– Вижу, – восхищенно прошептал он, тыча пальцем в голубоватое марево, в порошок, не упавший, как ему и положено, на землю, но взвесью застывший в воздухе, удивительно похожем на подкрашенную синью воду высотой в полтора человеческого роста. Тогда заметили и остальные. На границе раскрашенного столба воздуха появилась туманная фигура, цветом чуть более интенсивным, чем фон. Фигура решительно двигалась задом наперед, пикантно присела, смешно вскочила и продолжила свой путь назад, скоро исчезнув из поля зрения.
Стефка хихикнул, а лесник обиженно протянул:
– Так то ж Вы, спадар колдун.
Оболонский ждал. Изображение получилось довольно четкое, различимое, но чем дальше по времени откручивается ход событий, тем более размытым оно будет становиться, поэтому пока успеху радоваться было рано.
Он использовал то, что в подобных случаях было нагляднее всего – эффект Доссена. Только так можно было заставить молекулы воздуха принять в регрессе то положение, которое они когда-то занимали. На практике это выглядело зрелищно, но давало слишком много воли воображению: пока специальным образом покрашенный воздух медленно перемещался, принимая в ускоренном времени те формы, которые он окружал недавно, можно было распознать контуры объектов – предметов, животных, людей – и определить их движения или перемещения. Однако без особой сноровки сделать это было непросто: контуры не всегда были резкими, иной раз цветом они просто сливались с фоном. И все-таки когда требовалось восстановить последовательность событий, эффект Доссена использовали довольно часто – в этом он был незаменим. Правда, с одной небольшой оговоркой: оригинальная формула эффекта была рассчитана для закрытого помещения, где молекулы воздуха не столь подвижны и не так подвержены внешнему воздействию, например, ветра, как здесь, в лесу. Поэтому и нужны были пространственные ограничения с помощью фигур на земле, а это снижало точность изображения.
– Кто это? – испуганно отпрянул лесник, заметив, как подернулись контуры цвета, – Это женщина?
Фигура и вправду казалась женской, но лишь потому, что на ней было бесформенное одеяние, напоминающее широкую юбку. Сильно согнувшись, женщина торопливо просеменила задом наперед, тяжело опустилась на колени, с недюжинной силой выдернула нож из земли, резко поднялась и прежним путем убежала, переваливаясь с боку на бок.
Оболонскому она показалась обычной старухой, скорее худой, но сильно сгорбленной, с довольно резкими чертами лица, однако разглядеть что-то более определенное было непросто.
– Омелька, – с благоговейным ужасом прошептал Базил, тыча пальцем в голубоватое марево.
– Ты все рассмотрел? – разжал губы Константин, и с его словами сила, удерживавшая мельчайшие голубоватые кристаллики в воздухе, исчезла. Земля медленно покрывалась легкими синеватыми хлопьями.
– Кто такая Омелька? – спросил Порозов.
– То ведьма, – понизив голос, мрачно сообщил лесник.
– Так все-таки ведьма здесь есть? – угрожающе наступая на Базила, спросил Алексей, – А ты говорил – нету?
– Так она ж незлая, – испуганно отпрянул Базил, – Омелька не злая. Ни одной живой душе зла не сделает. И старая она. Почитай, что не ходит.
– А здесь, выходит, не только ходит, а и бегает. Значит, по доброте душевной добрая ведьма Омелька оборотня и убила. Так получается?
– Так, – недоверчиво косясь и не понимая подвоха, ответил Базил.
– А как добрая ведьма Омелька узнала, что у оборотня тут схованка?
– Так же, как и вы. Пришла по евоному следу.
– Она поджидала оборотня здесь, – негромко сказал Оболонский, осмотрев землю рядом с небольшой землянкой, умело скрытой огромным комлем упавшего дерева. В землянке нашлась довольно опрятная одежда и обувь, большой кувшин с водой, котомка с хлебом, завернутым в тряпицу, ножом и огнивом, – Только в одном состоянии можно убить и оборотня, и человека одновременно – когда он превращается. Ударить человека в грудь одним ножом, удержать зверя в земле другим ножом, при том настолько далеко, насколько возможно, чтобы он не сумел выдернуть его. Да и ножи должны быть особыми. О таких не многие знают. Так ведь, Порозов?
