Роман о непростой судьбе мальчика, попавшего в худшее из заведений для сирот, по иронии судьбы названном "Обителью Рая". Джек Рипли вынужден будет сопротивляться мощной машине, работающей лишь на благо удовлетворения жестоких потребностей ее руководителей. И, как бы ни старался, никто не уйдет от нее без потерь для самого себя и своего будущего…
Татьяна Полозова
Город постоянной темноты
1
Я и Люк не сказать, что были великими друзьями, но и врагами нас уж точно нельзя было назвать. Вообще-то, в этом городе никто никому никем не приходился. Мы были безликой толпой, серыми людьми, потерянными в сумраке большого мира.
Гетто, где мы жили, раньше принадлежал к району процветающего города, по соседству с нами, но несколько лет назад этот кусок земли оказался демаркационной линией, которую нельзя было переступать. Формально, мы все еще были частью города, но фактически превратились в город-призрак с населением в 350 человек.
Нас отгородили от большой земли бетонной стеной и колючей проволокой, будто мы были заключенными. Но, как один раз сказал почтальон, который доставлял нам продукты раз в две-три недели: "Это мир отгородился от вас, а не вы от него".
- Думаешь, я смогу выбраться отсюда? - Спросил меня Люк, пока мы шли от ворот к баракам.
Мы часто гуляли с ним вечерами, это было единственным развлечением в этой дыре, хоть и не самым безопасным. Я посмотрел на высокий забор, исписанный похабными словами, и представил как Люк перебирается через него, падает и ломает себе шею. Только когда я представил его на земле, это был уже не Люк, а наш директор, мистер Хейвс.
- Ты наивный. - Сказал я.
Люк посмотрел на меня своими серыми, мутными глазами и улыбнулся так, будто бы уже одной ногой был за пределами гетто.
- Вот увидишь. - Заявил он.
Всю оставшуюся дорогу мы шли молча, прислушиваясь к крику парней в кустах, которые теперь накурились и хохотали, как гуси впервые спустившиеся к чистой речке. Хоть администрация и была категорично настроена против алкоголя, наркоты и курева в гетто, все прекрасно знали, что они уже ничего не смогут сделать. Для других интернатов худшим наказанием была даже угроза отправиться в нашу обитель, а для нас никакое другое место уже не станет худшим. Потому что мы и так были на дне ада.
- Думаю, что в этом мире найдется место, хотя бы самое захудалое, для такого как я. - Не унимался Люк, когда мы уже подошли к развилке.
Мы были из разных возрастных отрядов. Он был старше меня на два года и принадлежал к группе 14–15, жившей на северной стороне города, а я, из группы двенадцати-, тринадцатилеток, вынужден был пройти еще около мили, пока не добрался бы до своего барака.
- Ты наивен, как первак. - Буркнул я, махнул рукой и пошел к себе, спиной чувствуя, что Люк все еще стоит под желтым светом фонаря, насвистывая себе под нос, какую-нибудь старую мелодию из салуна.
Земля под ногами скрипела, будто я шел по дощатому полу, и я, сквозь изношенную подошву ботинок, чувствовал камни, которые острыми краями впивались мне в ноги. Фонарь уже погас, что означало только одно: через пять минут дадут сигнальную сирену к отбою. Нужно торопиться. Я ускорил шаг. В бараке нужно было появиться до того как туда заглянет Оуэнс. Это был контролирующий специалист, чья задача состояла в пересчете воспитанников утром и вечером и выяснение где они пропадали, в случае опоздания. Таких контролирующих специалистов было двадцать человек, по одному на каждый барак. Всего воспитанников было около трехсот человек, еще пятьдесят человек администрации и персонала и с десяток приходящих, которые не жили в гетто постоянно.
Все триста "заключенных" были разделены на пять возрастных групп: 7–8, 9-11, 12–13, 14–15 и 16–18 лет. В каждой группе, примерно, по шестьдесят человек, которые размещались в бараках по пятнадцать человек. Бараки разных групп стояли поодаль друг от друга, изначально для того, чтобы "предотвратить общение разновозрастных подростков, что может привести к нежелательным последствиям", причем к каким именно "последствиям" не указывалось, но, как и все вокруг, это правило не соблюдалось.
