Тела безжалостно убитых молодых женщин расположены в позе распятия…
Убийца явно оставляет полиции некое послание. Но в чем его смысл?
На первый взгляд это "почерк" религиозного маньяка.
Однако ни одна жертва, как выясняет следствие, не вела особенно грешной жизни…
Полиция выдвигает и отметает версию за версией.
А опытному детективу Макалпину, стоящему во главе следственной группы, не дает покоя вопрос: почему все убитые похожи на свидетельницу преступления, которую он не сумел защитить двадцать лет назад?
Случайное совпадение?
А может, мотив убийцы скрыт в далеком прошлом?..
Содержание:
-
Анна - Глазго, 1984 год 1
-
Алан - Глазго, 2006 год 8
-
Эпилог 64
-
От автора 64
-
Примечания 65
Каро Рэмси
Распятие невинных
Посвящается Джесси Рэмси, родившейся в 1904 году
Девчонку из Шеффилда просто узнать.
Но стоит подумать, что ей рассказать.
Анна
Глазго, 1984 год
Белое.
Ничего, кроме белого.
Никаких чувств, эмоций, ощущений. Только белое.
И ритмичное дыхание.
Вдох и выдох.
Она спала.
Из небытия ее снова вырвала боль. Боль, которая обжигала лицо, была невыносимой. Руки были привязаны, и она чувствовала, как узлы впиваются в запястья.
Пить. Ее мучила жажда.
Она хотела облизнуть губы, но распухший язык не повиновался. Во рту было что-то твердое, и чувствовался запах хлороформа и еще чего-то смрадного. Лицо было прикрыто, а рот заклеен. Нарастающая паника не давала дышать, и она попыталась пошевелить плечами, чтобы освободиться. Живот мгновенно свело судорогой, и она замерла, решив, что любое новое движение станет последним в ее жизни.
Какой-то настойчивый голос снова и снова что-то повторял.
Мелькнуло смутное воспоминание… совсем неясное… все время ускользающее…
Она почувствовала укол в руку и вновь провалилась в беспамятство.
Констебль Алан Макалпин поднимался на второй этаж, в кабинет старшего инспектора уголовной полиции. Он шел мимо облупившегося картотечного шкафа, оставленного на лестничной площадке года два назад. Вечнозеленая юкка, которая стояла наверху, и так никогда не проявлявшая особой жизнестойкости, погибла окончательно, пока его не было.
- Алан?
Он не заметил спускающегося инспектора Форсайта и обернулся на голос.
- Рад тебя видеть, Макалпин. Ну как ты? Мы не ждали тебя так скоро.
- Я в порядке, - коротко ответил он.
- Очень жаль, что с твоим братом так получилось. Его, кажется, звали Роберт?
- Робби, - машинально подтвердил Макалпин.
- Каким бы он ни был героем, это просто ужасно.
В ответ Макалпин пожал плечами.
- А как отец? - не унимался Форсайт.
Макалпин обернулся и посмотрел наверх, недвусмысленно давая понять, что его ждут.
- Ничего, держится.
- А мать?
Макалпин перевел взгляд на белую полоску влажной штукатурки над головой Форсайта. В его сознании вновь всплыла ужасная картина: мать бьется в истерике, ее рыдания переходят в судороги, от которых выворачивало все тело. И врач, который с трудом смог набрать лекарство в шприц, а потом придавил ее коленом, чтобы сделать укол…
Он взглянул на часы.
- С ней все в порядке, - ответил он ровным голосом.
Форсайт похлопал его по руке, выражая сочувствие.
- Если я чем-то могу помочь, дай мне знать. В участке тебя и правда не хватало.
Макалпин кивнул в сторону кабинета.
- Вы не знаете, зачем он меня вызывал? Грэхэм?
- Для тебя он старший инспектор Грэхэм, - поправил Форсайт. - Две недели назад, двадцать шестого, на Хайбор-роуд было нападение с применением кислоты.