Алексей довольно хмыкнул и гаденько-елейным голоском произнес, повернувшись к Базилу:
– Ведьма не могла прийти сюда по следам бестии после убийства на хуторе. Она заранее знала, что он будет здесь. Она ждала, что он поспешит перекинуться, а значит, заранее знала, что убийство будет. Базил, твоя добрая ведьма Омелька знала, что тех людей на хуторе зверь растерзает, но ничего не сделала. Что ты теперь на это скажешь?
– Как это знала? – потерянно развел руками лесник, – Такое не можно. Омелька добрая. Омелька защитит.
– Видишь ли, Базил, оборотень, после того, как отведает крови, не способен долго оставаться зверем. Хочешь верь, хочешь – нет, но для него это сильное потрясение, а тогда его тело перестает слушаться. Он может перекинуться в человека в любой момент. А теперь представь, что произойдет, если он перекинется недалеко от села. Голый, грязный, весь в шерсти, крови и соплях. Говорить не может, только мычит. Что ты подумаешь, увидев такое? Разве не схватишься за топор?
Базил скривился, недоуменно поскребывая затылок.
– Потому и мчится зверь в место, где припрятана одежа да вода. Здесь он перекинется, отлежится, отмоется. И как ни в чем ни бывало вернется домой. Разве ты когда-нибудь подозревал, что он – оборотень?
– Лютик? – мотнул головой в сторону мертвого тела лесник, – Не. Мужик как мужик. Дурной бывало, бабу колотил, но что б такое…
– А Омелька твоя знала, где Лютикова схованка. И поджидала тут.
– Так она ж его убила, – не сдавался Базил.
– А почему? – вкрадчиво поинтересовался Порозов.
Лесник вконец запутался.
– А вдруг это для нее наш оборотень детей таскал? А потом перестал ей подчиняться, вот она его и убила?
– Ну, барин, ты и придумаешь! – бурно возмутился Базил.
– Много ли ты про ведьм знаешь, лесник? – совсем другим тоном, холодным, угрожающим, спросил Алексей, – Много ли ты знаешь, как они себе жизнь продляют? Хочешь, чтобы у твоих соседей и дальше дети пропадали?
Базил охнул, изменился в лице.
– Веди, лесник. Самой короткой дорогой веди. И не вздумай водить меня за нос.
Базил удрученно крякнул, в сердцах хлопнул капелюшем по бедру и размашистым шагом пошел на восток. Порозов вскочил в седло, коротко наказывая Подкове позаботится о мертвеце, и скоренько поехал следом. За ним потянулись остальные.
– Это что за спектакль? – негромко спросил Оболонский, поравнявшись с Алексеем.
– Тебе раньше не доводилось из селян вытрясать дорогу к местному колдуну? – насмешливо спросил Порозов, – Пришлых магов, вроде тебя, нигде не жалуют, зато своих в обиду не дают – ни добрых, ни злых. Злых – себе дороже, как прознает колдун, что ты врагу его помог, места мокрого от тебя не оставит. А добрых уважают да любят. Таких оберегают вдвойне. Если Омельку здесь считают доброй, тебе о ней никто не расскажет, сколько ни проси. Кругами водить будут, день-деньской ни о чем тралялякать, а ведьму чужакам не выдадут. Скорее всего, Омелька и вправду старуха не вредная, оборотня убила по доброте душевной и к детям отношения не имеет. Но проверить не мешает. Что? Считаешь, тебе легче удалось бы разговорить Базила? – вдруг спросил Алексей, задетый легкой отстраненной иронией, застывшей на лице Оболонского.
– Зачем? – равнодушно ответил тот, и ирония обрела оттенок надменности, – Я и так знаю, где она.
– Знаешь? – недоверчиво переспросил Порозов. Несколько долгих секунд он смотрел на аристократический профиль едущего рядом человека и думал о том, что, пожалуй, поторопился записать его в союзники. Да, они уже не соперники. Но и не союзники, и скорее всего никогда ими не станут, – Знаешь, но не говоришь.