- Черт! - Я упал, наступив на что-то мерзкое и склизкое. Поднявшись на ноги, я хотел рассмотреть, во что вляпался, вытерев штанину рукой, и, судя по ощущению, это была кровь с примесью еще чего-то.
"Наверное, опять кому-то выбили глаз", - подумал я. Вообще-то, это не было таким уж необычным явлением. У нас на каждой неделе кто-то регулярно терял или, в лучшем случае, калечил какие-нибудь части тела. Мне и самому не раз почти вышибали мозги.
Я побежал быстрее, потому что уже чувствовал, как сжимаются холодные руки Оуэнса на моем горле, когда он попытается выбить из меня признание, почему я опоздал.
Я ввалился в свой барак и посмотрел на парней.
- Если бы ты не жил здесь с восьми лет, я бы сказал, что ты везунчик. - Пропищал Марти.
Марти был высоким, очень худым и сутулым парнем с вихрами на затылке и почти лысой макушкой. Через четыре недели он должен был переехать в другой барак, потому что ему исполнялось четырнадцать, и теперь пытался оторваться по полной. Почти каждую ночь он бегал в "Окурок", так мы называли тайное место в лесу, где постоянно крутили какую-нибудь гадость, принимая ее за настоящий канабис и там, говорят, Марти был чуть ли не главным "зашибалой".
- Оуэнса не было? - Запыхавшись, спросил я.
- Он в триста втором. - Ответил мне сосед Марти по койке, Малыш Питти.
- Хорошо. - Удовлетворенно выдохнул я, снимая рубашку.
Если Оуэнс в триста втором бараке, значит, минут через пять, будет в нашем, если, конечно, оттуда никто не смылся.
Я занял очередь к раковине, поругавшись с еще одним парнем из нашего барака, который пришел самым первым, но не удосужился умыться и теперь требовал своего.
- Раз ты первым приперся, надо было и мыться первым. - Кричал я. - А теперь стой и жди.
- Ты, долбаный заморыш, - грозил он мне хилым кулаком, - опять прошлялся непонятно где, а теперь качаешь права! Я пришел первым, значит, и мыться буду вперед тебя.
- Ты не занял очередь! - Завопил я.
Вскоре к нашей ссоре присоединились еще несколько ребят, большинство из которых было на моей стороне, согласившись, что нужно занимать очередь, сразу как пришел, а не ждать толкотни.
- Молчать!
Громогласный вопль Оуэнса мгновенно прекратил нашу перепалку. Мы побежали к своим кроватям, взяв в руки, висевшие на них таблички с именами и фотографиями.
- Крис Мартин, Эрик Лапьер, Мартин Шип, Говард Гордон, - стал перечислять имена моих "сокамерников" Оуэнс, - Питер Маккью, Питер Дэйли, Брэдли Льюис, Чарльз Кэролл, Макс Парсонс, Марк Бьюкенен, Карл Гаррисон. - Моя кровать была почти в углу барака, что было очень удачным расположением, потому что окон здесь не было, а от двери было далеко, поэтому и сквозняки меня доставали мало. Те, кто спал рядом с дверью, вечно страдали от простуды и не расставались с соплями. - Джон Рипли. - Оуэнс дошел до меня, и я показал ему свою табличку. Он прищурился и оглядел меня с ног до головы.
- Зайдете к мистеру Шарпу, молодой человек. - Проговорил Оуэнс и, развернувшись, пошел в обратную сторону.
- Дьявол! - Шикнул я, когда он уже вышел из барака.
- Что ты опять натворил? - Спросил меня мой сосед.
Я пожал плечами. Я всегда знал, что Оуэнс не питает ко мне симпатии и при любом удобной случае готов зашвырнуть меня в изолятор. Только и я, прожив здесь четыре года, покрылся слизью, как борцы, натираются маслом, так что ухватить меня было не так-то просто.
