- Ну а теперь, если вы соедините эту деталь с ситуацией в целом, что получится?
Моше посмотрел на остальных заключенных, слушавших его молча.
- Кое–кто передает кому–то какие–то сигналы, - ледяным тоном произнес Яцек.
Все настороженно посмотрели на него.
- Именно, - кивнул Моше. - Кое–кто передает сигналы. Я не удивлюсь, если это окажется азбукой Морзе - ну, или чем–то в этом роде.
Отто побледнел.
- Вы рехнулись. Как вы могли вообразить, что…
Моше встал лицом к лицу к Отто. Ростом Моше "красному треугольнику" не уступал, но вот статью еврей не вышел. Тем не менее Моше чувствовал, что в данный момент сила на его стороне.
- Мы ничего не воображаем, Отто. Мы наблюдаем и делаем выводы. Давай–ка скажи нам, кто там, снаружи, ждет твоих сигналов?
Отто попытался было ответить на данное обвинение иронической улыбкой, однако вместо нее на его лице появилась лишь неестественная гримаса.
- Вы рехнулись… С какой стати я должен был бы передавать сигналы наружу? Чушь какая–то!
- Возможно, там, снаружи, твоих сигналов ждет какой–нибудь эсэсовец, который затем побежит сообщить о них коменданту. В лагере полно доносчиков, разве нет? Возможно, вся эта возня по поводу побега - всего лишь грандиозный спектакль. Возможно, комендант собрал нас здесь, в этом бараке, потому что ему захотелось выяснить нечто совсем иное…
- Вы забываете, что я…
- Ты - "красный треугольник", это мы знаем. А может, ты продался коменданту. Может, Брайтнер хочет узнать, не прячет ли Kampfgruppe[54] кого–нибудь из своих товарищей в нашем бараке. А кто лучше других смог бы помочь ему это выяснить, если не ты? Ты ведь тоже товарищ! И это само по себе ничего не значит: когда такие вот товарищи становятся капо, они ведут себя, как и все другие капо, а то и хуже. Они избивают других заключенных! Очень жестоко избивают!
Лицо Отто покраснело от волнения, но он ничего не сказал в ответ.
Иржи, обойдя почти все помещение по периметру своей специфической походкой, подошел к Моше и Отто.
- Знаете, что мне в данной ситуации пришло в голову? Старая еврейская байка… О, вы ее, наверное, знаете и без меня, - произнося эти слова, Иржи посмотрел на Моше, Берковица и Элиаса, - а вот все остальные не знают. Итак, жил да был в Будапеште богатый торговец. Каждый раз, когда он заключал выгодную сделку, он заставлял свою жену использовать для освещения дома всего лишь одну свечу. Если же дела у него шли плохо, он говорил жене зажечь много свечей и расставить их по всем комнатам. Его жена не понимала, зачем так нужно делать, и однажды она у него об этом спросила. "Все очень просто, - ответил муж. - Когда дела идут плохо, это должно раздражать не только меня, но и других: они, видя ярко освещенный дом, будут думать, что я заграбастал много денег, и им будет завидно. Когда же дела у меня идут хорошо, я хочу доставить хотя бы небольшую радость и другим: они будут довольны, если увидят, что я не могу позволить себе зажечь в доме больше одной свечи".
Иржи рассказал эту байку с надлежащей мимикой и соответствующими интонациями - как искусный актер. После его последних слов наступила такая же напряженная, но кратковременная тишина, какая наступает в театре после того, как опустился занавес.
- Я бы сказал, что эта твоя байка подходит для данной ситуации как нельзя кстати, - сказал Моше. - Есть, правда, кое–какие маленькие отличия. Во–первых, у нас тут не торговец из Будапешта, а коммунист из… Откуда ты, Отто?
- Из Рурской области.
- …коммунист из Рура. Во–вторых, персонаж этой байки насмехается над завистливостью соседей, в то время как здесь… Отто, кому ты передавал свои сигналы?
Немец осмотрелся. В направленных на него взглядах сквозило явное недоверие. Если бы сейчас стали выбирать, кого отправить на расстрел, никто из стоявших вокруг Отто людей долго раздумывать бы не стал.
