Пустая водочная бутылка на столе рядом с лампой. Вещи разбросаны по комнате. Грязным пятном лежала на ковре оранжевая кофта. Трусики, бюстгальтер - все разорванное, грязное, раскидано в разные стороны, и кругом пятна подсыхающей темной крови.
- Ты думаешь, я тебя сразу зарежу? - спросил темнолицый зек, показывая ей нож. - Нет, пока не скажешь, я тебя буду медленно по кусочкам кромсать, ласково…
На этот раз она даже не шевельнулась, только сглотнула кровь. Темнолицый присел на корточки и рукой провел по женской ноге, снизу вверх. Прихватил капроновый чулок, потянул.
- Сначала мизинчик на ноге, - сказал он, - потом буфера подправим!.. Скажи добром. Ты все равно скажешь, когда я тебе губы отрежу, падла… Скажешь!..
- Хорошо… - выдохнула Татьяна. - Я скажу… Я скажу!..
Темнолицый зек наклонился над ней сверху. Татьяна почувствовала, как лезвие проникло за левое ухо. Ей стало щекотно.
- Рассказывай.
- Я не знаю… Иван хотел мне сказать. Он не сказал… - простонала тихонечко она. - Не сказал. Он не успел.
- Иван? Кто это у нас Иван? - Лезвие опять осторожно пощекотало женщину за левым ухом.
- Он умер!
На лестнице раздались быстрые шаги.
- Финик, посмотри.
Татьяна морщилась и пыталась подвинуть голову, но это не получалось, она была притянута проволокой к креслу. Она зажмурилась и вдруг услышала напуганный голос молодого зека:
- Ты чего? Ты чего, мужик!.. Убери пушку…
Потом будто хлопок, резкий короткий шелест. Звон посыпавшегося кафеля. Лезвие вошло глубоко за ухо. Боль оказалась нестерпимой. Комната разъехалась и помутнела перед глазами Татьяны, но все же она успела увидеть, как в дверном проеме возникла фигура в сером костюме. Зек по кличке Финик сделал шаг, нелепо взмахнул тощими руками и повалился. Наверное, он умер не сразу. Пиджак на спине Финика задрался, и острая складка мелко дрожала.
В дверном проеме стоял водитель. В руке его был пистолет с длинным стволом.
- Шум будет, - сказал, отступая, темнолицый зек. - Нет, в натуре, шум будет. Менты набегут. Брось, мужик… Брось пушку то!.. Брось!..
Но никакого шума. Пистолет был с глушителем. С шелестом пуля ударила в грудь темнолицего, вторая в голову. Труп отбросило назад, и он спиною повалился на стол.
- Володя! - прошептала Татьяна.
На мгновение придя в сознание, она еще увидела, как распались на руках проволочные кольца. Комната медленно проваливалась куда-то вниз, было ощущение, будто мягко рухнуло все здание.
- Поедем! - говорил водитель. - Поедем! Я тебя вывезу отсюда! - Из его желтого, теперь открытого горла торчала странная стеклянная трубка, и голос его шел из этой трубки, слабый, еле слышный, не похожий на человеческий голос. - Хоть одну живую душу спасу! Я тебя вывезу!..
Уже отключаясь, падая куда-то вниз, Татьяна отрицательно качнула головой.
- Нет! - сказала она. - Я никуда не поеду! Я хочу остаться здесь. Здесь мой дом!..
10
Сон был таким глубоким и таким сладким, что выстрели у сержанта под ухом хоть всю обойму из автомата, все равно бы не очнулся, а очнулся странно: от еле различимого, возникшего еще совсем далеко звука мотора. Сразу присел на топчане, преодолев непослушность собственной затекшей руки, схватил кружку с чаем, отхлебнул. Потом спросил:
- Этот не проезжал? "Кадиллак"?
- Не было!
- Да вот!.. Слышишь?
Но звук приближающегося мотора никак не напоминал "Кадиллак". Сурин чуть повернул голову, прислушался. Больше было похоже на газик. И шла машина вовсе не со стороны станции, звук приближался откуда-то из северной части города. Машина шла по пустому району. Многолетняя практика не позволяла ошибиться, по звуку можно было даже нарисовать на карте маршрут.