- Наверное, опять неправильно дышал во время ужина. - Ответил я и, натянув рубашку, под сочувственно-восхищенные взгляды моих товарищей отправился к Шарпу.
2
Шарп был главным контролирующим специалистом, чья задача состояла в том, чтобы смотреть за тем, как смотрят за нами. У него был свой кабинет в административном корпусе: очень холодный и очень узкий. Про себя мы назвали его "кишкой". Обычно он сидел, закутавшись в телогрейку и зимой, и летом, надев высокие сапоги, в которые заправлял суконные штаны защитного цвета.
- Вы звали меня, сэр? - Пытаясь быть более или менее учтивым, спросил я, войдя в кабинет.
Я был в одной рубашке и меня пробил собачий холод, так что я невольно задрожал.
- Что с тобой? - Покосился на меня Шарп.
- Холодно, сэр. - Пояснил я, потирая руки и скукоживаясь, будто пытался завернуться сам в себя.
- Встань ровно! - Рявкнул Шарп и холод сразу прошел. - Ты сегодня опоздал.
Это не было вопросом, но я понимал, что раз уж мне не избежать участи пленника, то я мог хотя бы посопротивляться.
- Нет, сэр. Я пришел еще до отбоя. - Тихо ответил я.
- Что? Хочешь сказать, что не таскался с этим, - он посмотрел на тетрадный листочек, - Люком Бландтом?
- Сэр, мы просто гуляли. - Ответил я, и мне снова стало холодно.
Шарп поежился, сильнее прикрываясь своим сюртуком.
- Ты живешь здесь четыре года и должен знать, что контакты с представителями других возрастных групп недопустимы.
- Но, сэр. - Я поднял руку, будто пытался отмахнуться от назойливых, глупых обвинений, но Шарп стукнул кулаком по звонку на его столе и в дверях появился рослый, полоумный парень, которого мы звали Дед, а как было его настоящее имя никто из воспитанников не знал.
- Отведи его в камеру. - Кивнул Шарп и посмотрел на меня.
Он привык к мольбам от тех, кому удавалось схлопотать пару часов или дней в изоляторе, но от меня он никогда не получал такого удовольствия.
- На два дня. - Добавил он, когда Дед схватил меня за руку.
Дед ослабил хватку, когда мы вышли из кабинета Шарпа и сочувственно посмотрел на меня.
- Что? - Грубо спросил я.
Дед был славным парнем, лет двадцати, который тоже воспитывался здесь, и я не знаю, стал ли он недоумком после этого воспитания, или уже родился таким, но факт оставался фактом: умом он точно не блистал. Казалось, все жизненные силы, которые должны были уйти в мозги, ушли, на самом деле, в рост.
- Ты злой. Это не полезно. - Тихо отвел он.
Я снова посмотрел на него, оценив сосредоточенность его лица и нахмуренный лоб, перерезанный глубокой морщиной и красный широкий шрам на шее.
- Всегда хотел спросить, - я решил отвлечься, пока мы шли до изолятора, - откуда у тебя это? - Я поднял свободную руку и провел пальцем по шраму.
Дед дернулся и схватил меня крепче, что я даже свистнул. Мне показалось, что он мне все кости на руке переломал.
- Мои друзья обозлились на меня. - Ответил он.
- Хороши друзья. - Заметил я, но больше ни о чем спрашивать не стал. Как я уже сказал, каждый в этом лагере, раз или два калечился.
Изолятор был низким одноэтажным зданием, серовато-молочного оттенка, с протертыми углами и облупившейся жестяной крышей, еще лет тридцать назад крашенной в красный цвет.
Дед втолкнул меня в двери и вошел сам.
- Мистер Шарп пригнал его. - Сказал он охраннику на входе.
Охранник посмотрел на меня, усмехаясь, и поднял с полки журнал.
- Имя? - Спросил он.
Его голос был сиплым и свистящим, как сквозняк в камере.
- Джон Рипли. - Ответил я, тут же добавив: - Номер 13448. - Я уже бывал в этих местах не раз и точно знал, что к чему.