- Ну хорошо, - сказал Отто после бесконечно долгой паузы. - Я вам все расскажу.
Он подошел к окну, а затем, повернувшись, встал к простирающейся за ним безграничной темноте спиной.
- Я никакой не доносчик. Я - руководитель Сопротивления.
Он бросил испепеляющий взгляд на Яцека.
- Послушай меня внимательно. Если ты побежишь сообщать об этом эсэсовцам, ты не проживешь и одного дня. Мои друзья перережут тебе горло, едва только в лагере погаснет свет.
- Ты сейчас не в таком положении, чтобы кому–то угрожать, Отто, - покачал головой Моше. - Лучше рассказывай дальше.
- Тот побег был организован нами. Мы придумали, как его осуществить. Как именно - этого я вам сказать не могу. То, что произошло несколько дней назад, - это был всего лишь пробный побег. Он удался, и теперь настало время перейти к более крупным масштабам. На этот раз убежать из лагеря должны будут видные деятели нашей партии.
- И самым первым из них, видимо, убежать должен ты, - предположил Яцек.
- Да, я. Мы собираемся провернуть нечто грандиозное.
- Собираетесь утащить самый большой котел, в котором варится Wassersuppe? - спросил Моше.
- Мы хотим организовать побег по меньшей мере десяти товарищей из нашей партии. Они входят в Arbeitskommandos[55], которые работают в "Буне". Нам окажут помощь наши друзья из Армии крайовой[56].
- И что потом? Объявите войну Люксембургу?
- Через несколько месяцев война наверняка закончится. Поэтому необходимо, чтобы партия была восстановлена как можно быстрее. На это и направлены наши усилия. То, что произошло в Германии, не должно здесь повториться никогда.
- В общем, ты жертвуешь собой ради блага Европы…
- Это будет самая значительная акция из всех, какие только совершались Сопротивлением здесь, в лагере. Все было организовано еще несколько недель назад. Меня ждут. Поэтому я и пытался с ними общаться. Они должны знать, что я еще жив. Меня схватили и упрятали сюда в тот момент, когда мы начали непосредственную подготовку к побегу. Без меня вся задуманная акция может окончиться провалом. Не позднее пяти утра я должен отсюда выбраться - выбраться любым возможным способом.
Моше молча и недоверчиво смотрел на Отто. Берковиц о чем–то задумался: он сдвинул очки на лоб и тер нос. Иржи снова стал напевать: "Saß ein Jäger mit seiner Lola…" Яцек и Алексей зыркали на Отто с нескрываемой враждебностью.
- Вы, наверное, мне не верите, - сказал Отто.
- А ты попробуй нас убедить, - ответил ему Моше.
- Ну что ж, слушайте. В Германии я учился одно время в университете, изучал медицину. Моя мать умерла, когда я был еще маленьким. Мой отец и мой брат работали на заводе Круппа. Они вкалывали на него по десять и даже двенадцать часов за смену. Я был в семье самым смышленым, и все семейные сбережения уходили на то, чтобы оплачивать мою учебу в университете. Я очень хотел стать врачом. И не просто врачом, а выдающимся врачом. Я лечил бы детей рабочих бесплатно и брал бы деньги только с тех, кто может позволить себе заплатить за лечение… Однако я, как и все другие молодые люди, еще очень плохо разбирался в жизни… - Лицо Отто помрачнело. - Как–то раз на заводе возле доменной печи произошел несчастный случай. Мой брат погиб сразу же, а отец умер пятью днями позднее, не приходя в сознание. Я, можно сказать, остался совсем один. Продолжать учебу я уже не мог. Мне пришлось пойти работать на завод. Однако о том, что произошло с братом и отцом, я не забыл.
В бараке снова воцарилась тишина.
- Это все очень трогательно, - нарушил ее Моше. - Однако откуда нам знать, что то, что ты нам рассказал, - правда? Кому предназначались твои сигналы? Почему нас теперь только девять? Почему Аристарха и того паренька отсюда увели? И кто он такой?
Моше показал на блондинчика, который все это время молча наблюдал за происходящим.