- Там же вообще никого не должно быть? - сказал Гребнев и вопросительно посмотрел на напарника. - Опять пьяный шофер указатели перепутал.
- Не думаю.
Поднявшись с топчана, Сурин накинул свой черный полушубок, затянул ремень. Он даже не глянул в сторону шкафчика с комбинезоном, взял автомат.
- Хватит на сегодня снов наяву. Пойдем встретим!
Он вышел и нарочно не притворил дверь. Снег, похоже, еще усилился. Сквозь мокрую вату раздражающе пищал и пищал в кружащей темноте дозиметр. Города стало почти не видно, он, как и ряды колючки, утонул в густо кружащемся потоке, только фонари остались. Яркие точки - оранжевые звезды, пробивая мрак, складывались в несимметричную фигуру. Прожектор залепило. Вокруг шлагбаума гуляла кривая темнота.
- Центральная! - сказал Гребнев в трубку. - Центральная! Четвертый пост беспокоит. Сержант Гребнев. - Из трубки в ответ раздалось сонное мычание. - Конечно, я прошу прощения, что разбудил, но у нас опять ЧП.
- Опять баба в окне? - спросили в трубке.
- Похоже, нас опять на таран брать будут. Пьяный по городу кружит.
В открытую дверь Гребнев видел, как Сурин, сделав несколько шагов, встал возле шлагбаума. Черный полушубок напарника на глазах зарастал снегом. Золотая кокарда на ушанке отсверкивала чуть-чуть. Сурин снял с плеча автомат, проверил.
- Я сообщу! - обещал дежурный, судя по изменению в голосе, он все-таки проснулся. - Что поделаешь, пришлем вам группу!
- Спасибо!
"Минут через десять - пятнадцать они приедут, - подумал Гребнев, подправляя опущенную на рычажки трубку. Он прислушался. Мотор звучал глухо, но уже совсем рядом. - Не успеют!.."
Напрягая глаза, Сурин смотрел сквозь несущийся снег.
Было такое впечатление, что из подъезда кто-то должен выйти.
"Пломбу сорвут. Снова пломбу сорвут. Придется новую ставить".
Рука непроизвольно сжалась и разжалась на автомате так, будто он соединил длинные рычажки пломбира. В голове играла тихая-тихая сонная флейта, опять захотелось спать. Он зевнул. Дверь дежурки закрылась, и, чиркая сапогами, чему-то улыбаясь, Гребнев шагнул к шлагбауму. Автомата в руках Гребнева не было. На этот раз он, так же как и Сурин, не надел защитного комбинезона.
- Сообщил?
Гребнев кивнул. Задирая голову, он посмотрел на почти ослепший прожектор, по горячему стеклу которого текла вода. Растопленный снег замерзал уже на черном ободе.
"Завтра смену не примут, заставят прожектор чистить ото льда. Если заметят. Хорошо бы не заметили. Надо будет утром вовремя выключить!"
Две прыгающие точки, две зажженные фары появились в другом конце улицы в соответствии с ожиданием. Потом стало видно, что это газик. Сурин еще раньше и по звуку мотора определил марку машины, но приятно оказалось проверить. За рулем сидел пьяный, это без всякого сомнения. Газик шел неровно. Потрепанный брезентовый верх был немного надорван, и слева от машины полоскало рывками треугольное небольшое полотнище, похожее на флаг. Сурину показалось, что возле башни машина притормозила немного, но не остановилась. Он даже услышал бешеный скрип рванувшихся колес. Газик на последних ста метрах прибавил, и его включенные фары ослепили стоящих у шлагбаума.
- Стреляй, Петрович!
- Рано!
Сурин не ошибся, в последний момент машина вильнула, колеса соскочили с асфальта и с ревом завертелись по обледенелой земле. Газик врезался в колючку. Фары его погасли. Мотор сразу заглох. Задранные колеса еще крутились. В свалившейся тишине опять зазвенел настырный дозиметр.
- Эй! Выходи! - крикнул Гребнев, вглядываясь в машину.