Охранник покосился на меня, кивнул Деду и тот ушел. Теперь я поступал в распоряжении "тюремщиков". Ко мне подошел высокий парень с жилистыми руками и резко дернул на себя, что я чуть не повалился на пол. Я знал, что здесь не Гранд Отель, но привыкнуть к рабскому обращению, было не просто.
Мы прошли в комнату, где сидел начальник тюрьмы, мистер Кларксон, которому уже сообщили о моем прибытии.
- О, Джон Рипли! - С надменным дружелюбием улыбнулся он.
Сопровождающий остался стоять в дверях, а я сел на жесткий стул, напротив стола Кларксона.
- Почему ты снова попал сюда?
"Будто, тебе это неведомо?" - Подумал я.
- Статья 14, часть 2. - Ответил я, опустив голову.
Кларксон кашлянул.
- Уже пятый раз за год. А еще только апрель, парень. Ты решил купить себе абонемент?
Глупая шутка, но я усмехнулся.
- Тебе весело? - Зло спросил Кларксон.
Я помотал головой.
Он посмотрел на моего сопровождающего и махнул. Обычно, после попадания в тюрьму с воспитанником проводили долгую беседу, которая была страшнее крыс в камере, но когда ты попадал сюда пять раз за четыре месяца, от нее уставали даже надзиратели.
Меня проводили в стерилизационный душ, где я должен был провести не менее трех минут, чтобы "избавится от всех недостатков совместного проживания большого количества человек в одном помещении". На двери в душевую висели потрепанные правила, которые запрещали мыться в одежде, стирать ее, и требовали "не избегать попадания воды на открытые участки тела".
Я попытался получить удовольствие от ледяной воды и вышел голышом в коридор, дрожа от холода.
Мой сопровождающий дал мне белый синтетический комбинезон, который я должен был надеть уже в камере.
Когда железный засов на двери звякнул, известив меня о том, что 48 часов моего пребывания в изоляторе потекли, я сел на пол голой задницей и, прикрыв лицо комбинезоном, заплакал.
3
Если кто-то из воспитанников нарушал правила, то наказывали самого младшего. Это было чем-то сродни армейским порядкам: если стоял выбор между офицером и рядовым, на гауптвахту отправляли рядового. Поэтому когда парни шли на дело, предпочитали брать с собой перваков. Перваками мы называли новоприбывших, которые воспитывались в лагере первый год. Обычно, ими были семилетки, которых специально держали до подходящего возраста в других интернатах, чтобы потом отправить к нам. Иногда, конечно, прибывали ребята постарше, провинившиеся в чем-либо и попавшие в категорию "неуправляемых", которых решили отправить к нам для перевоспитания. Их называли "перезрелками". Большинству обещали, что они вернутся, как только исправятся, но все понимали, что это дорога без возврата. Сами перваки обычно с легкостью соглашались на преступления, чтобы доказать, что они не сосунки и не соплежуи. Конечно, практически всегда мы попадались, но отвечал всегда первак.
Первая ночь, всегда самая жуткая. Кажется, что внутри камеры есть еще кто-то. Крысы вечно сновали по тебе, царапая своими когтями босые ноги. Помещение было сырым и большинство тех, кто переживал хотя бы ночь в камере, отправлялись потом в лазарет.
Я натянул комбинезон и лег на деревянную скамейку. Никто не понимал, почему самой чистой одеждой в лагере были комбинезоны изоляторов, если внутри карцеров все равно было грязнее, чем в яме дезинсекции. Но комбинезоны всегда сжигали, а новичкам выдавали неношеные.
В камере не было окон, но я знал, что наступило утро. Когда ты живешь в темном углу, в темном городе, в темном мире, ты должен узнавать время суток просто по запаху. Вы, наверное, никогда не замечали, что утро, день, вечер и ночь пахнут по-своему. Для вас, возможно, это запах кофе, бумаги, бифштекса и секса. Но для тех, кто прожил свою жизнь в интернате, все они пахнут дерьмом, просто с разными добавками. Дерьмо с криками "Подъем!" в казарме; дерьмо с криками "Недоразвитый имбицил" на уроке; дерьмо с криками "Отбой!"; дерьмо с запахом мечты выбраться отсюда.