- Я знаю. И что?
- Дежурство в больнице "Уэстерн", отчет каждый день. Девушке плеснули кислотой прямо в лицо, прожгли кожу насквозь. Была в коме, но сейчас, похоже, приходит в себя. И нужно, чтобы кто-нибудь из наших был рядом, когда она заговорит.
- Понятно. Роль сиделки.
- Смотри на это как на постепенное вхождение в рабочий ритм. Ты начинаешь завтра, пока в дневную смену. Ты только подумай, какой интерес может вызвать такой парень, как ты, у хорошеньких медсестер. - Форсайт ухмыльнулся. - Чем не стимул к возвращению на службу?
На двенадцатый день она очнулась. Она лежала не двигаясь и знала, что не может пошевелиться. Сухая кожа на лице была так натянута, что, казалось, вот-вот порвется от напряжения. Что-то произошло. Такое болезненное, что вызывало ужас. Но было и другое. Нечто замечательное…
Она прислушалась к своим ощущениям.
Глаза были закрыты, но несмотря на то, что глазницы не ощущали привычного тепла - там зияла холодная пустота, - она чувствовала, что был день.
Уши были как будто заложены ватой, и все же она слышала чьи-то осторожные движения, шелест газеты, скрип двустворчатой двери на пружине, попискивание приборов, ровное гудение ламп дневного света, шепот…
Она не могла дышать носом, но по-прежнему чувствовала запах горелой плоти и препаратов анестезии.
В рот была вставлена трубка. Что-то поддерживало ее дыхание, принудительно подавая воздух в легкие и откачивая его. При каждом вдохе и каждом выдохе возвращалась боль, которая отпускала только в паузы между ними.
По дыханию человека, склонившегося над ней, она ощутила чье-то присутствие, а затем - прикосновение к руке. Она не могла сказать, что проснулась, да и не хотела…
Констеблю Макалпину уже все надоело. Он и не подозревал, что может впасть в такое состояние за каких-то десять минут своей смены.
Июльский полдень в Глазго - самый жаркий период года. Лучи солнца струились сквозь высокие викторианские окна больницы "Уэстерн", высвечивая парящие пылинки. Винить было некого. Он сам заявил старшему инспектору Грэхэму, что предпочитает вернуться на службу, а не сидеть дома и смотреть, как садится пыль.
А именно так и получилось - он смотрел, как садится пыль, только не дома, а на работе. Да еще в субботу.
От сидения на дешевом пластиковом стуле у него онемели все мышцы, да и мозги были не в лучшем состоянии. За пять минут он расправился с простеньким кроссвордом из "Дейли рекорд". Начал было разгадывать из "Геральд трибюн", но застрял на пятой колонке по вертикали. В ожидании озарения он стал машинально чертить фигурки на полях газеты.
С ним никто не разговаривал. Он был почти невидимкой, хотя ему пару раз и улыбнулась стройная рыжеволосая медсестра. Ее голубая хлопковая юбка развевалась в такт движениям, а каблучки, постукивая, оставляли на линолеуме крошечные вмятинки.
Но у нее оказались толстые, ужасные ноги. И он потерял к ней всякий интерес.
Его взгляд упал на часы: проклятые стрелки еле двигались, показывая, как медленно тянется время вынужденного безделья.
Он решил позвонить домой и узнать, как себя чувствует мать. Хотя и понимал, что ответа знать не хочет.
Когда она очнулась в третий раз, они были рядом и ждали ее пробуждения. Она услышала мужской голос, тихий и монотонный. Она даже разобрала слова: "новорожденная", "дочь", "все в порядке"…
Она услышала сдавленный крик, переходящий в вой, и почувствовала, как от нёба отдирают кожу и горло заливает кровь. Поток воздуха прекратился - она стала задыхаться.
У нее изо рта резко выдернули трубку подачи воздуха и всунули какую-то другую, которая сразу забулькала, отсасывая кровь.
