- А вы сами не отсюда? - поинтересовалась она, пользуясь моментом.
- Нет, я из Скелморли.
- Да это совсем захолустье!
- Хуже некуда. Так куда же здесь обращаются женщины во время беременности?
- Обычно в клинику на Думбартон-роуд, но женщины вроде нее, ну, вы понимаете, не очень-то следят за собой.
- Вроде нее - это какие?
- На том конце Хайбор-роуд, на тротуаре… Проститутки. Кто же еще?
Макалпин покачал головой. Ребята из отдела нравов наверняка бы имели на нее досье. Нет, тут что-то не так. Он снова покачал головой.
- Иначе вы бы знали? - Медсестра медленно облизнула губы. - Она точно была проституткой, можете мне поверить.
- Вы говорите с ней? Как думаете, она что-нибудь слышит?
Медсестра вытянула губки и подула на кофе, глядя на Макалпина сквозь поднимающийся пар.
- Вообще-то люди в коме не отдают себе отчета в происходящем, но мы приносим малютку - на тот случай, если она слышит или чувствует. Хотя скорее всего у нее поврежден мозг и она не может ни слышать, ни видеть, ни говорить.
- Как раз то, что нужно для игры в пинбол, - пробормотал Макалпин.
С каждым днем ее обоняние улучшалось. Она знала, что он курит. И пользуется одеколоном после бритья. Хороший запах.
И еще она чувствовала сладкий молочный запах, трогательное дыхание маленького создания, частичку ее самой, которая была совсем рядом, но так далеко. Ей так хотелось прижать к себе малышку, повозиться с ней, приласкать. Но для этого кто-то должен был поднять ребенка и передать ей.
Она подумала о полицейском с карими глазами, который сидел за дверью.
Кинстрей, владелец дома под номером 256А по Хайбор-роуд, был слепым горбуном. Он стоял в узком проеме приоткрытой двери, одетый в дырявую бежевую шерстяную кофту, одной рукой внимательно ощупывая визитную карточку, а другой прикрывая от солнца слезящиеся глаза.
- Зачем полиция?
Выяснилось, что Кинстрею нечего добавить к тому, что он сообщил ранее. Как истинный уроженец Глазго, он говорил на таком диалекте, что Макалпину невольно приходилось переводить услышанное. Что случилось с малышкой - это грех. Она была тихой, как говорят, красивой, но ему-то откуда знать? За квартиру заплатила вперед.
- А на какой срок?
- До конца июля. Заплатила сразу, как только въехала. Не спорила, когда я предупредил, что если съедет раньше, то денег не верну.
- И давно она уже здесь?
- Несколько месяцев, - пожал плечами горбун.
- Сколько именно? Послушайте, меня не интересует, сколько она заплатила, но мне надо знать, когда она въехала.
- В апреле. Четыре месяца.
- А вы знали, что она беременна?
- Если бы знал, на порог бы не пустил. Одни неприятности. Узнал позже. - Он с негодованием засопел.
- А вы не спросили, как ее зовут?
- Не спросил, а сама не говорила. Заплатила наличными. Рекомендации не нужны, вопросов не задаю. Закона не нарушаю.
Макалпин подумал, что наверняка такой закон существует, но решил эту тему не развивать.
- И никаких посетителей?
- А откуда мне знать, сынок? Ее комната была наверху, с отдельным звонком. Приходила и уходила когда хотела.
- Но ведь вы же виделись… в смысле - встречались с ней хотя бы изредка? - Макалпин не терял надежды. - Вы же как-то ее себе представляли? Высокой? Худой? Толстой? Умной?
Кинстрей задумался, высунув кончик языка.
- Стройная, молодая, двигалась легко, даже когда была с пузом. От нее хорошо пахло весенними цветами. Вежливая… - Он вздохнул.
- Местная?
- Это вряд ли, сынок. Она была вежливой, но вроде как подбирала слова, понимаешь? Не то чтобы заносилась, а вежливая, как леди. Хорошее воспитание - вот что. - В подтверждение своих слов он кивнул, явно довольный, что смог так удачно выразиться.
