской беседы оказались умениями куда более ценимыми, чем способность лечить болезни. Константин, случайно ставший свидетелем лицемерной речи ректора, молчать не стал. Его вдохновенное заявление было заявлением одиночки, но не прошло и двух дней, как речь конкордского графа Оболонского растиражировали, обозвав Манифестом. Так неожиданно Константин оказался в центре скандала, но отказываться от своих слов он не собирался. Его поддерживали, ему угрожали, его восхваляли и ненавидели, а ситуация очень скоро вышла за рамки обычного несогласия со словами ректора. Страсти накалились почти до полного неповиновения университетским властям, а результатом стало смещение Бохингера. И только после этого Оболонский узнал, что был обычной пешкой в чужой игре. Им просто умело воспользовались в обычной борьбе за обычную власть те, кому мешал прежний ректор. После этого Константин уехал из Франкфурта, приобретя стойкое неприятие закулисных игр. Однако о причинах его отъезда мало кто знал.
– И вернулись на родину, где такие, как Вы, не нужны?
– Конкордия – не только белое пятно вокруг Траганы, – медленно ответил Константин, отнюдь не обидевшись на весьма личный и откровенный вопрос. Настолько личный, что на него можно было бы и не отвечать. Но он ответил, – Конкордия – это еще сотня верст пограничных территорий, ничем не отличающихся от всех других мест на земле. И в этих пограничьях полно работы для таких, как вы, Аська или я. Так почему не я?
Оболонский про себя невесело усмехнулся, чувствуя, что на языке у Лукича вертится другой вопрос, но из деликатности тот его не задает. Что ж, в этот раз он не будет отвечать. Статус второго сына влиятельного графа давал ему право вообще ничего не делать. Он мог бы запросто валять дурака при дворе Ее Сиятельного Высочества, как его отец и старший брат, заниматься интригами, без которых не обходится ни один уважающий себя королевский, ну, или приближенный к королевскому, двор. Он мог бы отправиться в кругосветное путешествие, не стесненный ни в деньгах, ни во власти. Он мог бы уехать отсюда в страну, которая по достоинству оценит его магические способности. Но он предпочел ездить по конкордским задворкам, выполняя сомнительные поручения прохвоста Аксена, канцлера Великой княгини Анны, который будто специально подбрасывал строптивому Оболонскому нудные и непритязательные задания, проверяя его на покладистость (впрочем, в этот раз канцлер, кажется, ошибся – задание было не из заурядных). Белое княжество было не совсем свободно от магии, как полагали многие. Невосприимчивостью к чародейству обладали только земли, лежащие в центре страны, чего не скажешь о ее границах. За время существования Конкордии князья Любартовичи, ставшие Тройгелонами по имени первого "белого" князя Трайга, выторговали и прикупили себе немало приграничных земель, расширив свою территорию до Палясья на юге и до Вильны-на-Нерисе на севере. Эти земли дали княжеству возможность обороняться от чужой магии. У него, конечно, были свои маги, но "свои" маги были ценны только за пределами "белого пятна". Это и определяло отношение к ним как к людям, мягко говоря, иным.
Когда в семье Оболонских, владения которых находились в западной части "пятна", случайно обнаружилось (во время увеселительной поездки в Венецию), что младший сын обладает неким Даром, граф Фердинанд был крайне раздосадован. Поначалу он просто пытался игнорировать этот факт, уверяя всех, что ничего страшного не произошло, что Дар не чахотка и жить с ним можно. Однако когда недоросль Иван-Константин внезапно всерьез заинтересовался своими способностями и настоял на обучении в университете, граф Фердинанд понял, что сын отныне – отрезанный ломоть. Дальше дело пошло еще хуже. Вернувшись в Конкордию, двадцатитрехлетний Константин не бросил свои ужасные занятия, не вошел в число придворных, как того требовала ситуация, и даже не воспользовался выгодным предложением уехать послом в Италию, но просто поступил на службу. И куда? К этому несносному Аксену! Граф Оболонский был в ужасе. Константин время от времени наезжал в отчий дом, чтобы выразить свое почтение матушке, но с отцом и старшим братом поддерживал весьма холодные отношения. Это продолжалось уже два года.
