- Это то, что произошло на самом деле. Именно так была разрушена семья Элиаса. Ида исчезла, а Мириам… С того момента, как Элиас не дал мне вывезти Иду из гетто, Мириам стала его ненавидеть. Она не позволяла ему к ней даже прикасаться. Элиас для нее больше не существовал. Мириам замкнулась в себе. Она испытывала очень сильные душевные страдания. Она испытывала такие страдания, каких вынести не могла.
- А ты решил ее утешить, да? - Элиас бросил на Моше гневный взгляд, а затем отвернулся. - Смотрите! - вдруг сказал он, вытаскивая откуда–то из–под своей куртки потертую фотографию и показывая ее другим заключенным. - Это Ида. Моя маленькая Ида.
Окружавшие Элиаса заключенные стали в нее всматриваться. С фотографии на них смотрела Ида - маленькая, милая, с длинными белокурыми косами и с грустной улыбкой обреченного человека.
- Ты безумец, - сказал Берковиц. - Ты спрятал у себя фотографию! Если об этом станет известно, тебя до смерти забьют палками. Ты подвергаешь себя бессмысленному риску!
Элиас, ничего не отвечая, лишь пожал плечами. Он держал фотографию в руке так, как будто это было нечто очень–очень хрупкое. Несколько секунд спустя он засунул ее обратно под куртку.
- Она - единственный человек в мире, который меня никогда–никогда не обманывал.
- Хватит! - сказал Отто. - Хватит уже этих мелких буржуазных драм. Мы в концлагере. Предаваться сентиментальным переживаниям по поводу нашей прежней жизни нет никакого смысла. Этой жизни больше не будет. Нам нужно думать только о том, что происходит с нами сейчас.
Яцек сделал шаг вперед.
- Хорошо, очень хорошо… А теперь давайте–ка посмотрим, кто оказался здесь, в этом бараке… "Красный треугольник", подозреваемый в том, что он предатель, еврей–торгаш, предавший лучшего друга, набожный еврей, не позволивший своей дочери спастись и тем самым толкнувший жену в объятия своего приятеля, гомосексуалист, с которым имели интимную близость многие Prominenten и который получал от них за это различные поблажки, богатый еврей–финансист, до недавнего времени имевший деловые отношения с нацистами, старый еврей, который уже вот–вот умрет…
- Не забудь про уголовника–поляка, который выслуживается перед эсэсовцами, и его помощника, который даже здесь, в этом бараке, и то уже пытался избивать других заключенных, - сказал Моше. - Получается, что подходящих кандидатов на расстрел у нас тут более чем предостаточно.
- Подождите–ка, - вмешался Берковиц. - Вы упомянули восемь человек, а нас здесь - девять. Вы забыли про него, - Берковиц кивнул в сторону блондинчика.
- И то верно, - сказал Яцек. - Думаю, уже пришло время разобраться, кто он вообще такой. Сейчас, возможно, выяснится, что в нашей компании есть и вполне приличные люди.
Они подошли к блондинчику, по–прежнему хранившему молчание, но так и не успели задать ему ни одного вопроса: дверь барака снова отворилась.
8 часов вечера
Обершарфюрер застыл, широко расставив ноги, посреди входа в прачечную.
- Комендант хочет знать, выбрали ли вы кого–нибудь, - сказал он.
- Он дал нам время до завтрашнего утра, - ответил Берковиц. - А сейчас… который сейчас час?
- Восемь.
- Почему же нам не принесли похлебку? Мы не ели ничего с сегодняшнего утра…
- Направьте по этому поводу официальную жалобу по форме WH–114. Заполните соответствующий формуляр. Его должен взять у вас соответствующий Blockältester, а у него - Lagerältester.
Обершарфюрер, довольный своей шуткой, рассмеялся.
- Похлебку вы рано или поздно получите, - сказал затем он. - А сейчас нам нужно заняться кое–чем иным.
Он обернулся и подал какой–то знак солдатам, стоявшим снаружи барака.
Häftlinge - все девять - затаили дыхание.