Краем сознания он уловил за шорохом снега и звоном дозиметра еще один звук. На сей раз точно проклятый "Кадиллак". "Кадиллак" шел с приличным опозданием, следовало щеголя наказать. С другой стороны, также по звуку двигателя можно было опознать БТР, но БТР был еще далеко, и двигалась опергруппа очень медленно.
- Выходите! - крикнул Сурин.
Он не услышал выстрела, увидел только, как опустилось стекло. Голову сверху обожгло. Автомат подпрыгнул в его руках. Свинец дважды с коротким интервалом хлестнул по брезентовому кузову, и опять стало тихо. Сурин пощупал, шапки на голове не было.
Отодвинув автомат на ремне, Сурин осторожно подошел и сильным нажатием распахнул дверцу. Из машины выпал человек. В свете прожектора запрокинулось немолодое лицо. Трехдневная щетина, мертвые глаза, казалось, хитро прищурились, кожаная куртка задралась, и Сурин разглядел на запястье убитого им водителя татуировку: красивый синий якорь, оплетенный морским чудовищем.
Прожектор совсем ослаб, в добавление к липкому снегу начались и какие-то перебои в электричестве. Как и городские фонари, он светил теперь неровно, как бы толчками. Желая рассмотреть убитого получше, Гребнев достал фонарик. Лицо мертвеца показалось странным, приходилось ему видеть странные лица, начисто лишенные волос, покрытые рыжими жидковатыми пятнами, лица, натянутые на череп, как сморщенные бледные маски из магазина смешных ужасов. На первый взгляд этот был почти нормальным, но, присмотревшись, Гребнев увидел перед собой застывшую странную гримасу. Коричневый шарф затянут на шее так сильно, будто он хотел удавиться. Возникло ощущение, что и после смерти человек все еще оставался в объятии невидимого методичного палача. Показавшийся в первый миг лукавым, прищур его темных глаз обернулся бездонной застывшей болью, кроме того, лицо мертвеца было в свете фонарика какого-то нереального соломенного цвета.
- У мамы было такое лицо в гробу, - сказал Сурин. - Точно такое же… - Он снял перчатку и голой рукой провел ото лба вниз по запрокинутому лицу незнакомца, закрыв ему глаза. - Мама у меня от рака горла умерла пять лет назад.
Глава вторая
Печальная суета
1
- Ты слышь, слышь!.. Счас объявят. - Язык у попутчика заплетался, но говорил тот по-русски без акцента. - На четвертый путь прибывает скорый поезд номер двести три "Москва - Киев", радиация поезда измеряется с головного вагона. Мы прибываем! Слышь?..
В поезде сыпали под водочку анекдотами, жутковатый юмор настраивал против воли, и сама собою вырисовывалась картинка если не русской Хиросимы, то чего-то подобного. Макар Иванович ехал в одном купе с возвращающимися в Киев челноками, он молчал, разглядывая огромные кожаные баулы, до отказа набитые такими же свернутыми туго баулами, в них возили дешевые продукты на продажу в столицу, и не решался померить пустую продовольственную тару на радиацию, не решался, хотя очень хотелось. Только перед тем, как покинуть вагон, он вынул и включил миниатюрный приборчик.
Дозиметр, купленный у японца, - изящная булавка, ее можно было просто воткнуть в отворот плаща или пиджака, никто не обратит внимания - нынешняя русская мода все перепутала- не поймут, кто-то, наверное, даже позавидует и сделает себе такую же. Почему не сделать, все, что нужно для такого украшения: толстая швейная игла, кусочек свинца и немного автомобильной краски. Оригинальное изделие, вполне товар для мелкого кооператива, вот только, в отличие от японской, такая булавочка не будет потрескивать при изменении радиационного фона. Собственно, он не купил дозиметр, а выменял его у вежливого Накумото Секо на металлическую матрешечку с маленьким треугольником, нарисованным на выпуклом животике. В треугольнике три красные точки. Матрешечка сочетала сразу два качества для японца: во-первых, "рашен сувенир", а во-вторых, жутковатая в таком сочетании символика. Подобный значок ставят в зонах повышенного радиоактивного загрязнения. На лбу матрешки было мелкими красными буковками написано: "Чернобыль АЭС".