Я опустил ноги и наступил на крысу. Та взвизгнула и метнулась в угол. Я поежился. Стена, выходящая на улицу, была мокрой и холодной, стоило мне только протянуть к ней руку. Я стер воду с бетона и протер влажной ладонью лицо, потом стер еще воды и облизнул руку. Тухлый солоноватый вкус и прелый запах вызывали рвоту. Пить захотелось еще сильнее.
Еду и питье в карцере давали, только если тебя помещали туда больше, чем на три дня. В общем, вся политика лагеря строилась на физическом и психическом унижении воспитанников, нас могли доводить до истощения, до грани безумия, но никогда не позволяли себе перейти эту грань. Никто не хотел проверок и толпы бюрократов под окнами, которые стали бы выяснять, почему умер ребенок.
Я оперся руками на скамейку и встал. Стены давили на меня, и самым большим желанием было толкнуть их. Вы чувствовали себя кроликом в коробке без дыр? Я стал задыхаться. Голова закружилась, стены вокруг поплыли, и я упал на пол. Перед глазами замелькали фонари. Мне показалось, что мои приятели по бараку пришли ко мне, они взяли меня за руки и за ноги и вытащили на улицу. Уже была зима, и они окунули меня в сугроб. Снег был хрустящим и рассыпчатым как сахар. Я чувствовал приятное покалывание на теле. Потом стало темно.
Второго дня я не помню. Я очнулся от скрежета железной двери.
- Джон! Поднимайся. - Я по-прежнему лежал на холодном полу, прижавшись к нему щекой, будто это была самая мягкая подушка. Тяжелая рука схватила меня за предплечье.
Я еле волочил ноги. Меня вывели из камеры и поставили у стены, но я тут же начал сползать вниз, поэтому второй надзиратель в коридоре, быстро подхватил меня и прижал спиной к стенке.
- Стой, черт бы тебя побрал, хренов недоросток. - Рявкнул он мне прямо в ухо.
Я постарался удержать равновесие, но голова тяжелела и раскалывалась, мне казалось, что у меня на макушке трещина. Внутри все горело, во рту было сухо, меня затошнило и я отвернулся.
- Какого дьявола ты творишь ублюдок! - Крикнул на меня первый надзиратель, когда я запачкал пол. - Ты будешь это убирать, малолетняя тварь?
Меня снова замутило, и я запрокинул голову назад.
- Только попробуй тут проблеваться еще раз и заставлю тебя жрать свою блевотину! - Заорал надзиратель.
Я вдохнул через нос.
С меня сняли комбинезон и бросили мою одежду. Я с трудом натянул сапоги, которые как мне показалось, стали слишком узкими. Я посмотрел на надзирателей, они усмехались.
Я с трудом встал и поплелся к выходу. Из изолятора путь всегда был одиноким. Дорога была очень долгой, я почти заблудился, свернув к бараку перваков, которые смотрели на меня как на ветерана, вернувшегося с войны единственным выжившим. Никто из тех, кто был на улице, еще не бывал в изоляторе, поэтому для них был кем-то похожим на экспонат музея.
Я развернулся и вышел на свою улицу. Мои товарищи по бараку были на улице. Первым ко мне подбежал Марти, тот самый, который переводился в другую группу.
- Эй, парни, быстро, помогите мне! - Он подхватил меня за подмышки и облокотил на себя. Еще несколько ребят подбежали к нам и помогли Марти дотащить меня до барака.
Они бросили меня на кровать и укрыли одеялом. Малыш Питти поднес мне стакан воды.
- Как ты? - Спросил меня Карл, мой сосед по кровати.
Я жадно выглотал воду и вернул стакан.
- Нормально. Мутит. Наверно, ударился головой. - Я приложил руку ко лбу. Ледяной.
- Ладно, парень, отдыхай. - Марти укутал меня сильнее и отвел ребят. - Кричи, если что. Сегодня дежурит Макс.
Я посмотрел на Макса и попытался улыбнуться. Голова снова загудела. Я посмотрел в боковое окно рядом с дверью. На улице было темно.