Оболонский медленно повернул голову, встретившись глазами с Алексеем, с трудом скрывающим нарождающийся гнев.
– Я вижу проявление магии так, как видит бестий Стефка, не глазами, нутром, – бесстрастно пояснил Константин, притягивая чужой взор к своим темным холодным глазам как магнитом, – Я чувствую любой всплеск волшбы на несколько верст кругом и могу различить ее характер. Иногда могу определить, от кого она исходит, но только когда маг пользуется своим Даром. Так вот, Порозов, Омелька – не тот человек, который нам нужен. Я не люблю ведьм и выгораживать их ни перед кем не стану, но это не она держит на цепи оборотней. И не она убила Германа. Поэтому да, не говорю, потому что визит в ее избушку бесполезен. Нам он не даст ничего нового. Но я хочу с ней поговорить, потому что теперь именно она будет следующей жертвой Хозяина.
Алексей с трудом отвел взгляд, отчаянно мотнул головой, будто стряхивая наваждение, и гнусно улыбнулся:
– Зачем же тогда ты водил нас за нос? Зачем нужны были эти фокусы с голубым воздухом?
– Ты ничего не понял, Порозов. Я не собирался потакать вашему любопытству, это все было ради Базила. Когда Омелька умрет, у этих людей не останется никакой другой защиты, кроме меня и вас. Они должны нам доверять. Они должны видеть в нас тех, кто способен их защитить – сильных и умелых. Пусть будут фокусы, главное, чтобы действенные. Люди должны знать, что Омелька оставляет нас вместо себя. На время, пока ее место не займет преемница. Постарайся и ты не выставлять себя врагом.
– Умрет? И ты так спокойно говоришь об этом? Может, ты уже и Хозяина нашел, но считаешь визит к нему бесполезным?
– Нет, Порозов, – холодно ответил Оболонский, – Хозяин мне не по зубам. Боюсь, я даже не знаю таких людей, которым он по зубам. И моли Бога, чтобы мы нашли способ его остановить до того, как он пустит в ход всю свою силу.
Мрачность тона, с которой были сказаны последние слова, поразила даже Алексея. Он нахмурился, обдумывая сказанное, однако Оболонский внезапно встрепенулся, привстал на стременах и неожиданно послал лошадь в галоп.
– Удачей будет то, если мы вообще застанем ее живой! – крикнул он, не оборачиваясь.
Глава восьмая
Островерхая крыша одинокого домика посреди моря камыша выделялась как куропатка среди цыплят. Через высокую шелестящую траву вела тонкая петляющая тропинка, то и дело ныряющая в хлипкое нагромождение почерневших веток, наваленных на ямку с болотной водой. Всадники спешили, хотя за исключением одного человека никто не понимал, к чему такая спешка. Из-под копыт взлетали комья грязи – даже в такую сушь земля здесь была пропитана водой, ветки невысоких деревьев или кустов хлестали по бокам лошадей, тучи оводов радостным гулом поприветствовали новую добычу, но скоро отстали, не способные тягаться в такой скорости.
Домик стоял на горке, открытый всем ветрам. Высоты ему, как оказалось, добавляли сваи, а точнее, четыре срубленных в половину человеческого роста ствола усохших деревьев, вспученные корни которых большей частью повылазили из земли и торчали под избой белесыми крученными змеями. Сказочная избушка на курьих ножках выглядела не слишком страшной – такие же подслеповатые оконца, черные бревна и камышовая крыша были в большинстве домов окрестных сел и хуторов, однако Базил с глухим стоном соскочил с лошади, на которой сидел позади Стефки, и замер на границе камышового моря как истукан.
– Ты что? – обернулся Стефка, останавливаясь и спешиваясь.
– Не можно, – испуганно прошептал лесник на подкашивающихся коленях, – никак не можно. Госпожа не звала.
– Брось, Базил, мы уже тут.
– Что я наделал, госпожа-матушка? Что я наделал? Зачем привел чужаков к тебе? – сокрушался тот, заламывая руки, – Не лиши меня твоей помощи, коли нужда придет!..