Он не был в Киеве, наверное, лет шесть. Тогда, шесть лет назад, здесь творилась такая неразбериха, что было не до матери, только работа. Даже на обратном пути в плацкартном вагоне, набитом бегущими из города паникерами, он заканчивал свою статью о радиомании. Тогда он и сам себе пытался доказать, что не так страшен черт, как его малюют. Он собирался в Киев не реже чем раз в полгода. Он часто звонил матери, она особенно не звала, но следовало все-таки ее навестить. А еще лучше сразу приехать и забрать, увезти с собой. Все не получалось. Должность заведующего отделом такой мощной газеты, как "События и факты", пожирала практически все время без остатка, а если и был остаток, то он тратился на отдых с семьей где-нибудь в Болгарии или Греции. Теперь вырвался. Официальная командировка - самый лучший рычаг для того, чтобы наконец эвакуировать мать.
Киев поразил его тем, что на первый взгляд вовсе не изменился. Поставив легкий чемодан на ступеньку, Макар Иванович замер, вглядываясь в этот город. Ничего нового! Совсем ничего нового…
"Радиация поезда измеряется с головного вагона".
Бородатый невеселый анекдот засел в голове и против воли прокручивался, как иногда, бывает, прокручивается какая-нибудь глупая собственная фраза или мелодия - несколько неотвязных звуков, взятых случайно из обрывка радиотрансляции. Макар Иванович пошел пешком. Он очень хотел убедиться, что город действительно в порядке. Воткнутый в отворот его подбитого мехом плаща дозиметр молчал, и с каждым следующим шагом это молчание прибавляло уверенности и сил.
Не было судорожного блеска в глазах, не было черной пыли на улицах, тротуары очищены от снега, посыпаны песочком, сугробы влажно посверкивают, и, хоть повсюду украинская речь, не было вокруг давно обещанных обескровленных лиц. И если бы навстречу ему не попалась эта женщина, Макар Иванович смог бы мысленно погладить себя по головке и сказать себе: "Хороший мальчик, не бойся, ничего страшного не произошло, ты не подлец, ты приехал вовремя".
Красивая, длинноногая, лет тридцати пяти - сорока, в распахнутой норковой шубе, женщина поднималась медленно навстречу, и роскошные полы ее шубы подметали грязные ступеньки подземного перехода. Никакой охраны. Он знал, сколько стоит такая шуба. Тысяч десять в СКВ, не меньше. Женщина смотрела прямо на него. Но глаза ее были настолько пусты, что не определить сразу даже, какого они цвета. Движения, как у лунатика, неосознанны, неряшливы, тонкая рука в перчатке будто пытается все время отодвинуть несуществующее препятствие. Роскошная прическа растрепалась, и во все стороны торчат серебряные шпильки. Шелковая белая блузка под шубой промерзла, верхняя пуговка с мясом оторвана- белое твердое пятно в покачивающемся разрезе темного меха. Когда, поравнявшись с ним, женщина сильно качнулась и задела рукавом, Макар Иванович услышал то, чего боялся все последние несколько часов, - неприятный, назойливый треск. Он не научился еще по звуку точно ориентироваться, сколько же эта шуба излучает рентген, но точная цифра и не требовалась. Счетчик просто захлебнулся, соприкоснувшись с длинным темным ворсом. Много.
Было тепло, снег вокруг подтаивал, чернея на глазах, не январь будто, а апрель уже. Легкий удар норкового рукава сразу поломал хорошее настроение. На какую-то секунду лицо женщины оказалось прямо перед его лицом. Теперь он разглядел, у нее были большие бесцветные глаза. Нелепо оттолкнувшись от невидимой преграды, она, с трудом владея своими руками, попробовала застегнуть шубу.
- Простите!
Дозиметр не унимался. Воткнутый в отворот плаща, он захлебывался в треске. Макар Иванович испытал неловкость. Женщина, наконец справившись с пуговицей, остановилась, чуть покачиваясь, перед ним, взгляд ее замер на говорящей булавке. И вдруг он увидел, как медленно растягиваются ее большие пунцовые губы. Она улыбалась.