Кто-то тихонько похлопал ее по плечу - так успокаивают испуганную лошадь. Возник еще один голос, на этот раз женский, но тоже мягкий и добрый. Она почувствовала укол и вновь провалилась в небытие…
Новорожденная. Дочь.
Их дочь.
Им почти удалось…
Констебль Макалпин смотрел в пустоту. Запах дезинфекции напоминал морг. Лента синего линолеума, уходившая в бесконечный коридор, напомнила о воде, крике и о том, как Робби прыгнул в темноту. И под водой Робби продолжал кричать, выдавливая из легких последние остатки воздуха. В полуприкрытых глазах Алана синева вновь сгустилась, постепенно превращаясь в линолеум.
Он очнулся и понял, что крик был настоящий, потом сообразил, где находится. На полу валялась упавшая папка и рядом - единственный листок, составлявший все ее содержимое, история болезни.
Этот лист был единственным ключом к ее прежней жизни. Досье в участке оказалось подозрительно тонким. Десять плохо напечатанных страниц - результат полицейского расследования - не давали ответа ни на какие вопросы. Девушка, чуть более двадцати лет. При ней ничего не было - ни водительских прав, ни кредиток. Из протокола допроса единственного свидетеля следовало, что женщина, выйдя из дома, увидела, как останавливается белый автомобиль - возможно, такси. Свидетельница никак не связала эту остановку с трагедией. Когда машина отъехала, она заметила на тротуаре "молодую блондинку, худощавую, на последних месяцах беременности". Шесть тридцать воскресного вечера на Патрик-Хилл. Больше никто ничего не видел.
Макалпин потер виски, и постепенно то, что не давало ему покоя, начинало обретать форму. Почему она не закричала? Почему не увернулась? И кто она такая? Почему при ней не было никаких документов: ни страховки, ни прав, никаких справок - например о получении зарплаты или уплате налогов? При ней не было абсолютно ничего. Будто она стерла все следы, по которым можно было узнать о ее существовании. Значит, она хотела что-то скрыть. Умна и предусмотрительна.
Он сидел в кресле, положив ногу на ногу, и раскачивал ее все сильнее, будто старался догнать скачущие мысли. Он чувствовал, как его охватывает возбуждение: наблюдение уступило место сыску. От кого она скрывалась? Кто ее выследил? И как? До него внезапно дошло, что старший детектив Грэхэм считал, что в этой истории далеко не все так просто, поэтому и подключил к делу его, своего лучшего ученика, прекрасно зная, что тот обязательно проглотит наживку. Макалпин мысленно улыбнулся.
Ну что же, они вдвоем будут играть в эту игру.
Но только старший инспектор Грэхэм напрасно считал, что у него все козыри.
Из палаты вышла рыжеволосая медсестра, на этот раз во всем белом. Макалпин заглянул через ее плечо в палату, успев заметить изящную загорелую ногу на простыне. Он был поражен. Он никак не ожидал, что жертва окажется такой молодой и стройной. Прежде чем дверь закрылась, увиденная картина прочно запечатлелась в его памяти.
Когда она проснулась в четвертый раз, к ней сразу кто-то подошел, о чем она догадалась по скрипу обуви.
- Просто расслабьтесь, милая.
Холодная жидкость попала в уголок рта, стекая каплями по натянутой коже. Она приподняла голову, прося еще, чувствуя, как на губах трескается кожа, и увидела тень, которая наклонилась, а потом выпрямилась. И кто-то произнес:
- Сегодня она так сделала уже во второй раз. - И добавил: - Прошло две недели, и подача кислорода наконец нормализовалась.
Трубка во рту дернулась, и голос удалился. А затем вернулся, но стал громче.
- С вашей дочерью все в порядке, дорогая. Сейчас она в отделении для новорожденных, но скоро мы ее принесем…
И голос погрубее:
- А чего от нее хотят полицейские?