– Я ждала тебя, – вдруг внятно сказал хриплый старческий голос, – Подойди ближе.
Лесник встрепенулся, широко распахнул глаза и торжественно пошел вперед. И только увидев, что рядом с лежащей на земле старой женщиной на коленях стоит Оболонский, понял, что эти слова предназначались не ему.
Омелька не была ни худой, ни полной. Широкая рубаха и юбка скрывали скрюченную дугой спину, оттого казалась старуха круглым колобком. Но лицо ее больше напоминало скелет, обтянутый кожей. Стара, очень стара, подумал Оболонский, но дряхлой вовсе не была – без труда прошла часа три, миновав расстояние от места, где был убит оборотень, в свою избушку. Не слишком сильна, как колдунья, а округой правит скорее силой собственного авторитета и знанием каждой кочки, цветочка, лешего или водяного. Ее наверняка немало боятся, опасаются с ней ссориться, но уважают до слепого почитания. Есть в ней и ведьмачий дар.
Что еще он знал о ней? Да, пожалуй, что и ничего. Феры предпочитают держаться подальше от тауматургов, а те тоже не питают любви к колдунам да ведьмам – вот и все отношения.
Но сейчас перед ним лежала не злобная ведунья, он видел лишь страдающую старую женщину, на глазах теряющую последние силы.
– Я попробую помочь, – Константин поднял руку с зажатым между пальцами амулетом, но старуха твердо отвела ее.
– Брось, – неожиданно зычно сказала она, – Я уже свое отжила. Не трать время попусту.
Оболонский нехотя кивнул, нагнувшись, чтобы поддержать седую растрепанную голову, неуклонно закатывающуюся назад.
– Ты, конечно, хочешь знать, кто правит оборотнями да водными? И я хотела. Четыре месяца искала, а так и не нашла. Он хитрый, следов не оставляет. Водяники его страх как боятся, даже мне не сказали, кто это, а я уж, поверь, спрашивать умею. Он сильный, берегись его, волшебник, – скороговоркой проговорила женщина, на глазах теряя силы. Оболонский еще ниже нагнулся, чтобы расслышать почти невнятный шепот, – Пойдешь в Холотову рощу, кликнешь моим именем Петрушу, он поможет, чем сможет. Только будь с ним построже, баловаться любит…, – она неожиданно сильно вцепилась в мужскую ладонь и неуловимым движением проткнула кожу булавкой, которую искусно прятала в другой руке. Оболонский с досадой отдернул руку, но на землю с ладони успела скатиться капля крови. Старуха скосила вниз глаза и удовлетворенно откинулась назад.
– Ну вот и все, родимый, залог оставлен, – с блаженной улыбкой опять внятно сказала Омелька, закрывая глаза, – Ты справишься, я сразу почуяла в тебе это… ты сильный… справедливый… Слышишь землю? Я завещаю тебе защищать ее, волшебник, как дитя родное. Ну вот и все. Теперь я могу уйти с миром.
Улыбка так и осталась на ее обрамленном седыми прядями лице, старческом, сморщенном, в пятнах от солнца и прожитых лет, даже когда дыхание совсем покинуло ее.
Константин бережно уложил тело на землю, сложил сухонькие, коричневые от загара многотрудные руки на груди, поправил громоздкий амулет-оберег из плетеных веточек, ягод, камней, косточек.
– Зря ты это сделала, колдунья, – с грустной улыбкой тихо сказал он, – Твои чары меня не остановят, и здесь я надолго не задержусь. Выбрала бы ты себе преемника получше. А Хозяина я и без твоих напутствий найду.
Базил медленно бухнулся на колени рядом с мертвой Омелькой и громко запричитал-застонал…
– Эй, чародей, ты куда? – Порозов только и успел, что удивленно крикнуть вслед, как камышовое море поглотило ускакавшего всадника.
Ненадолго Оболонский заглянул на хутор. Услышав быстрый топот копыт, Лукич оторвался от непременной сортировки собственных запасов и удивленно поднял голову.