2
"Зачем, дурак, записал ее телефон? Я что, буду заниматься этой проблемой? Да здесь и проблемы никакой, по всей вероятности, нет, - разглядывая мелко исписанную цифрами и именами страничку записной книжки, спрашивал он себя. - Все очень банально. Вывозили из Припяти и шубы во время эвакуации, не могли же каждую шмотку прозвонить. Взяла в комиссионке по дешевке. Получила дозу! Можно подумать по ее виду, что после аборта дамочка. Ну а кого можно родить, если ты ходишь в такой шубе восемь лет? Ничего хорошего родить нельзя!"
Он постучал закрытой авторучкой по страничке с уродующим ее строгую прямолинейность криво записанным телефонным номером, закрыл книжку и, как в детстве, уставился в незашторенное окно. Он сидел за своим старым письменным столом, оставалось только удивляться, что мать стол этот не выбросила, не вынесла на помойку, такой он был неудобный, потрепанный. Вместо того чтобы заниматься статьей, ради которой, собственно, и приехал в Киев, он, как в детстве, просто сидел и смотрел на проезжающие внизу машины, на фигурки пешеходов, на то, как в светофоре меняются разноцветные огоньки. Солнце припекало лицо, и собственная мысль сбивалась на идиотическое повторение.
"Мама не поедет… мама не поедет… мама не хочет ехать… - повторял он одно и то же про себя. - Мама не хочет ехать, мама хочет остаться здесь… она здесь привыкла. Она здесь живет с сорок шестого года… Сейчас она вернется из магазина и принесет полную сумку продуктов. Нужно куда-нибудь подальше засунуть дозиметр, иначе я не смогу ничего съесть, а она обидится!.. Нужно было раньше думать. Нужно было еще десять лет назад ее отсюда забрать!.. Теперь она не хочет ехать из принципа, все бегут, а она не будет… Десять лет назад она с радостью бы отсюда уехала, а теперь не будет".
Потребовалось усилие, чтобы оторваться от окна и вернуться к уже законченной, лежащей перед ним на столе статье. Текст показался нелепым, каким-то неряшливым, кривым.
"Пустые города. Квартиры с мебелью и коврами. - Он читал, как иногда случалось, сам себе шепотом. - Можно подняться, скажем, на третий этаж, войти и, опустившись в кресло, включить телевизор. Только за окном на улице ни одного человека, только во всем доме тишина. Припять - мертвый город, город, в котором открыты все двери…"
Обнаружив, что некоторые цифры в памяти его отсутствуют, Макар Иванович отложил статью и хотел сделать несколько телефонных звонков, сориентироваться и уже только после этого снова взяться за текст, но сперва застрял на зачем-то записанном, совершенно ненужном телефонном номере, а потом и вообще отключился. Стыдно. Срок командировки заканчивается послезавтра утром. И так здесь без дела уже четыре дня проторчал. Нужно было работать. Он опустил штору, снял с авторучки колпачок, поправил листок на столе. Привязанность к клавиатуре и тексту на экране монитора, которых здесь не было, неприятно напомнила о себе. Телефон стоял тут же на столе, под рукой - нелепый, массивный красный аппарат, и, когда он зазвонил, Макар Иванович сразу схватил трубку. Собственная, уже начатая статья вызывала такое отвращение, что он даже позабыл, что находится хоть и у себя дома, но не в Москве.
- Лейтенант? - Голос был знакомый, но понять, кто это, сразу не удалось.
- Вам кого? - на всякий случай спросил Макар Иванович, лихорадочно прокручивая варианты. Чей же это голос?
- Не узнал меня, лейтенант? Не узнал! Нехорошо старых друзей забывать, нехорошо. Ну, ты теперь, я слышал, большой человек…
- Кто говорит?
- Макарушка, это же я! Ну я, Макс! Помнишь Чехословакию? Градусник, зеркальце?
- Максим?
- Ну, наконец-то. А я уж думал, вообще боевого друга позабыл, журналист!
- Да неожиданно как-то получилось, - попытался оправдаться Макар Иванович. - Я же здесь случайно. Приехал на несколько дней. Сижу, понимаешь, над статьей, и вдруг звонок. Ты вообще как сам-то, жив? Тянет чешская пуля?
- Был жив! - Голос в телефонной трубке сразу переменился, стал жестче. - Ну это не важно. Я просто так позвонил, вроде отметиться. Прощай, лейтенант.