В просвете двери появилась ладонь - ладонь с тонкими, хрупкими, почти прозрачными пальцами. Мгновением позже стала видна вся рука - рука в полосатом рукаве. Затем…
В барак зашла женщина.
Сделав несколько шагов, она нерешительно остановилась: ее ослепил свет лампочки. Моше и Элиас побледнели.
- Мириам, - позвал Моше.
Элиас ничего сказать не решился. Нижняя челюсть у него дрожала.
Женщина стояла молча. Она была одета в слишком большую для нее полосатую униформу, более чем наполовину скрывавшую худющие ладони и ступни. Волосы ее были коротко подстрижены и топорщились неровными клочьями. Машинка парикмахера, как обычно, поработала кое–как. Под глазами у женщины виднелись темные круги, щеки запали, а глаза во ввалившихся глазных впадинах сильно выдавались вперед. Лишь легкое подрагивание век выдавало ее волнение.
- Прекрасно, прекрасно, - усмехнулся обершарфюрер. - Вы, я вижу, друг с другом знакомы. Значит, вам будет весело. Инструкции запрещают держать мужчин и женщин вместе, но на этот раз мы сделаем исключение. Если вам это не понравилось, напишите жалобу по форме КК–206.
Не проронив больше ни звука, он повернулся, покинул барак и закрыл за собой дверь. Häftlinge остались одни. Их опять стало десять.
- Мириам, - снова позвал женщину Моше, делая шаг по направлению к ней.
Мгновением позже шаг к ней сделал и Элиас, однако, осознав, что Моше его уже опередил, он резко повернулся, отошел в сторону и уставился на стену, пытаясь казаться равнодушным.
- Мириам… - повторил Моше, подходя к женщине. Та ему ничего не ответила.
Лицо Алексея расплылось в ухмылке.
- Ух ты! - сказал он. - Похоже, к нам сюда прибыла лагерная потаскушка.
Пауль, все это время хранивший молчание, вдруг с рассвирепевшим видом рявкнул:
- Ruhe, Schwein![58]
Подскочив к Алексею, он ткнул ему пальцем в грудь и сказал:
- Я займаю посаду в германському управлінні. Якщо доторкнешся до цієї жінки ще раз, я зроблю так, що ти згориш у крематорії. Зрозумів?[59]
Алексей, побледнев, испуганно закрыл рот. Присущая ему наглость тут же куда–то улетучилась. Так ничего и не ответив, он опустил взгляд и уставился в пол. Остальные заключенные ошеломленно смотрели на эту сцену, не понимая, что происходит.
- Что он тебе сказал? - спросил у Алексея Яцек.
Его помощник ничего не ответил хозяину.
Моше тем временем подошел почти вплотную к Мириам и протянул было руку, чтобы легонько погладить ее по голове, однако не успел ее коснуться, как она резко отбила ладонью его руку в сторону.
- Не трогай меня!
- Мириам, ты не знаешь… Мы…
- Все я знаю. Herr Oberscharführer мне все разъяснил. Мы должны выбрать одного из нас до завтрашнего утра.
- Об этом и идет речь. Мы…
- Делайте, что хотите, - перебила его Мириам. - Мне на это наплевать. Мне уже вообще на все наплевать, разве ты не понимаешь?
Обойдя быстрыми шагами Моше, она раздвинула развешенную на веревках одежду и ушла в темную часть барака. Моше направился было вслед, но ему вдруг преградил путь Элиас.
- Нет, - сказал раввин. - Оставь ее в покое. Ты и так уже причинил ей много вреда.
Моше попытался было обойти Элиаса, но тот схватил его за запястье и впился в него пылающим взглядом:
- Нет!
Моше покачал головой и повернул назад.
Тем временем Яцек поднял несколько одеял и каким–то непонятным образом умудрился завесить ими освещенное лампочкой окно, чтобы через него ничего не было видно.
- По крайней мере мы будем знать, что здесь, в этом бараке, нас никто не видит и что принимать решение и в самом деле будем только мы, - сказал он.
