Крашеная Блондинка теперь держала над головой две черные пластины, похожие на плоские утюги, в то время как Щекастый Бурундук методично снимала с рук толстяка часы, именной браслет и медный браслет против артрита. В тот момент, когда зеленые лампочки сменили цвет на оранжевый, она с силой опустила пластины-утюги на грудную клетку толстяка. Его руки и ноги конвульсивно дергались несколько секунд, как в эпилептическом припадке. Крашеная Блондинка подалась назад и приготовилась повторить реанимацию.
Смотреть на этот дергающийся труп было невыносимо, но в то же время мне хотелось смеяться. Я отвернулась, прикрывая скривившийся в усмешке рот, и прошла на кухню, где меня никто не видел. Я постояла там, пережидая, пока уляжется приступ смеха, мысленно подгоняя время, тупо разглядывая разнообразную кухонную утварь.
Оставшись одна на кухне, я начала беспокоиться насчет расхождения во времени между реальной смертью толстяка и тем, что мы назвали медикам. По моим подсчетам, эта разница составляла сорок пять минут. Заметили медики что-нибудь необычное в состоянии трупа? Могли они определить, что смерть наступила гораздо раньше? Когда начинается трупное окоченение? С Полом Ханниганом это произошло в течение первых двух часов - а возможно ли быстрее? Не может ли это стать той самой уликой, которая разоблачит нас? Может, они уже обмениваются понимающими взглядами, планируя сообщить полиции о своих подозрениях? Может, прыщавый водитель сейчас как раз водит рукой по машине шантажиста и отмечает, что двигатель холодный, в то время как он должен быть теплым, если мы говорим правду?
Хотя я привычно опасалась худшего в любой ситуации, даже мне не удалось выстроить версию на этих подозрениях. Я не смогла убедить себя в том, что медики могли заметить что-нибудь странное в трупе. Толстяк стал жертвой обширного инфаркта; он был мертв, когда они приехали. Разумеется, они бы не стали углубляться в подробности. И я просто не могла поверить, что за какие-то сорок пять минут могут произойти серьезные посмертные изменения. Нам ничего не угрожало, я была в этом уверена, мы были в безопасности…
Когда я снова вышла на улицу, медики уже раскладывали носилки. Прыщавый юнец подошел к маме:
- Вы поедете в госпиталь с нами или предпочитаете следовать за нами на своей машине?
Мама была совершенно обескуражена этим вопросом. Меньше всего ей хотелось продолжения спектакля в госпитале, который, возможно, затянулся бы на долгие часы.
- Но я его совсем не знаю, - вежливо ответила она. - Как я уже объяснила вашим коллегам, он просто заехал сюда на своей машине и тут же рухнул на землю.
Молодой человек, казалось, тоже опешил от такого ответа. Он как будто лишился дара речи - видимо, прежде еще никто не отказывался ехать с ними в госпиталь.
- Хорошо, - наконец произнес он, теребя мочку уха и пытаясь улыбнуться, чтобы скрыть свою некомпетентность.
Мама явно почувствовала необходимость объяснить ситуацию подробнее, словно ее обвиняли в бессердечии.
- Я никогда в жизни его не видела, - сказала она. - Это совершенно посторонний человек.
Юнец все кивал головой, пока мама говорила, но все равно выглядел так, будто ее слова его не убедили и даже слегка шокировали.
Медики занесли толстяка в карету и неутомимо продолжили реанимационные мероприятия. Крашеная Блондинка опустила ему на лицо кислородную маску и пальцами правой руки щупала пульс у него на шее, в то время как Щекастый Бурундук затягивала ему на руке жгут, готовясь установить капельницу.
Прыщавый юнец вернулся к машине и закрыл одну заднюю дверцу. Он уже собирался закрыть вторую, когда Крашеная Блондинка вдруг закричала, как от боли. Юнец застыл с гримасой на лице, решив, что прищемил ей дверью палец, и с беспокойством заглянул внутрь. И тут я увидела, как напряглось его тело.