- А сколько вы уже сами здесь живете, мистер Кинстрей? В этом доме? - поинтересовался Макалпин.
- Тридцать два года. Вроде того.
- А вы можете по акценту определить, откуда она?
Кинстрей улыбнулся, и на лице неожиданно промелькнуло лукавое выражение.
- Западный английский, она слишком хорошо на нем говорила.
- Понимаю, о чем вы. Вы не будете возражать, если я тут осмотрюсь? - Макалпин старался аккуратно подбирать слова - его посещение все-таки не было официальным.
- Делайте что хотите. Ваши ребята уже много чего увезли. Я предупредил, что в конце месяца все вещи из ее комнаты отправятся на помойку, если, конечно, никто за ними не явится. Кошмар какой-то. - Он недовольно сморщился, нащупывая дверную ручку. - Просто ужас.
Здание было высоким, узким, обшарпанным, темным и неприятно тихим. Пока Макалпин поднимался, дверь одной из комнат на третьем этаже открылась и, выпустив кого-то, тут же захлопнулась. Макалпин увидел молодого парня. Это был типичный образец мужской половины уроженцев Глазго: грязные волосы, телосложение свидетельствует о плохом питании, чуть за двадцать, шарахается от собственной тени.
- Одну минуту, - остановил его Макалпин, когда тот попытался прошмыгнуть вниз. - Номер двенадцать "А" на пятом этаже - вы знали эту девушку?
Юноша нервно улыбнулся, обнажив желтоватые зубы.
- Так как? - повторил он.
- Нет-нет… Я ничего не знаю. Она никогда не разговаривала со мной, но если мы сталкивались на лестнице, то могла улыбнуться. Это все.
Нет, парень не был уроженцем Глазго - он произносил слова нараспев, так, как говорят горцы на севере Шотландии.
- Она была красивой?
Вновь показались крысиные зубы, а тонкие пальцы еще сильнее сжали книгу в кожаном переплете. Макалпин узнал Библию. В глазах юноши промелькнуло сострадание, а взгляд метнулся на книгу, золотой корешок которой он нервно теребил.
- Я ничего не знаю.
Макалпин собирался спросить, не был ли он тоже слепым, но юноша отступил назад, слегка поклонившись, и повернулся, явно намереваясь продолжить путь.
- Прошу меня извинить, но я опаздываю на лекцию.
- Но вы знаете, что с ней произошло? В воскресенье? Вечером двадцать шестого июня? Вы помните…
- Извините, ничем не могу помочь. - В голубых глазах появилась тревога и даже вина.
- Послушайте, только один вопрос. - Макалпин свесился с перил. - Из каких она мест, по-вашему?
Юноша остановился и пожал плечами:
- Понятия не имею. Но она точно была не местной - я видел у нее в руках карту города. - Он вздохнул. - Мне очень жаль, но я действительно с ней не разговаривал.
И ушел, унося с собой чувство вины.
Добравшись до верхней площадки, Макалпин остановился у единственного на этаже туалета и закурил, ковыряя носком потрескавшиеся терракотовые плитки на полу. Застоявшийся запах мочи проникал на лестницу. Он постарался представить, как ее миниатюрные ножки шагали туда, и не мог. Он глубоко затянулся и выпустил облако дыма, чтобы хоть как-то перебить запах.
Дверь в комнату 12A легко открылась с помощью ногтя, и сначала Макалпин просто оглядел помещение, в котором, похоже, ничего не менялось с начала семидесятых. Потолок с трещинами. Маленькие рисунки, прикрепленные булавками к стене у кровати, чуть подрагивали, и казалось, что за ними кто-то есть, но его просто не видно. Воздух затхлый и сырой, а холод уже давно стал неотъемлемой частью интерьера. Макалпин раздавил окурок и глубоко вздохнул. Осматривать вещи покойного - это одно. Здесь был совсем другой случай.