- Вы подвергаете риску готовящийся побег! - возмутился Отто. - Вы не можете так поступать! Вы…
- Яцек прав, - перебил его Берковиц. - Пока мы не узнаем, есть ли среди нас доносчик или нет, нам лучше быть осмотрительными.
Отто собрался было возмущаться и дальше, но передумал.
- Ну, - сказал Яцек, - и какое мы теперь примем решение?
- Видишь ли, Феликс, большинство людей думают, что шахматы - это метафора идеального сражения.
Мальчик взирал на расставленные фигуры, не проявляя большого интереса к заумным словам отца.
- И это, конечно, правда. Это идеальное сражение, потому что силы на поле боя равны, и единственное имеющееся преимущество заключается в том, что белые ходят первыми.
Комендант прикоснулся к коню.
- Все зависит только от ума и способностей полководца. - Он вздохнул. - К сожалению, в реальной жизни так бывает не всегда. Наполеон, например, говорил, что опытным генералам он предпочитает генералов удачливых. Удача очень часто оказывается главным фактором. Проявляя упорство и усердие, ты можешь оказаться уже совсем близко от цели, но… но тут вдруг из–за какой–нибудь мелочи все идет прахом…
Брайтнер уставился куда–то в пустоту: он перебирал в уме последние новости, поступившие с фронта.
- Однако шахматы не только своеобразное сражение, - снова заговорил он. - При помощи шахматных фигур можно давать характеристику людям. Возьмем, например, коня. - Он взял с шахматной доски фигуру и показал ее сыну. - Конь уникален тем, что он может при одном и том же ходе двигаться в разных направлениях. Конь - это фигура, которая может обойти вокруг тебя, может резко нарушить баланс, к которому ты уже вроде бы привык, может напасть на тебя с тыла. Он - участник сражения, который способен на непредвиденные действия, который может застать тебя врасплох, который не идет к цели по прямой, а предпочитает использовать извилистые пути.
Брайтнер поставил коня на доску и взял с нее другую фигуру.
- Прямая противоположность коню - ладья. Ладья - отважный участник битвы, полный силы и мужества, однако при этом, увы, весьма предсказуемый… Она движется напролом по прямой. К сожалению, она не умеет приспосабливаться, не может находить альтернативные решения. Короче говоря, гибкости в действиях ей явно не хватает.
Феликса, похоже, заинтересовали подобные рассуждения. Он взял с шахматной доски слона.
- А слон, папа? Слон ведь тоже движется по прямой.
Брайтнер улыбнулся.
- Не совсем так, Феликс. Движение слона и в самом деле похоже на движение ладьи. Однако слон движется отнюдь не по прямой, нет, - он движется наискось, то есть под углом. Он не может резко сворачивать в сторону, как это делает конь, но в то же время его движения полны коварства. Если ты зазеваешься, слон тут же внезапно нагрянет и покарает тебя за это. Благодаря своим движениям наискось он способен прорваться сквозь самую глухую защиту… чего никогда не сможет сделать ладья.
Феликс взвесил на руке черного слона, которого он взял с шахматной доски, и подозрительно на него посмотрел. Слон ему почему–то не нравился.
- А пешки, папа?
- Пешки - это пушечное мясо. Рядовые солдаты. Но и за ними следует присматривать. Они единственные фигуры, которые уничтожают противника не в том направлении, в котором движутся по шахматной доске: они движутся прямо вперед, а съедают фигуры противника по диагонали. Они немного похожи на солдата–пехотинца, который, если дать ему пулемет, может стать очень опасен.
Брайтнер выбрал еще одну фигуру.
- А еще есть королева.
- Она самая сильная, папа. Самая сильная из всех.
- Ты прав. Самая сильная и, стало быть, самая ценная. Именно поэтому ты не можешь позволить себе ее потерять. Ты ее должен беречь. Тебе не следует вовлекать ее в открытый бой. Королева вступает в схватку только тогда, когда это для нее безопасно. Или же когда нет другого выхода.
Мальчик с уважением посмотрел на последнюю шахматную фигуру.
- Остался только король, папа.
- Да, остался только король.
Брайтнер подхватил с доски короля и, поднеся его чуть ли не к самым глазам, стал внимательно рассматривать - как будто видел фигуру в первый раз.
- Король. Главная цель игры.
- Но сам он ни на что не способен, папа. Это странно, не так ли?
- Ты прав. Он перемещается за один ход только на одну клетку. Он такой немощный и беззащитный, что для его защиты пришлось придумать специальный ход - рокировку.
- А разве королю не следовало бы быть самым сильным из всех?
- А он и так самый сильный, Феликс. Король ведь это не только тот, кто участвует в сражении, чтобы командовать солдатами. Король играет гораздо бóльшую роль. Он - идеал, за который все сражаются. Он - святой Грааль, высшая цель, истинный смысл любой войны. Он не человек и не обычная шахматная фигура, он нечто гораздо более важное. Он то, ради чего мы вступаем в сражение.
Брайтнер бросил взгляд через окно наружу - на погрузившийся в темноту лагерь, - словно бы ища там подтверждения только что произнесенным им словам. Однако единственное, что он увидел, - это прожекторы на караульных вышках. Переведя затем взгляд обратно на шахматную доску, он поставил короля на место.
- Ну ладно, - вздохнул он. - Думаю, мы можем начинать.
- Итак, что скажете? - не унимался Яцек.
- Делайте, что хотите. Меня это не касается, - сказал Отто.
- То есть как это? Почему тебя это не касается? - удивился капо.
"Красный треугольник", ничего ему не ответив, повернулся к остальным.
- Я имею слишком важное значение для того плана, который мы разработали. Я должен выжить. Не ради самого себя, а ради будущего, ради всех нас.
Стало очень тихо.
- Об этом мы, возможно, подумаем потом, - несколько секунд спустя сказал Берковиц. - Относительно тебя у нас имеется много сомнений, нам еще предстоит многое обсудить. Однако если принять в расчет все и вся, то у меня прямо сейчас возникает вопрос: а почему бы нам не выбрать Алексея? Мы все знаем, кто он. Нам всем приходилось терпеть от него побои.
- Ничего у вас не выйдет, - громко заявил Алексей. Достав из–под своей куртки нож, он выставил его вперед и оскалил зубы. - Первому, кто попытается ко мне подойти, я перережу глотку. Ко мне или к нему, - Алексей показал на Яцека, и на этот раз капо его урезонивать не стал.
Тут в разговор вмешался Элиас.
- А вот у меня нет никаких сомнений, - сказал он дрожащим голосом. - Я рассказал вам, что произошло с нами - со мной и с Мириам. Возможно, мой рассказ вам был неинтересен. Теперь давайте поговорим о лагере. Про то, что происходит в лагере, вы все прекрасно знаете. И вам прекрасно известно, что Моше ежедневно якшается с нацистами. Он не испытывает к ним ненависти - он проворачивает с ними какие–то делишки, заключает сделки. Вполне возможно, что объектом этих сделок являемся и мы. Я не знаю, каким образом он умудряется уносить из "Канады" всякую всячину - часы, драгоценности, граппу[60], сигары… Он покупает себе столько хлеба и похлебки, сколько захочет. Он покупает даже маргарин! Я не удивлюсь, если эсэсовцы иногда позволяли ему заходить и в блок 29. Тебе нравятся польки, да, Моше?.. Такой человек, как он, способен на все, и вы об этом знаете. Я ему не доверяю.
Моше покачал головой.
- Да, я проворачиваю кое–какие дела с немцами, это верно, - сказал он, глядя поочередно прямо в глаза каждому из смотрящих на него заключенных. - В Варшаве я был агентом по продаже недвижимости и поэтому привык общаться с самыми разными людьми. В моем ремесле мне пришлось научиться разбираться в людях: быстро улавливать, какого типа эти люди, чего они хотят, что им нравится и что не нравится. Иногда они и сами этого не знали, и мне надлежало уметь им подсказывать. Я обладал способностью представить все так, как будто я предлагаю им как раз то, чего они и сами хотели. Поэтому мне удавалось заключать очень выгодные сделки. И в этом нет ничего странного.