Я попыталась разглядеть, что происходит, но его спина в белом халате заслоняла картину. Я незаметно продвинулась ближе к дому, когда Крашеная Блондинка снова закричала - профессиональное спокойствие сменилось возбуждением, несдерживаемой радостью:
- Есть пульс! Есть пульс! Я чувствую пульс!
Мы с мамой стояли бок о бок и наблюдали за тем, как набирает скорость карета "скорой помощи", оглушая окрестности воем сирены и раскрашивая воздух спиралями синих огней. Машина уже скрылась из виду, а мы все стояли, неподвижные, онемевшие.
Когда мама наконец очнулась и повернулась, чтобы идти в дом, она заметила, что очки шантажиста так и остались лежать на гравии, куда она их положила. Медики либо не увидели их, либо забыли второпях и на радостях. Она нагнулась, подняла их и долго разглядывала. Символ ее тщательно выстроенного плана, который катастрофически провалился.
Черная тень пробежала по ее лицу, и на какое-то мгновение мне показалось, что она собирается разбить очки об стену, но ярость улеглась, и она осторожно опустила занесенную над головой руку, словно это было сломанное крыло птицы.
44
Мы с мамой сидели в гостиной, оцепеневшие, потрясенные, как будто только что вышли из-под бомбежки и не могли говорить или слышать друг друга из-за непрекращающегося звона в ушах.
Мы никак не могли осмыслить то, что произошло на наших глазах (Есть пульс! Есть пульс! Я чувствую пульс!), не могли поверить, что медикам все-таки удалось вернуть толстяка к жизни, буквально вытащив его с того света. Мы были так близки, так близки к хеппи-энду, к блестящему исполнению плана, который решил бы все наши проблемы, так чисто, безупречно, - и вот в последнюю минуту все рухнуло.
Парализованная, оглушенная, я лишь таращилась на цветастый коврик под пианино, изумленно качая головой. Мы думаем, что управляем событиями, считаем себя капитанами судна под названием "Жизнь", но на самом деле все решает Удача (или Судьба, или Рок, или Бог, да как хочешь это назови). Мы можем с таким же успехом отпустить штурвал, вернуться в каюту и лечь спать, потому что другая сила решает, доберемся ли мы до берега или затонем в открытом море. Мы думаем, что полностью контролируем ситуацию, но в реальности мы не контролируем ничего.
Как им удалось реанимировать шантажиста после того, как прошло столько времени? Это было невозможно, это было против логики, против здравого смысла. Но другая сила постановила, что это должно случиться, - и вот это случилось, несмотря ни на что.
Мама была безутешна. Она была так озабочена тем, чтобы максимально сократить интервал между реальным временем "смерти" и приездом парамедиков, что теперь корила себя за то, что дала им шанс спасти его жизнь.
Она лихорадочно листала те немногие медицинские справочники, что хранились в доме: медицинский словарь, пособие для адвокатов по делам о причинении физического ущерба, учебник по криминалистике "Судебно-медицинские доказательства", - и наконец нашла нужный абзац. В нем говорилось, что реанимация после остановки сердца в течение одного часа возможна, но очень велик риск серьезного повреждения головного мозга, и жертва чаще всего остается инвалидом, "овощем", не способным ни думать, ни говорить. Прочитав это, мама немного успокоилась, но вскоре опять погрузилась в пучину самобичевания и черной депрессии.
Больше не в силах выносить эту пытку, она позвонила в местный госпиталь узнать, нет ли новостей. Она опять вошла в роль обеспокоенной домохозяйки и долго пересказывала справочной службе свою историю: "Утром мы были дома, когда незнакомая машина заехала к нам во двор и оттуда вышел мужчина, держась рукой за сердце…" Ее звонок переключали из отделения в отделение, и она терпеливо повторяла свой рассказ слово в слово. Нет, она не знала имени пациента. Нет, она не знала, в какой он палате. Нет, она не была родственницей. После почти четверти часа беспрерывных переключений и ожиданий на линии ей наконец сообщили, что сегодня утром в госпиталь не поступали пациенты, подходящие под ее описание.