Узкая одноместная кровать с белым подголовником. Постельное белье, снятое при обыске, валялось рядом, матрас продавлен.
Все было выдержано в коричневых или бежевых тонах, навевавших уныние. Его начало знобить. Он не мог себе представить, как ее изящные ножки ходили по этому грязному ковру, по облупившейся плитке холодной площадки - к вонючему туалету. Он вообще не мог ее представить в таком месте. Здесь все было не так.
Внезапно он почувствовал какой-то запах, открыл дверцу холодильника и тут же захлопнул. Оплата на счетчике холодильника кончилась, и он отключился, позволив плесени развязать настоящую бактериологическую войну. Набрав побольше воздуха и задержав дыхание, он опять открыл холодильник и осмотрел содержимое. Ничего необычного, но целый ботанический сад в лотке для овощей и фруктов предполагал здоровую диету. Еще одна нестыковка.
Под раковиной он обнаружил отбеливатель, тряпки, металлическую мочалку, жидкость для мытья посуды и пару резиновых перчаток. Он проверил сливное отверстие, засунул туда палец. Он стал черным от пепла сгоревшей бумаги. Через пару минут кольцо, соединяющее двойное колено, было снято, и пластиковая миска под мойкой наполнилась тягучей, темной от чернил водой. Хотя прошло почти две недели, запах сгоревшей бумаги сохранился. Аккуратно, будто золотоискатель, он слил воду из миски и был вознагражден двумя крошечными кусочками несгоревшей белой бумаги. Бумага плотная, не гигроскопичная и с одной стороны глянцевая. Остатки фотографии, возможно, даже не одной. Выпрямившись, он посмотрел на перепачканные руки. Зачем, если она собиралась вернуться?
Но это было еще не все, что предстояло выяснить. Он внимательно изучил рисунки, висевшие на стене: наброски рук, ног, носов, щиколоток… Но были и портреты, замечательные крошечные портреты одного и того же человека.
Он невольно улыбнулся: Стив Маккуин?
Осмотр маленькой тумбочки у кровати ничего не дал: ее содержимое было в таком беспорядке, какой оставляют только полицейские. Единственная книга, "Джен Эйр", с закладкой на 72-й странице, довольно потрепанная, - такие можно приобрести за десять пенсов в благотворительных лавках.
За дверью стоял деревянный шкаф, похожий на гроб, со следами работы жуков-короедов. Здесь хранились ее платья, каждое - на отдельной вешалке с плечиками. Передвигая их в сторону одно за другим, Макалпин на ощупь безошибочно определил, что сшиты они из хорошего шелка и кашемира. Это подтверждалось и марками изготовителей - "Максмара", "Джанфранко Ферре", - и вполне ей соответствовало.
На дверном крючке висел толстый белый махровый халат. Взглянув на ярлык изготовителя, Макалпин улыбнулся и понюхал воротник. Тот же цветочный аромат. Гиацинт?
Внизу шкафа стояла единственная пара обуви. Изящные черные туфли с окантовкой из бархата. Он взял их, чтобы посмотреть размер, хотя и знал, что увидит - тридцать пятый.
Осматривая груду вещдоков - ящики с ножами и разными тупыми предметами, наваленные друг на друга сумки, - он сразу обратил внимание на небольшую черную бархатную сумку.
- Вон ту, черную, - попросил Макалпин. - Средняя полка, третья слева.
Дежурный полицейский сначала отправил в рот кусок рулета из бекона и только потом достал сумку и передал ее Макалпину.
- А записали, что было внутри? - поинтересовался тот.
- Смотри сам, - ответил полицейский и, прикрепив листок с описью к потертой подставке с зажимом, вернулся к завтраку.
Макалпин начал читать: "Духи "Лесной гиацинт", три карандаша НВ, 2В, 2Н - свидетельство склонности к рисованию… расческа со светлым волосом, тушь для ресниц, блок марок". Убедившись, что обратная сторона пуста, он перечитал весь список еще раз.