Так почему он все-таки продолжал заниматься тем, что ездил по задворкам Конкордии в поисках спятивших магов и ведьм?
Он очень не любил ответ на этот вопрос, потому что врать самому себе было глупо, а правда была нелицеприятна.
Не было никакого героизма в его поступке. Не было ни следования идеалам, которые только в буйной юности казались чистыми и безупречными, ни неестественной склонности творить добро просто так, из-за предрасположения души. Он не был ни добр, ни невинен, ни доблестен. Служить к Аксену он пошел с целью отнюдь не возвышенной: по возвращении домой из университета, раздосадованный произошедшими там событиями и удивленный более чем холодным приемом домашних, он сильно возжелал досадить отцу и брату, которые слишком ценили свое положение в обществе. Выходка младшего Оболонского и вправду не осталась незамеченной среди конкордской знати, но теперь, по происшествии двух лет этот поступок стал выглядеть глупым и ребяческим. Аксен подозревал нечто подобное, стараясь не столько унизить Константина, сколько заставить его уйти из Особенной Канцелярии по доброй воле, ибо столь высокородных чиновников канцелярия в услужении не держала, однако результат неожиданно оказался обратным: раз за разом объезжая провинцию, сталкиваясь с людьми и нелюдьми, Константин втянулся в работу. Неожиданно для себя даже увлекся. Однако в этом он не видел заслуги каких-то особенных его качеств, за исключением разве что странной тяги разгадывать загадки, раскрывать тайны, но и это фундаментальными чертами характера не назовешь. А если ему и сопутствовал успех на протяжении всех двух лет, то этому причина – опыт, привычка и въедливость, стремление все доводить до конца и ничего более, говорил он сам себе. Да и желание избавиться от горького осадка, до сих пор оставшегося от неблаговидной причины его прихода в Особенную Канцелярию, заставляло трудиться усерднее. А причина была проста, хотя вовсе и не очевидна ему самому: он был еще молод и горяч, а главное, не столь искушен и не столь безнадежно черств в проявлении чувств, каким хотел казаться и каким сам себя считал.
Но об этом Константин не говорил никому и никогда. Он вообще не любил говорить о себе и теперь был немало удивлен, когда обнаружил, что в обществе старенького лекаря Гаврилы Лукича, фуражира ведьмачьего отряда откуда-то из глубин необъятной России, он столь словоохотлив.
…Они еще долго разговаривали обо всем, аккуратно обходя в неспешной беседе обстоятельства смерти Кардашева, потом просто долго молчали, наблюдая за тем, как ложатся густые синие тени на озерную гладь и темнеет чистейшее, без малейшего мазка облаков высокое небо…
К ночи Оболонский обошел вокруг овина, где устроился на ночь отряд, и неторопливо уложил на землю неприметные крохотные пучки трав, улыбаясь про себя – в его действиях явно сказывалось влияние Лукича: необработанные травы – не из арсенала дипломированного тауматурга. Не ахти защита, ни на грош колдовства, к утру развеется, но большей и не надо. А использовать здесь магию ночью было бы ошибкой. Он и так слишком явно заявил о себе и опасался, что его действия незамеченными не остались.
Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы понять: на Волхином ставе Хозяин, или как его там, об Оболонском не знал. Или не считал его противником. А вот о Германе и его отряде был осведомлен неплохо. Каким же образом? Откуда? Пусть Кардашев и не скрывал намерений в своей ловле "на живца", осведомленности Хозяина это все же не объясняло. За отрядом явно следили. Кто-то неподалеку. А теперь будут следить еще больше. Использовав магию, Константин объявил себя и тем самым потерял право оставаться в тени, право действовать незаметно, но не жалел об этом. Оно того стоило.