- Лично мне кажется, что ты - предатель, - сказал Моше, пристально глядя на Отто. - Ты…
Не успел он договорить, как вдруг Элиас, уже давно не произносивший ни слова, подскочил к нему в порыве внезапного гнева.
- Предатель! И ты еще осмеливаешься выдвигать подобные обвинения!.. Предатель!
Лицо раввина перекосилось от ярости. Другие заключенные удивленно уставились на него: они знали этого еврея как человека весьма кроткого. Он раньше почти никогда ни на кого не повышал голоса.
Моше ничего ему не ответил - он лишь смущенно опустил глаза. И это тоже удивило остальных заключенных: Моше слыл среди них человеком, которого ничто не могло застать врасплох.
- Предатель… Обманщик… Змей! - кричал Элиас.
Иржи попытался обнять Элиаса, чтобы успокоить, но раввин оттолкнул его.
- Настало время для того, чтобы вы узнали всю правду об этом человеке… Он еще осмеливается обвинять других в предательстве! Он! Да это же смешно!
Никто не решался угомонить разбушевавшегося раввина. Даже Яцек и Алексей с любопытством таращились на Элиаса. Отто и тот на время забыл о неприятной ситуации, в которой только что оказался.
- Этот человек, которого вы видите перед собой… это Моше Сирович, работавший агентом по продаже недвижимости, личность, пользовавшаяся известностью во всем нашем квартале - я бы даже сказал, во всей Варшаве. Не могу сказать, что его там уважали, нет. Скорее побаивались. Никто не умел так ловко проворачивать дела, как он. Волк в овечьей шкуре…
- Элиас… - умоляющим тоном произнес Моше, на мгновение поднимая глаза.
- Замолчи, пес! Ты - обманщик с ангельски невинным личиком. Прямо как у Иисуса Христа! Ты способен своей болтовней заморочить голову кому угодно. Или, может, я сейчас лгу? Нет, ты прекрасно знаешь, что я не лгу. Скольких людей ты надул своими махинациями? И евреев, и неевреев - тебе ведь все равно, кого обманывать. Но как раз таки из–за твоего умения ловко проворачивать дела тобой и восхищались, в том числе и в нашем кругу. Даже я - откровенно в этом признаюсь - в течение какого–то времени был ослеплен этим твоим талантом. Я был ослеплен им так сильно, что даже… даже стал тебе полностью доверять. Доверять тебе! Это было самой большой ошибкой в моей жизни!
- Им это неинтересно, Элиас.
- Раньше, может, было неинтересно. А вот теперь… теперь они должны знать, с кем им приходится иметь дело. Ты обвинил Отто в том, что он якобы предатель. Я не знаю, правда ли это. Однако я знаю, что ты запросто предал своего лучшего друга. И им следует об этом знать. Теперь это уже важно.
Элиас провел тыльной стороной ладони по губам. Жажда уже давала о себе знать. Здесь, в лагере, ее можно было утолить только похлебкой. Однако им ее до сих пор не принесли.
- В Варшаве, когда нас загнали в гетто, Моше стал одним из моих друзей. Можно даже сказать, что он стал моим лучшим другом. За несколько месяцев до этого он провернул для меня одно выгодное дельце, и я счел, что он это сделал потому, что он хороший человек. Я стал настолько слеп, что не заметил, что он с самого начала умышленно все подстроил…
- Timeo Danaos et dona ferentes[57], - продекламировал Иржи на латыни фразу из поэмы Вергилия "Энеида".
- Не перебивай его, - рявкнул Алексей. - Нам твои румынские поговорки совсем не интересны.
- Как я вам уже сказал, он стал моим лучшим другом, - продолжал Элиас. - Мы с женой частенько приглашали его к себе в гости. Два, а то и три раза в неделю он приходил к нам поужинать. Я и мои ближайшие родственники принимали его очень радушно - как самого дорогого гостя. Я был одурманен его вежливостью и обходительностью. Скажу вам честно, я в течение некоторого времени… да, в течение некоторого времени мне хотелось быть таким, как он. Я изучал его жесты, его мимику, его слова, даже его улыбку… Мы были им очарованы - и я, и моя дочь, и… - Элиас на пару секунд замолчал: от нахлынувших на него эмоций у него перехватило дыхание, - и моя жена. Да, особенно она.
Элиас прервал свой рассказ. Стало очень тихо.
- Вы и сами, видимо, догадались, чем это закончилось, - снова заговорил Элиас. - Прямо у меня под носом! Понимаете? Его наглость не знает пределов. Прямо у меня под носом! Надо мной смеялось все гетто… И я узнал об этом самым последним.
В глазах Иржи загорелся огонек ехидства, но он не осмелился ничего сказать. Другие тоже молчали, и лишь один только Алексей прыснул со смеху.
- Этого следовало ожидать… Наш Моше, делец, обладающий способностью договориться с кем угодно и о чем угодно, хитрый и пронырливый…
- …и все время проворачивающий какие–то делишки с нацистами - давайте не забывать и об этом, - добавил Яцек.
- Заткнись, - огрызнулся Моше. - Уж кому–кому, а не тебе сейчас читать нам лекции.
Элиас, похоже, успокоился и взял себя в руки. Теперь, после того как он выговорился о наболевшем, на душе у него полегчало.
- Я рассказал вам обо всем, чтобы вы знали, что представляет собой этот человек и на что он способен. Так что остерегайтесь ему доверять.
- Я не могу осуждать тебя за то, как ты сейчас поступил, - сказал Моше, глядя на своего бывшего друга.
- Я соврал? - спросил у Моше раввин.
- Нет, ты не соврал. Но и всей правды ты тоже не сказал. Ты хочешь, чтобы они прониклись ко мне неприязнью. Сегодня ночью мы должны выбрать из нас одного, и поэтому нужно знать все и обо всех. Я подчеркиваю: все и обо всех.
- Ты не сможешь рассказать ничего такого, что изменило бы наше представление о тебе.
- Может, и не смогу. Но я, по крайней мере, попробую это сделать. Это правда, Элиас, что я злоупотребил твоим доверием. Я виноват, и даже если бы ты меня и простил, я все равно не простил бы сам себя. Однако ты забываешь, что твоя супруга в то время пребывала в глубокой депрессии и что до такого состояния ее довел ты.
Элиас сжал себе ладонями уши и зажмурился, чтобы ничего не слышать и не видеть.
- Замолчи! Хватит! Заставьте его замолчать! Я не могу выносить этого вранья!
Моше, подойдя к Элиасу, схватил его за запястья и силой отвел руки от головы.
- Нет уж, ты должен выслушать. По крайней мере сможешь затем сказать, правда это или нет.
Моше наполовину повернулся к остальным заключенным. Руки раввина бессильно повисли вдоль туловища.
- Да, Элиас, вы приглашали меня к себе домой в гости, и я к вам приходил, это верно. Я приходил к вам как ваш близкий друг. Верно так же и то, что вскоре у меня возникли кое–какие чувства по отношению к твоей супруге - Мириам. Однако я не посмел бы к ней даже прикоснуться, если бы… если бы не произошло то, что произошло… У Мириам и Элиаса имелась восьмилетняя дочь - Ида. Очень симпатичная, милая, с белокурыми - как у ее матери - волосами… Она называла меня "дядей"… Когда я приходил к ним в дом, она кричала: "Дядя Моше!" - и бросалась мне на шею. Я всегда приносил ей то сладости, то какие–нибудь другие подарки… Даже в гетто у меня не было проблем с тем, чтобы достать вещицы, которые могли ей понравиться…
- Что я вам говорил? - перебил Моше Элиас. - Он использовал самые коварные способы для того, чтобы проникнуть в наш дом и втереться к нам в доверие.
Моше, проигнорировав эти слова, продолжал:
- Мы чувствовали, что нам угрожает опасность. Однако многие из нас наивно полагали, что в этом гетто мы обосновались уже навсегда. Некоторые этому даже радовались. Наша община, запертая в гетто, стала еще более сплоченной. Было приятно видеть вокруг себя лишь знакомые и дружеские лица, тогда как за пределами гетто… за пределами гетто орудовали нацисты, пытающиеся устроить всемирный пожар. Многие из нас тешили себя иллюзиями, что нам позволят спокойненько жить в нашем квартале, пока не закончится война.