– Константин Фердинандович, – радостно вскочил фуражир, размахивая зажатой в руке связкой чьих-то клыкастых зубов, как молодка нарядными бусами.
– Как Аська? – первым делом спросил Оболонский, энергично спешиваясь.
– Добра, добра, – раздался бодрый, молодой, чуть картавящий голос откуда-то сбоку. Асметтин полулежал в теньке под яблоней, вытянув раненую ногу, аккуратно перевязанную чистой холстиной от паха до колена, и строгал деревянную ложку. Ложка получалась не ахти, корявая да кривая, неумелый мастер срезал слишком много не там, где надо, и оставлял там, где надо бы убрать, но не унывал: умение – дело наживное. Неизменная широкая улыбка расцветала на юном лице всякий раз, как Аська замечал обращенное на него внимание.
– Ты водяного слышишь? – быстро спросил Оболонский.
Лицо у Аськи настороженно вытянулось, глаза посуровели, зрачки медленно повернулись слева направо и замерли.
– Ховается, бести, – глядя прямо на тауматурга, ответил Аська.
– Прячется? – переспросил тот, – От тебя? Боится?
– Не, – коротко ответил видец, – Боится не я. Боится Хозяин.
– Ты можешь узнать у него, кто Хозяин?
Аська молча раздумывал, не отрывая взгляда от Константина. Веселость сошла с его облика целиком, скулы неуловимо заострились, губы сложились жесткой складкой, глаза стали холодными и отстраненными. Теперь он куда больше походил на человека, способного применять силу и убивать, но такая перемена Оболонскому совсем не нравилась.
– Он еще не совсем оправился, – беспокойно встрял в разговор Лукич, осторожно подходя сзади.
Оболонский промолчал.
– Я пробую, – кивнул Аська, хватаясь за амулет, висящий на груди.
– Постой, – кинулся к нему Оболонский. Тауматург сел перед видцем на колени, достал из своей вместительной сумки стеклянный пузырек и отпил маленький глоток пахучей жидкости. Снадобье привычно обожгло горло и взорвалось пожаром в желудке. "Осторожно бы надо с эликсиром", – мимоходом сказал сам себе маг, ощущая, как предельно обостряются органы чувств, – "Так и слабоумие заработать недолго". Тогда он еще не знал, что вопреки всякой осторожности, в ближайшие дни снадобьем ему придется пользоваться слишком часто.
– Давай, – кивнул он видцу, хватая того за запястья. Органы чувств взорвались чужими ощущениями, однако Оболонский прекрасно понимал: то, что он чувствует, лишь очень бледное отражение чувств Аськи. На мгновение он содрогнулся, подозревая, какому испытанию подвергает неокрепший после ранения организм парня.
Поляна перед хутором, берег озера да и само озеро неуловимо изменились. Снадобье позволяло ему не только частично разделить ощущения Аськи, но и усилить свои собственные, а это значило, что он способен не просто увидеть водяного внутренними глазами видца, но и заметить следы волшбы – того, на что сам Аська не годился.
…Реальность изменилась, тауматург, смотрящий глазами видца, был ни здесь, на берегу озера, ни там, в потустороннем мире. Образ водяного, далеко не такой, как его представляет обыватель, заслонил собою все в сознании – существо, состоящее из грязной воды, перегнивших водорослей, тины, зеленой ряски, полуразложившихся жаб и прочего, чему нет строгого определения, металось из стороны в сторону, роняя невесомые брызги. Бестия тряслась в страхе, пыталась вырваться из захвата Аськи и уйти в спасительную иную реальность, недоступную силам человека, но не могла.
– Покажи человека, которого ты боишься больше, чем меня, – раскатом грома в сознании обманчиво миролюбиво прозвучал голос Аськи – уверенный, грозный, пугающий и совсем не похожий на тот дружелюбный, чуть картавый голосок улыбающегося золотоволосого юноши.
Водяной застыл. На мгновение Оболонскому показалось, что бестия превратилась в лед – такой крайней степенью оцепенения оказалась скована она. Ужас, волнами доходящий через сознание Аськи, ошеломлял.