Мама была вконец измотана, когда положила трубку, и у нее просто не было сил обзванивать другие местные больницы.
Лишь ближе к вечеру мы были наконец избавлены от мук неизвестности.
Полицейская машина, появления которой я так давно ждала в своих фантазиях вместе с неизбежным арестом, что поставит точку в наших попытках избежать последствий убийства Пола Ханнигана, въехала во двор около шести вечера.
Однако, вопреки моим ожиданиям, не было никаких вспышек синих огней, а стук в дверь оказался робким, почти виноватым. Не было и копов в черной форме с трескучими рациями, как я себе их представляла. Вместо них, когда мама открыла дверь, на пороге стоял молодой офицер в белой рубашке с коротким рукавом, в руке он держал фуражку, потому что было слишком жарко, чтобы носить ее на голове. Он выглядел херувимом эпохи Ренессанса: голубоглазый, розовощекий, с кудрявыми светлыми волосами длиной до воротника рубашки, что явно противоречило полицейскому регламенту. Когда я увидела его, моей первой мыслью было: он не может быть здесь, чтобы арестовать нас. Они не прислали бы ангела со столь печальной миссией…
- Миссис Риверс? - серьезно произнес он.
Мама кивнула, от волнения лишившись дара речи, и жестом пригласила его в гостиную. Атмосфера в доме была тяжелой, гнетущей, казалось, передвигаться в ней было равносильно тому, чтобы плыть против течения. Мы все расположились в гостиной, и полицейский достал из нагрудного кармана маленький блокнот и миниатюрный ярко-зеленый карандаш. Он пролистал страницы в поисках нужной. (Может, на ней написаны ключевые слова, которые они произносят при аресте? Может, ему приходится зачитывать их, потому что он не помнит их наизусть, - "все вами сказанное может быть использовано против вас…"?)
Мы молча ждали, и у меня возникло странное ощущение, будто время придержало свой ход и вот-вот остановится. Все происходило как в замедленной съемке: полицейский еле-еле переворачивал страницы блокнота, от усердия высунув кончик языка; мама сидела на самом краю стула, нахмуренная, ее руки были прижаты к лицу, как у фигуры на мосту в картине Мунка "Крик".
Вот сейчас, в эти секунды, молодой полицейский огласит вердикт. Толстяк оказался жив, он уже все рассказал полиции, и мы арестованы; толстяк умер, и мы в безопасности…
И в это мгновение на меня вдруг сошел покой, покой, который приходит со смирением перед лицом необратимого финала. Я столько пережила, что во мне иссякли все чувства, их место заняла тихая покорность; она укрыла меня снежным одеялом, под которым все немело, и уже не ощущалось боли. Я подумала о том, что, возможно, такой же покой чувствуют осужденные на смертную казнь и к ним приходит такое же сладкое смирение, позволяющее пережить заключительную агонию, когда петля затянута на шее и руки связаны сзади, и оно же помогает им умереть с миром…
Полицейский наконец нашел нужную страницу и строго посмотрел на маму.
- Боюсь, я вынужден сообщить вам, - сказал он, - что человек, которому стало плохо с сердцем здесь, сегодня… мистер… - он заглянул в блокнот, - мистер Мартин Крэддок… умер по дороге в госпиталь.
- О, какой ужас!.. - Мама идеально точно вступила со своей репликой, произнесла ее с безупречными интонациями талантливой актрисы, в которых угадывались и искренняя грусть, и непременная сдержанность. - Очень жаль. Мне действительно очень жаль.
Меня окатило волной радости и облегчения, и я с трудом сдержала эмоции. Мне хотелось прыгать до потолка, танцевать, хотелось броситься на шею полицейскому и осыпать поцелуями его ангельское личико.
Он умер! Толстяк умер!
Лицо полисмена приобрело скорбное выражение, которым он хотел обозначить сожаление в связи с внезапной кончиной мистера Крэддока, но получилось не очень убедительно. Я заметила, как он украдкой посмотрел на часы. Ему хотелось поскорее покончить с этой миссией: он явно стремился в другое место.