- Значит, никаких документов, никаких кредиток или рецептов. Обычно женщины таскают в сумках столько всякой ерунды.
Полицейский пожал плечами и стер с губы капельку масла.
Макалпин открыл пластиковый мешок и достал сумку. Она была ручной работы, с застежкой из плиссированной кожи и оказалась на удивление тяжелой. Он высыпал содержимое: оно в точности совпадало со списком. Убрав все обратно, он задумался. Каждый найденный им ответ приводил к новым вопросам.
Машинально ощупывая сумку, он вдруг почувствовал что-то твердое под кожаным верхом. Он провел пальцем по краю и нашел разрез, сквозь который вытащил мужские часы и сложенный кусок картона, вырезанный из упаковки кукурузных хлопьев "Келлоггз".
- А это вы видели?
Дежурный ковырялся пальцем в зубах, пытаясь оттуда что-то извлечь.
- В тот день была не моя смена. Принадлежность не установлена, так что какая разница?
Макалпин внимательно осмотрел часы с тонким кожаным ремешком и застежкой на петлях. У нее маленькие запястья, и часы точно мужские, ей явно велики. Она взяла их с собой, потому что они принадлежали ему? Чтобы носить с собой его частичку? Он слегка отвернулся от дежурного и, делая вид, что внимательно изучает сумку, незаметно развернул картонку. Там лежало кольцо, простое серебряное колечко с одним бриллиантом. Такие дарят любимым. Еще одна вещь, с которой невозможно расстаться.
Третья подряд ночная смена Макалпина выпала на субботу. Дежурить ночью нравилось ему больше, чем днем. Днем Глазго плавился от жары, а ночью в больнице было тише и прохладнее, медсестры доброжелательнее, и к "спящей красавице" практически не заходили.
У него вошло в привычку проскальзывать к ней в палату и рассказывать обо всем на свете. Иногда он думал, что она слушает и за маской на лице скрывается понимание, а иногда - что все это ему только кажется.
Что же касается больницы, то Макалпин стал здесь вполне своим. Медсестры совсем перестали обращать на него внимание, и он узнавал новости из подслушанных разговоров или из записей на листах, прикрепленных к алюминиевой дощечке на ее кровати. "Небольшое улучшение, рефлексы плюс-плюс". Перечень лекарств. Он водил пальцем по списку: дозировка одних не менялась, других - уменьшалась. Выводы были понятны даже ему. Ей становилось лучше.
Глядя на тонкую марлю, закрывавшую ее лицо, он тоже прикрывал глаза, чтобы видеть мир таким же, каким видит она. Будто сквозь тонкий слой льда, который с каждым днем становился все тоньше и тоньше. Когда она очнется и сделает первый вдох сама, он будет рядом. Когда она скажет: "Меня зовут…" - он будет рядом. Он представлял ее прекрасные влажные волосы, зачесанные назад, как у мраморной богини, представлял, как приподнимет ей голову, возьмет на руки и унесет отсюда. "Этот поцелуй тебя разбудит".
Выйдя в коридор, он услышал, что медсестра говорит с кем-то по телефону и хихикает как подросток. Наверняка не с мужем.
Их взгляды встретились.
Она быстро отвернулась и повесила трубку.
Он вернулся на свое место, размышляя о женщинах. Какими коварными они могут быть. И какими чудесными.
Из палаты послышался кашель. Сначала неуверенный. Потом сильнее и сильнее.
Убедившись, что в коридоре никого нет, он открыл дверь и проскользнул внутрь. Она лежала как обычно - руки по швам, но тело содрогалось от приступов кашля. Марля на лице сползла набок, и было видно струйку свежей крови. Он слегка приподнял ей голову, она опять закашляла, вздрагивая всем телом. Но приступ постепенно стих, и голова немного откинулась назад. Он осторожно положил ее на подушку, почувствовав, что тело расслабилось. У него было странное ощущение от прикосновения к ее телу. Оно было теплым и в то же время безжизненным. Она была между жизнью и смертью.
Он наклонился совсем близко, так что их лица разделяли только марля и тишина. Поправляя ткань у щеки, он не удержался и осторожно намотал на палец прядь ее светлых волос. Она не отстранилась. Он выпрямился, не сводя с нее глаз, и представил, какой она будет, когда снимут повязки. Шрамы начинали затягиваться, а прожилки становились светлее. Молодое стройное красивое тело, твердые икры и изящные, несмотря на беременность, лодыжки. Ногти тщательно обработаны. Даже крошечный шрам на подушечке большого пальца, казалось, улыбался.
- Вы не возражаете? - спросил он. - Мне надо посмотреть.
Он взял ее левую руку и сдвинул повязку с ладони, получившей сильнейший ожог, когда она пыталась защитить лицо. Ногти оказались длинными и ухоженными, а кожа на внешней стороне ладони - покрытой ровным загаром. Он разглядел тонкую белую полоску у основания среднего пальца и почувствовал - или ему показалось, - что она отдернула руку.
- Простите, но мне это было важно. Все в порядке, - успокоил он. - Все в порядке.
Он осторожно отпустил ее руку, но уходить не хотелось. Он ладонями прикрыл ее руки, согревая их, и посмотрел на монитор, по которому бежала светящаяся линия, время от времени описывая зигзаг: слева - направо, слева - направо.
Она шевельнулась…
Он взглянул на нее и спросил:
- Все нормально?
И тут же себя отругал за идиотский вопрос.
Ничего. Только звук аппарата искусственного дыхания.
Он направился к двери, открыл и закрыл ее, но не вышел, а задержался, наблюдая за ней. Она вздохнула - и теперь напряжение действительно исчезло.
Он улыбнулся и тихо вышел. Медленно подошел к креслу и сел так, чтобы ни на минуту не спускать глаз с двери палаты.
- На этот раз я говорю серьезно. В самом деле - серьезно! - Его голос был низким, вежливым, располагающим. - Послушайте, я думаю - нет, я знаю, - что вы меня слышите. Значит, есть два варианта: либо я продолжаю разговаривать в одиночку и чувствовать себя при этом полным идиотом, либо вы начинаете отвечать.
Ей очень хотелось с кем-нибудь поговорить. Уже много месяцев ее общение было весьма ограниченно. Ей очень хотелось взять свою малышку на руки. Невозможность этого мучила ее больше всего. И ей предстояло решить, кому она может доверять. Правда, выбор был невелик.
- Пальцы на левой руке не очень повреждены. С правой, боюсь, дела похуже. Вы можете пошевелить большим пальцем?
Она знала, что руками пошевелить не может. Пальцы были плотно забинтованы - не очень туго, но движение ограничивали. Она шевельнула большим пальцем и почувствовала, как натянулась кожа и ладонь пронзила резкая боль.
- Отлично. - Его теплая рука осторожно прикрыла ее руку.
Она вновь пошевелила пальцем, и было уже не так больно. Ей стало страшно и хотелось плакать, но и голос его хотелось слышать. Он продолжал говорить, ровно и успокаивающе. Дотронувшись до указательного пальца, он спросил:
- А этим? Вы можете им пошевелить?
Было трудно, но он уловил еле заметное движение.
- Отлично. Тогда пусть указательный будет "да", а большой - "нет", договорились?
После секундной паузы она шевельнула указательным.
- Тогда давайте поболтаем. Меня зовут Алан.
Указательный палец шевельнулся: "Да, я знаю".
- Послушайте, мы знаем, что с вами случилось, и мы выясним, кто это сделал. - Голос оставался дружелюбным. - Но есть проблема: нам неизвестно, кто вы такая…
Она внимательно его слушала, голос был таким молодым и сочувствующим - но как довериться словам? Она молчала.
- Вы что-нибудь помните о случившемся? Хоть что-нибудь?
Спрашивает просто так? Или действительно ему не все равно? Она хранила молчание.
- Ну ладно, ладно.
Он тоже замолчал. Наверное, продумывает следующий вопрос.