- Именно поэтому мы угодили сюда. Мы просчитались, - добавил Берковиц.
- Абсолютное большинство из нас не понимало - или не хотело понимать, - какая нам угрожает опасность, - по крайней мере до того момента, пока уже не стало слишком поздно. У меня, правда, имелись кое–какие связи, и я догадывался о том, что замышляют нацисты. И я предупреждал об этом Элиаса и Мириам. Я уговаривал их перебраться в какое–нибудь безопасное место. У нас тогда еще имелось время на то, чтобы что–то предпринять. Однако Элиас был непреклонен: он, как и всегда, предпочитал подчиняться воле Господа. Я вполне мог выбраться из гетто и уехать. Однако я не смог заставить себя покинуть Мириам. В первый раз в своей жизни я подчинился тому, чего требовало от меня мое сердце.
- У тебя нет сердца, - злобно пробурчал Элиас.
- Хотя Элиас не хотел уезжать, я придумал, каким образом можно было бы спасти хотя бы Иду. С такими правильными чертами лица и белокурыми волосами, как у нее, она вполне могла сойти за арийку. Ее готова была принять к себе одна католическая семья. Я сказал этим людям, что она моя племянница, приехавшая из Силезии. Возможно, они смогли бы обеспечить ей и надлежащее лечение…
В глазах Элиаса вдруг заблестели слезы.
- Какое еще лечение? - спросил Берковиц.
- У нее в костном мозге обнаружили что–то вроде малюсеньких белых пузырьков. Врачи сказали, что она безнадежно больна. Ведь так, Элиас?
Раввин ничего не ответил. Его плечи подрагивали от охватившего его волнения.
- Однако до нас дошли слухи, что то ли в Берлине, то ли где–то в Америке было сделано грандиозное открытие: там открыли что–то такое, что вроде бы назвали рентгеновскими лучами. Возможно, после окончания войны мы смогли бы отвезти ее туда…
- Ида была обречена, - прошептал Элиас скорее самому себе, чем другим заключенным. - Такова была воля Господа.
- Ее состояние не было критическим! По крайней мере, еще не было критическим. Она, правда, выглядела немного бледноватой, но никто тогда даже и не заподозрил бы, что она больна. Как бы там ни было, мне удалось раздобыть необходимые документы. При помощи золотых часиков и парочки бриллиантов я подкупил один из патрулей, которые не позволяли никому покидать гетто. Иду можно было вывезти, спрятав в автокатафалке, а затем она прибыла бы в свою новую семью. Мириам была согласна. У нее от тоски разрывалось сердце - нелегко расстаться с собственной дочерью, да еще и неизвестно на какое время, - но она была согласна. Наступила ночь, в которую Ида должна была покинуть гетто. Однако в самый последний момент он, - Моше показал на Элиаса, - неожиданно отказался ее отпускать. Он лепетал что–то про Бога, про Авраама и про кого–то там еще и наотрез отказывался позволить Иде уехать. Мы - я и Мириам - его всячески уговаривали, мы его умоляли, однако он упорно стоял на своем. Он не мог смириться с мыслью, что его дочь будет выдавать себя за католичку. Он говорил, что Бог ему этого не простит, что он, Элиас, не может предавать своего Бога… Того самого Бога, по воле которого ты угодил сюда, да, Элиас? На рассвете подкупленный мною патруль сменился, и уже нельзя было больше ничего сделать. Две недели спустя нацисты устроили облаву в гетто. Нас всех оттуда увезли. Когда мы вышли из вагона на железнодорожную платформу, эсэсовцы забрали Иду у Элиаса и Мириам и куда–то ее увели. С тех пор мы не знаем, где она находится. Ида, можно сказать, исчезла.
Элиас согнулся вдвое и тяжело задышал. Если бы он смог, если бы здесь, в концлагере, его слезы не были уже давным–давно все выплаканы, он бы сейчас горько зарыдал.