Он снова выслушал мамину версию событий, но, казалось, больше из вежливости, а не потому, что она представляла какой-то интерес для полиции. Он кивал и поддакивал, но не делал никаких пометок в блокноте, тем более что и миниатюрный карандаш уже убрал в нагрудный карман. Он оглядел гостиную, как будто надеялся, что сейчас вдруг выскочит маленькая собачка и даст повод сменить тему.
Когда мама закончила, повисло долгое неловкое молчание. Полицейский, которому явно уже было невмоготу, с трудом пытался подобрать уместные слова:
- Я так понимаю, у него давно были проблемы с сердцем. Он только что вышел из госпиталя.
- Неужели? - воскликнула мама. - О, как печально!
После очередной неловкой паузы он попытался изречь некую прописную истину из житейской философии:
- Что ж, это жизнь. Каждую минуту кто-то рождается, каждую минуту кто-то умирает. Так устроен мир, не правда ли?
Возник еще один мучительный момент, пока его слова витали в воздухе, но мама благоразумно прервала его, прежде чем кто-нибудь из нас прыснул бы со смеху. Она резко поднялась со стула и сказала:
- Что ж, вы, должно быть, очень занятой человек. Мы очень признательны вам за то, что нашли время приехать сюда и сообщить нам новость. Это очень любезно с вашей стороны.
Я тоже встала, и, увидев меня, полицейский подскочил со своего кресла с куда большей прытью, чем к тому обязывало его положение. Мы, все трое, еще какое-то время постояли в гостиной, неловко переминаясь с ноги на ногу, явно скрывая облегчение от того, что беседа закончена.
- О, пока я не забыла… - Мама взяла очки толстяка с крышки пианино. - Врачи "скорой" забыли это.
Полицейский взял в руки большие очки и, казалось, готов был отпустить шутку в их адрес, но вспомнил обстоятельства, при которых они были потеряны. Очки идеально уместились в его нагрудный карман.
Мы проводили его до двери и вместе с ним спустились во двор.
- Это его машина? - спросил он, указывая на нее своей фуражкой.
- Д-да, - ответила мама, не в силах скрыть нервную дрожь в голосе.
Он подошел к водительской дверце бирюзовой машины и заглянул в салон. Он оставался там несколько минут. Я бросила на маму вопросительный взгляд, и она в ответ лишь пожала плечами, но я заметила, что хмурые борозды вернулись на ее лоб.
Полицейский наконец закрыл водительскую дверь, потом обошел машину и встал, положа одну руку на пояс, а другой почесывая у виска.
- Странно, - озадаченно произнес он с еле заметной улыбкой.
- Что такое, офицер? - Мамин голос прозвучал уже не так убедительно, как прежде. На ее лице появилась какая-то растерянность.
- Ну, она припаркована так аккуратно. - Он наконец отыскал то, что могло заинтересовать его в этом скучном поручении. - Я хочу сказать, ведь у него был сердечный приступ, но ему удалось припарковать машину идеально, четко позади вашей. И не только это, он поставил ее на нейтралку, не забыл про ручник, заглушил двигатель и положил ключи в карман - и это при том, что испытывал страшную боль. Просто поразительно!
Он просиял и взглянул на маму, но она, казалось, совсем не знала, как реагировать; ей с трудом удавалось выдерживать этот ясный взгляд голубых глаз.
- Сила привычки, я так думаю, - сухо произнесла она.
- Должно быть, - рассмеялся он, засовывая большой палец в карман брюк, - должно быть. Но это невероятно, вы согласны?
- Да, - с явной неохотой мама заставила себя согласиться с ним, - трудно поверить.
Полицейский еще какое-то время таращился на машину с откровенным изумлением, потом тряхнул головой и со словами "С чем только не приходится сталкиваться на этой работе" развернулся и направился к патрульному автомобилю.