- Допросить, думаю. Не сама же она себе это устроила.
- И что она им может сказать в таком состоянии?
С ней остался первый голос, своей монотонностью не дававший ей сосредоточиться. Она видела себя со стороны, как будто на киноэкране: вот она закрывает дверь и спускается по ступенькам с сумкой в руках, вот опирается на перила, потом начинаются схватки…
И?..
На улице, во время падения…
Ее кожа нестерпимо горит, веки прожжены насквозь, боль в глазах, мир чернеет.
И затем - ничего.
По характерному скрипу обуви Макалпин узнал рыжеволосую медсестру, которая пришла к нему с чашкой чая. Он взял блюдце слишком резко и слегка расплескал жидкость - брызги попали на белый халат.
- Извините, - произнес он, поднявшись, и улыбнулся: он знал, как использовать свои сильные стороны. - Кто-нибудь звонил по ее поводу? Справлялся о ней? Были посетители?
- Нет. Никто. Сразу пришел больничный капеллан, а потом несколько раз заходил его помощник, проведать ее и младенца. Это обычная практика.
- И кто же она такая? Что вы думаете?
- А разве не вы должны это выяснить? - Ее бровь кокетливо изогнулась.
- Ну, у вас наверняка есть свои соображения. - Он снова улыбнулся.
- У нее нет лица, - ответила сестра уже без всякого кокетства, и Макалпин перестал улыбаться.
- А когда ее привезли? Неужели при ней ничего не было, даже номера телефона, куда позвонить, если что? - Он пустил в ход все свое обаяние.
- Когда ее привезли, было мое дежурство, и при ней была только сумка с ночными принадлежностями. Там не было ничего, что могло бы о ней рассказать. - И добавила, увидев разочарование на его лице: - Честно.
- Но хоть имя-то ее известно?
- Мы дали ей номер. Ее привезли со схватками, и мы сразу направили ее в родильное отделение. Около полуночи родилась девочка. Сейчас мы привезли новорожденную к ней.
Не в силах представить, кто на такое способен, он залпом выпил чай и вернул чашку медсестре.
Беременной? Кислотой в лицо? Его передернуло от такой жестокости.
Струящийся по венам морфий разносил тепло, и ей казалось, что боль машет рукой на прощание, удаляясь навсегда. Ее чувства обострились настолько, что она слышала, как в соседней комнате из крана капает вода, различала звуки нескольких телефонов, звонивших на посту дежурного в конце коридора. Она слышала, как полицейский у входа в палату размешивает сахар, постукивая ложкой о край чашки. Она слышала, как рядом дышит ее дочь.
Вдох… Выдох… Вдох… Выдох…
Она могла слушать это вечно.
В палате обсуждали полицейского. Того самого, что был за дверью.
- А он очень даже ничего, хоть и не вышел ростом. Большие добрые карие глаза, как озера…
- Со сточными водами? - съязвил голос постарше.
- И у него нет подружки, - последовал короткий смешок. - Могу поспорить, что у нас будет свидание еще до конца недели.
- Он слишком красив, чтобы быть хорошим, - предупредила та, что постарше. - Смотри, а то наплачешься!
Скрип открывающейся двери, стук закрывающейся, наступившая тишина.
Она представила его лицо, благородное и красивое, темнокарие глаза, каштановые волосы: попробовала ему улыбнуться, но он растворился в облаке морфия.
В больнице между двумя и тремя часами дня был тихий час. Он напомнил Макалпину ночное дежурство в участке. В тишине коридора часы тикали угрожающе громко, и было слышно даже музыку из радиоприемника на посту дежурной медсестры, хотя она убавила звук до минимума. Он приходил сюда уже четыре дня, и сейчас, чтобы занять себя хоть чем-нибудь, решил спуститься на нижний этаж, к автомату за кофе.
Дверь палаты интенсивной терапии открылась, в коридор вышли медсестры - рыжеволосая и еще одна, постарше, и направились в комнату отдыха.
Макалпин тоже зашел туда. Погрузившись в свои мысли, не спеша потягивал отвратительный кофе. Он никак не мог понять, что именно не давало ему покоя. Смяв и выбросив бумажный стаканчик, он услышал тихое поскрипывание. Дверь в палату была приоткрыта и от сквозняка слегка двигалась.
Он огляделся. Коридор был пуст, и на него никто не обращал внимания. Медсестра постарше разговаривала по телефону, а рыжеволосая ногтем что-то соскребала со своего колена.
Он вышел. Решившись, взялся за ручку двери.
Палата была настоящей усыпальницей - темная тишина. Он огляделся, давая глазам время привыкнуть. Здесь было свежо, и он ощутил запах морской соли - не то что спертость и духота в комнате матери. В тусклом свете он разглядел в углу детский инкубатор, пустой и застланный одеялом. Похоже, ребенка забрали, чтобы перепеленать.
Она лежала словно в саркофаге, только живот тихонько поднимался и опускался в такт работающему аппарату искусственного дыхания. Он не мог отвести от нее глаз: марля на лице, жуткая маска с пятнами крови, которые напоминали бабочек, угодивших в паутину. Он знал, что незнакомка была прекрасна.
Он отошел, глубоко вздохнул и перекрестился.
В голубоватом свете ее ноги казались холодными. Он осторожно приподнял каждую ногу за пятку и расправил под ними простыню. Красивые изящные ступни с аккуратными пальчиками, ступни танцовщицы, казавшиеся такими хрупкими в его руках. И они замерзли. Он осторожно провел пальцем по голубой жилке на подошве и тихонько помассировал подушечки пальцев.
Ее сон постепенно отступал. Она лежала, прислушиваясь к тишине и дыханию у своей кровати, и знала, что ее разглядывают. Она привыкла к вниманию мужчин и чувствовала, что сейчас здесь мужчина.
Она услышала глубокий вздох и почувствовала прикосновение к ступне. Она ждала укола, но его не последовало, а было осторожное движение. Медленное и успокаивающее. Кто-то взял ее за пятку, твердо, но при этом нежно, почти любовно…
- Вам нельзя здесь находиться! - Рыжеволосая медсестра стояла с видом хозяйки, в чьи владения бесцеремонно вторглись. - Вы можете занести инфекцию. - И добавила уже тише: - Хотя какая ей разница?..
- Вы думаете, что она не выкарабкается? - спросил Макалпин. - Но почему? Задето только лицо!
- Лицо, шея, руки, живот. - Голос медсестры смягчился. Она подошла к кровати и накрыла ноги пациентки желтым одеялом. - Бедняжка. Беременной лежать в луже кислоты! А та прожигает насквозь. Пойдемте, - позвала она, кивнув на смежную комнату, где стоял еще один чайник. Он последовал за ней. - Большое значение имеет глубина ожога. Вы знаете, что тело человека состоит в основном из воды? Если лишить его кожи, а с ней случилось именно так, влага покидает организм, что приводит к обезвоживанию и, соответственно, поражению основных органов. Мы ничем не можем ей помочь, остается только ждать. - Она достала две чашки.
- Но если с ней действительно все так плохо, то зачем ее связывать? Не сбежит же она? - спросил Макалпин.
Медсестра вздохнула и наклонила голову, будто соображая, как объяснить очевидную вещь не особо смышленому ребенку.
- Она инстинктивно будет пытаться сорвать с себя одежду, что увеличит риск попадания инфекции, так что она привязана для своей же пользы.
- И поэтому никого не волнует, что она при этом чувствует?
- Зато ей не опасны ужасные вирусы, при условии, конечно, что легкомысленные полицейские не будут заходить, когда им вздумается, и трогать ее.
Макалпин проглотил колкость.
- Она была беременна. Она должна была наблюдаться у врачей. Куда, по-вашему, она могла обратиться в Уэст-Энде?