Моше медленно обошел вокруг стола.
- Немцы хорошо умеют воевать, а вот с коммерцией они справляются похуже, - продолжал он. - Коммерческими сделками умеют успешно заниматься такие, как я, и такие, как он, - Моше показал на Берковица. - Даже здесь, в концлагере, я ежедневно заключаю различные сделки. Однако этими своими действиями я пытаюсь достичь того же самого, чего пытаетесь достичь и все вы, - я пытаюсь остаться в живых.
Он дошел до того места, с которого начал обходить стол, и остановился.
- Что в этом плохого? Может, я должен не вступать с врагом вообще ни в какие контакты? Я должен предпочесть смерть, чтобы сохранить - как это называется? - свое достоинство?..
Никто ему ничего не ответил.
- Может, вы думаете, что если бы я не проворачивал никаких дел с нацистами - чтобы раздобыть хлеба, хорошей похлебки или сигарет, - то русские уже нагрянули бы сюда и нас бы освободили? Вы думаете, что если бы я не таскал различные ценные предметы из "Канады", то Берлин бы уже пал? И, по–вашему, я не был бы уже мертв?.. Меня уже давно запихнули бы в газовую камеру, а затем сожгли бы труп в крематории. Ну и что с того, что местные эсэсовцы присвоили благодаря мне несколько золотых часов?..
Элиас, слушавший этот монолог с негодующим выражением лица, не выдержал и перебил Моше:
- …взятых у того, кого убили - не забывай об этом! Взятых у тех, кто ушел в мир иной! Взятых у женщин, которые выходили из вагонов на железнодорожной платформе концлагеря, не зная, что их здесь ждет!
- Да, и у них тоже, - кивнул Моше. - Тебя хоть раз отправляли на железнодорожную платформу концлагеря встречать новоприбывших, Элиас?.. Нет. Ну что ж, я тебе сейчас расскажу, что там происходит. Такие, как мы, Häftlinge утешают там вновь прибывших, говорят, что с ними ничего плохого не произойдет. Женщин и детей отводят в одну сторону, мужчин - в другую… "Не переживайте, друзья, скоро вы будете вместе. После душа…"
- Ты… ты… - Элиас не мог подобрать подходящих слов.
- Я - чудовище? Может быть. Так поступал я и так поступали другие. И ты, Берковиц, тоже так поступал. Ты тоже бывал на той платформе и тоже говорил вновь прибывшим, что ничего плохого с ними не произойдет. Или я говорю неправду, Берковиц?
Берковиц ничего не ответил.
Моше снова повернулся к Элиасу.
- Знаешь, почему мы так поступали? Потому что предотвратить это невозможно. Все равно все происходило бы именно так, как хотят эсэсовцы, а нас, если бы мы отказались успокаивать новоприбывших…
- …вас избили бы палками.
- Или убили бы - убили бы одним сильным ударом по голове. А теперь скажи мне, раввин: я неправ? Что говорится по этому поводу в Талмуде? Или в него забыли включить соответствующий раздел?
Иржи, сидя в углу барака, начал медленно хлопать в ладоши.
- Браво! Брависсимо! Когда снова откроется Kabarett, я тебя туда заангажирую.
"Розовый треугольник" развернулся и убрался за висевшую на веревках одежду. Моше через узенький просвет между предметами этой одежды увидел, что он, подойдя к сидевшей на одеяле Мириам, сел рядом. Затем он робко погладил Мириам по ее коротким волосам. Его руку она отталкивать не стала.
- Бедняжка… - сказал Иржи. - Ты, наверное, изрядно намучилась…
Алексей наблюдал за этой сценой с насмешливой улыбкой. Затем его взгляд переместился на тех, кто собрался вокруг стола. Пауля среди них не было: он стоял поодаль. Покосившись на блондинчика, Алексей заметил, что он о чем–то задумался.
- А если мы выберем ее? - сказал Алексей тихим голосом - таким тихим, чтобы его не услышал Пауль.
- Ты рехнулся! - покачал головой Моше.