- Мы пришлем кого-нибудь сегодня вечером, чтобы ее отогнали, - бросил он через плечо. - Вряд ли вам захочется, чтобы она неделями перегораживала вам выезд!
Он включил зажигание и, шутливо отсалютовав нам, уехал.
45
На следующий день, в воскресенье, мы с мамой проспали. Мы нарушили заведенный распорядок и побаловали себя роскошным завтраком - яйца с беконом, грибами и помидорами. Мы завтракали за кухонным столом, просматривая многочисленные приложения к воскресным газетам.
Мама помолодела лет на десять; усталость, жуткое напряжение вчерашнего утра бесследно исчезли с ее лица.
- Хорошо спала? - спросила я.
Она широко улыбнулась:
- Очень хорошо, спасибо, Шелли, действительно очень хорошо. Как младенец.
Я тоже улыбнулась. Мама снова могла спать. Это было добрым знаком.
Тот день обладал какой-то особой, волшебной магией, как Рождество. После всего, что случилось накануне, после всего, что нам пришлось пережить, начиная с рассвета одиннадцатого апреля, после тошнотворных "американских гонок", в которые превратилась наша жизнь, пришло великое облегчение.
Я была на вершине блаженства. Я ощущала себя выжившей жертвой кораблекрушения, которой, после долгих недель дрейфа в открытом море в хлипкой шлюпке, среди волн размером с дом, удалось спастись, и я вдруг оказалась у пылающего костра, завернутая в одеяла, со стаканом горячего питья. Я воспринимала как чудо каждую мелочь повседневного мира - все, что раньше казалось обыденным и не достойным внимания: с восхищением смотрела, как грибная шляпка молока медленно прорастает в темных глубинах кофе в моей чашке и пылинки кружат в луче света, напоминая вращение небесных тел во Вселенной; я с интересом разглядывала крохотные пурпурные сосудики на опущенных веках мамы, пока она читала газету; вслушивалась в отдаленный колокольный перезвон, сливающийся в кристально-чистую мелодию из идиллического прошлого. Я смаковала все это, я любила все в этом мире только за то, что оно было.
Мы переоделись только ближе к одиннадцати, но даже и потом снова уселись за кухонный стол и продолжили чтение газет за очередным кофейником свежего кофе.
Мы почти не говорили о вчерашних событиях, но то и дело кому-то из нас приходили в голову мысли, и тогда мы вновь возвращались к этой теме.
- Как ты думаешь, шантажист говорил правду? - спросила я. - Ну, насчет того, что ни с кем не делился своими догадками о нашей причастности к убийству Пола Ханнигана?
Мама задумалась.
- Да, думаю, что да. В конце концов, он ведь сказал нам правду о своей болезни.
- А то, что у Пола Ханнигана нет близких родственников, которые могли бы разыскивать его?
- Трудно сказать. Во всяком случае, он говорил это со слов самого Ханнигана. Но интуиция мне подсказывает, что теперь все кончено. Я действительно в это верю.
Чуть позже мама воскликнула:
- Представь, если бы я убила его, Шелли! Нам бы опять пришлось избавляться от трупа, да еще от этой чертовой машины. Ты только представь!
Я покачала головой, в шоке от мысли, насколько близки мы были к тому, чтобы снова войти в эту пещеру ужасов. Что бы мы стали делать с трупом толстяка? Закопали в саду? Вырыли бы яму в огороде? А что с машиной? Опять бросать ее где-нибудь со всеми вытекающими последствиями или столкнуть в одну из тех шахт в национальном парке, как я предлагала? Было невыносимо думать об этом…
- Слава богу, что ты такая неловкая, - пошутила я, но мама, вопреки моим ожиданиям, не рассмеялась.
- Это какое-то чудо, - сказала она. - Я имею в виду, как я могла промахнуться с такого близкого расстояния? Ведь дуло пистолета почти упиралось ему в шею. Это невозможно, Шелли. Просто невозможно.
Вновь вспомнив наш вчерашний разговор (Цугцванг. Это из шахмат), я заметила: