Под одной обложкой в антологии "Москва Нуар" собраны рассказы самых ярких современных российских писателей о Москве - не такой, как мы ее знаем, состоящей из дорожных пробок, смога, гламура и вечной толкотни, а о Городе тайн и загадок, Городе, имеющем душу. Узнать его можно, только открыв ему свое сердце нараспашку.
Каждый из авторов антологии хорошо известен читающей публике и любим, у каждого - свой неповторимый стиль и безграничная фантазия.
Антология "Москва Нуар" - это объемный и неожиданный портрет Большого Города, написанный крупными и смелыми мазками, привлекательный и шокирующий одновременно, но всегда яркий и интересный.
Этот Город можно не любить, но не гордиться им невозможно.
Содержание:
Предисловие составителей 1
Часть 1 - Преступление и наказание 2
Анна Старобинец - Автобус Милосердия - Курская 2
Вячеслав Курицын - Золото и героин - Ленинградский проспект 7
Людмила Петрушевская - Новый район - Пражская 9
Андрей Хуснутдинов - Постой - Бабушкинская 10
Часть 2 - Мертвые души 15
Александр Анучкин - Поляна тысячи трупов - Лосиный Остров 15
Владимир Тучков - Вердикт "Макарова", грязный секс, или Встреча боевых друзей - Чистые пруды 18
Игорь Зотов - Декамерон - Серебряный Бор 20
Глеб Шульпяков - Двойник - Замоскворечье 24
Часть 3 - Отцы и дети 26
Максим Максимов - Папа любит меня - Перово 26
Ирина Денежкина - Рождество - Новый Арбат 28
Сергей Самсонов - Точка невозврата - Останкино 29
Часть 4 - Война и мир 33
Мастер Чэнь - Пальто с запахом земли - Березовая Роща 33
Алексей Евдокимов - Европа после дождя - Киевская 37
Сергей Кузнецов - Московские реинкарнации - Лубянка 41
Об авторах 45
МОСКВА НУАР.
Город исковерканных утопий
Предисловие составителей
Когда мы только начинали собирать эту антологию, нас неотступно преследовала мысль, что "нуар" - это не столько про сверкающую салонами "Бентли" и стразами длинноногих блондинок Москву, сколько про Санкт-Петербург, бывшую столицу империи, нуар-атмосферу которого так точно воссоздали еще Достоевский и Гоголь, навсегда закрепив за Петербургом звание столицы "нуара". Но чем дальше углублялись мы вместе с авторами этого сборника в леденящие душу дебри Москвы, тем ярче восставала она перед нами во всей своей мрачной и мистической безысходности. Москва - при бросающемся в глаза внешнем лоске - в первую очередь, город несбывшихся мечтаний, город недовоплощенной утопии, а в зазор между мечтой и реальностью какая только нечисть не пролезет.
"Реально город состоит из осколков совершенно несоизмеримых сред", в своих колонках все время отмечает Григорий Ревзин, один из ведущих журналистов, пишущих сегодня о Москве. Несоизмеримость вообще - слово, как нельзя лучше описывающее ощущение от Москвы. Абсолютная бесстильность, огромные пространства, то тут, то там утыканные зданиями, между которыми пропасть в четыре века: к деревянному домику вдруг примыкает конструкция из стали, - все это результат длительного (более 850 лет) стихийного формирования. Обозначенная в 1147 году как малое поселение на огромной карте России, Москва прошла нелегкий путь до того монстра, коим является сейчас: периоды небывалого расцвета сменялись почти полувековым забвением.
Оставаясь центром огромного государства на протяжении почти всей своей истории, Москва притягивала людей самого разного сорта. В Москву ехали искать лучшей жизни: работать, в основном, - но и просить милостыню, подбирать объедки со стола лихих купчиков, воровать и грабить. Концентрация капитала позволяла разрушать и перестраивать до бесконечности, новые здания строились буквально на фундаментах старых. Еще до революции многократно разрушенные и воссозданные здания создавали благоприятную среду для всякого рода криминальных и полукриминальных элементов. После же революции 1917 года идеология разрушение не просто поощряла, но призывала к нему. Слова большевистского гимна надолго определили общественный менталитет: "Весь мир насилья мы разрушим до основанья, а затем мы наш, мы новый мир построим: кто был ничем, тот станет всем". Возвращаясь к мысли о недовоплощенной утопии: разрушено было многое, а новый мир так и остался иллюзией. Тех, кто был ничем, поселили в "коммунальных квартирах", выселив из особняков и просторных квартир их бывших обитателей, в такие квартиры заселили десятки семей, которым предстояло налаживать новый советский коммунальный быт. (Подобного "уплотнения" счастливо удалось избежать профессору Преображенскому, герою романа Михаила Булгакова "Собачье сердце". По сюжету романа, действие которого происходит в послереволюционной Москве, профессор пересаживает псу человеческий гипофиз - в надежде, что это превратит животное в человека. Получившийся из этого эксперимента получеловек незамедлительно присоединяется к "красным" деятелям. Опыт не удается. По мнению Булгакова, тот, кто был "ничем", "всем" стать не может.) Такая форма проживания существовала в Москве до самого недавнего времени, и с точки зрения нормального западного человека придумать что-либо более подавляющее просто невозможно: жить на виду во всех своих мелких подробностях, как в тюрьме, как в больнице. В своем творчестве образы коммунальных квартир и ее обитателей многократно использует знаменитый русско-американский художник Илья Кабаков.
Довольно наглядным символом того, как "строилась" Москва, может служить история храма Христа Спасителя: Кафедральный собор был воздвигнут в конце XIX века на месте разобранного для этих целей женского монастыря, взорван в 1931 году по приказу Сталина для строительства на его месте Дворца Советов. Дворец Советов построен так и не был (то ли по техническим, то ли по идеологическим причинам), и на месте храма к 1960 г. вырыт огромный открытый бассейн "Москва", просуществовавший до 90-х годов, когда на месте бассейна вновь начали воссоздавать храм Христа Спасителя, символ "новой России". "Был храм, потом - хлам, а теперь - срам", так говорили о бассейне. Ну что ж, теперь там снова храм, но надолго ли.
Чем больше думаешь о Москве, тем больше она предстает как огромный трансформер, где все чудесно меняет свой лик как по мановению волшебной палочки. Вот, например, Чистые пруды (место действия рассказа Владимира Тучкова), ныне почти самый центр Москвы, в XVII–XIX веках были окраиной и назывались строго наоборот - "Погаными прудами" (если попросту, то "Грязными"). Налог на ввоз в Москву живого скота был значительно выше налога на ввоз мяса, поэтому скот забивали перед въездом в город - а внутренности скидывали в те самые пруды. Можно только догадываться, как они выглядели - до тех пор, пока некоему князю не пришло в голову повелеть наконец-то очистить этот источник зловония, и вуаля: отныне пруды Чистые, бульвар, примыкающий к ним, - Чистопрудный. Таких историй великое множество. Москва меняется с быстротой кинематографа, пытаясь преодолеть грязь, нищету, отчаяние, безысходность, зло, но без конца возвращаясь на исходные позиции.
Литературной традиции "нуара" в России вообще, а в Москве особенно, как таковой не существует. Почему? Возможно, из-за существовавшей цензуры - даже в царской России, не говоря уже о советском времени. Писатель, журналист, великий бытописатель Москвы Владимир Гиляровский, живший и творивший в конце XIX - начале XX века, в 1887 году подготовил сборник рассказов и очерков о самых мрачных местах Москвы и их обитателях "Трущобные люди". Однако книге не суждено было увидеть свет: цензурным комитетом книга была запрещена, и листы были сожжены. Как выразился помощник начальника главного управления в ответ на прошение Гиляровского о допуске книги к печати: "Из ваших хлопот ничего не выйдет… Сплошной мрак, ни одного проблеска, никакого оправдания, только обвинение существующего порядка. Такую правду писать нельзя". После этого случая писать "без проблеска и оправдания" нельзя было еще лет сто, и даже лауреату Государственной премии, одной из ныне живущих классиков Людмиле Петрушевской (одно из направлений творчества которой вполне можно отнести к жанру "нуар") долгое время приходилось писать в стол пьесы и рассказы о "теневых сторонах жизни".
Говоря о литературных истоках московского нуара, невозможно не упомянуть роман братьев Вайнеров "Эра милосердия" - о послевоенной (1945 год) борьбе милиции с "расплодившейся мразью". Опытный оперативник Глеб Жеглов и фронтовик, но новичок в розыскном деле Владимир Шарапов - противостоят зловещей "Черной кошке". Книга стала знаменитой благодаря тому, что по ней был снят многосерийный телевизионный фильм "Место встречи изменить нельзя", многие москвичи знают его буквально наизусть.
Атмосфера, наиболее близкая к атмосфере "нуара" воссоздана в произведениях, посвященных Сталинской эпохе (таких как "Московская сага" Василия Аксенова, "В круге первом" Александра Солженицына): "воронки", увозящие в ночи "врагов народа", которые уже не вернутся домой, ибо будут расстреляны без суда и следствия, застенки, предательства, страх, самоубийства, "Дом на набережной" как символ сталинского нуара. Эта "сталинская" тема призраком прошлого неизбежно поднимается и в нашей антологии - в рассказах Сергея Кузнецова и Дмитрия Косырева.
Настоящий "нуар" - это не только центральные районы Москвы, пропитанные той самой атмосферой многократного разрушения и иных призраков (Чистые пруды и Замоскворечье, ставшие местом действия рассказов Владимира Тучкова и Глеба Шульпякова), но и спальные районы, где - вопреки так и не воплотившимся мечтаниям о просторных улицах, светлых домах и зеленых насаждениях - до сих пор царит бедность на грани нищеты, типовые квартиры с неуютным электрическим светом и плохой звукоизоляцией ежеминутно внушают их обитателям, что "выхода нет". Это Перово в рассказе Максима Максимова, у Андрея Хуснутдинова - Бабушкинская (место, где был убит Пол Хлебников, главный редактор русской редакции журнала "Форбс"). В лесопарках в черте города орудуют маньяки, а в самом большом из них - национальном парке "Лосиный Остров" - имеется клочок земли в 1 квадратный километр, не охраняемый, по странному стечению обстоятельств, ни одной милицейской частью. Именно там устраиваются бандитские "разборки", именно туда свозят трупы, именно там происходят драматические события рассказа Александра Анучкина "Поляна тысячи трупов". Конечно, "нуар" - это и вокзалы, места средоточия людей, утративших надежду, где легко стать окончательно безымянным, затеряться в толпе (главную роль исполняют вокзалы в рассказах Анны Старобинец и Алексея Евдокимова). Что и говорить, похоже, что почти любое место в Москве так и жаждет стать местом действия мрачной детективной истории.
Эта антология - попытка вывернуть наизнанку прянично-лубочную туристическую Москву, Москву блеска и больших денег; попытка показать ее зловонное чрево, попытка осмыслить царящую в ней безысходность. В этом сборнике Москва предстает как город несбывшихся мечтаний и исковерканных утопий.
Часть 1
Преступление и наказание
Анна Старобинец
Автобус Милосердия
Курская
Я жду милосердия. Оно скоро придет.
Вон оно, выруливает из-за угла, сейчас остановится и откроет мне двери. Мне и таким, как я. Еще пара минут - и нам будет тепло.
А сейчас холодно. Просто ужас как холодно. Особенно мне: они-то хотя бы лежат на решетках канализационных сливов или сидят рядом, на оголенном асфальте, привалившись к серым панелям вокзального здания. У них там хорошие местечки. Горячий пар поднимается из-под земли, пропитывает их вонючие тряпки и тела, их волосы и их кожу теплой влагой. Этот пар - он такой горячий, что растапливает даже сосульки, свисающие с козырька здания. Сосульки истекают гнойными каплями. Тепло там, под козырьком…
С другой стороны - не стоит мне им завидовать. Когда они встанут, им сразу же станет совсем плохо: еще бы, в мокрой насквозь одежде, на тридцатипятиградусном морозе… Правда, они сразу же сядут в автобус - но и в автобусе кому приятно быть мокрым?
Бесформенная баба в приспущенных сиреневых колготках спит, сладко посапывая. Остальные не спят: смотрят без всякого выражения на приближающийся автобус. Тот, хромоногий, куда-то убрел, волоча подол нежнокожей дубленки и шаркая по мерзлой земле блестящими черными ботинками стоимостью в тысячу долларов каждый. Просто с ума сойти: он не хотел их брать, идиот! Брыкался и лягался своими кривыми вонючими лапами, только бы не надеть их!
Лисичка Ли хорошо все придумала - "А на вокзале ты просто с кем-нибудь из них поменяешься…"! - но не учла, что эти недоумки станут отказываться от выгодного обмена, вцепятся в свои лохмотья мертвой хваткой…
Пришлось уговорить одного. Я умею хорошо уговаривать; в особенности, когда дело мое правое.
…Кстати. Никогда не деритесь с бомжом на Курском вокзале. Это все равно, что подраться с гигантским гнилым яблоком. Или с переполненным мусорным пакетом…
Они, правда, оказались ему маловаты, ботинки - но ничего, разносит. Или продаст. А остальные шмотки, наоборот, велики… Впрочем, у них здесь так носят.
Никто из его товарищей не пошел за ним. И никто не пытался вмешаться, когда я его бил. Выражения их лиц, опухших, окутанных паром и чуть подсвеченных фонарем, мне сложно сейчас разобрать - но, кажется, смотрят они все-таки как-то недобро, надо думать, им в итоге не очень понравилась моя стычка с одним из их стаи. Так что я на всякий случай держусь в стороне. Здесь, поближе к вокзальной ограде и к ментам, я вне опасности. Во-первых, они боятся ментов. Во-вторых, они слишком ленивы (или нет: ленивы - не совсем то слово; они слишком неживы), чтобы преодолеть расстояние в пятьдесят метров, отделяющее их от меня.
Менты, само собой, попытались меня согнать. Двое. Я дал каждому по сотне баксов (мельче просто не было) - и они отвалили, тараща то на меня, то на дензнаки бессмысленные рыбьи глаза. Их можно понять. Не каждый день встретишь на Курском вокзале вонючего обоссанного бомжару с пачкой зеленых в кармане… Через минуту один вернулся. Шмыгнул сиреневым от мороза носом, с голодным выражением уставился мне в переносицу:
- Документы?
Я дал ему еще сотню.
Сосредоточенно сопя, он рассмотрел ее в желтом свете фонаря и спрятал во внутренний карман. Переступил с ноги на ногу. Скользнул чуть мутноватым и текучим, как водопроводная вода, взглядом по моей небритой физиономии, разбитому носу, сочащейся кровью губе, грязному, в буро-желтых пятнах, балахону, снова по лицу, вверх, чуть задержался на безобразной серой ушанке… Что-то его там заинтересовало: не то фасон головного убора, не то не прикрытый шапкой фрагмент моей шевелюры, слишком гладкой и чистой для такого типа, как я. Я надвинул ушанку на лоб, дабы его не смущать - и он тут же забыл о ней, аутично заскользил дальше, пока не сфокусировался снова на переносице:
- Где деньги украл?
Это уже была наглость.
- Заработал, - вальяжно сообщил я, но получилось не вальяжно, а сварливо и хрипло - как будто ворона каркнула.
- Пройдемте в отделение, - бесцветно сказал мент и вдруг - ей-богу! - громко клацнул зубами, не то от холода, не то - скорее всего - от голода, ненасытная морда…
Я дал ему еще сотню, твердо пообещав себе, что эта точно последняя. Проблем с правоохранительными органами мне ой как не хотелось, но всякому свинству, пусть даже правоохранительному, полагался предел. Четыре сотни - это предел. Все. Если станет клянчить еще - я его убью.
Он снова придирчиво изучил мое подношение и спрятал за пазуху. Шмыгнул носом. Как-то неуверенно прокашлялся.
- Еще есть ко мне вопросы, командир? - прокаркал я, неловко стягивая с окоченевшей руки вонючую варежку, чтобы удобнее было стрелять в случае положительного ответа, и проклиная себя за это подобострастное "командир", выкатившееся из глотки, точно жетон из неисправного турникета при входе в вокзальный сортир.
Кстати. Никогда не ходите в сортир на Курском вокзале. Если только вы не любитель прилюдно поссать на морозе в вонючую дырку за пятнадцать рублей…
С диким ревом и стоном к вокзалу подполз пассажирский состав. Я стянул наконец варежку. Мент лениво покосился на поезд, потом цапанул взглядом мои оголенные пальцы - слишком холеные, слишком гладкие, со слишком ухоженными ногтями, - и о чем-то тяжело и тупо задумался, морща узкий лоб и по-тараканьи шевеля мохнатыми заиндевевшими бровями. Наконец шевеление прекратилось.
- А ты кто вообще? - спросил он и впервые посмотрел мне в глаза, напряженно и почти что осмысленно; он явно стоял на пороге какого-то понимания…
Я нащупал в кармане ледяную рукоять. Оружие я вообще-то не люблю, стреляю плохо - но, с другой стороны, дурацкое дело не хитрое. Так, первым делом - взвести курок…
…Лисичка Ли сначала отказывалась дать мне пистолет. Это меня насторожило. Она мягко подталкивала меня к выходу, и быстро-быстро мотала своей рыжей головой, и глупо бормотала:
- Это лишнее… Пожалуйста, ну зачем он тебе?! Это лишнее…
Потом она поймала мой взгляд - и обиженно скривилась, и сжалась:
- Опять?! Ты опять мне не веришь?
Мне показалось, что она собирается плакать. Но она не заплакала. Она протянула мне пистолет, брезгливо, дулом вперед. "Неправильно, нужно рукоятью", - машинально отметил я про себя, забрал у нее оружие и почувствовал, что мне снова стыдно.
- Только не делай глупостей, - сказала Лисичка. - Если что, на вокзале будет мой человек. Он поможет.
Мне вдруг стало неприятно.
- Что значит - твой?
- Свой, - игриво поправилась Лисичка. - Свой человек. Друг.
Она обняла меня за шею. Ее руки были прохладными, а кончики пальцев - чуть-чуть влажными.
- Обойдусь как-нибудь без твоих друзей, - я попробовал отстраниться, но она не пустила. - Поняла?
- Не ревнуй, - шепнула Лисичка мне в ухо. - Это было очень давно…
Я разозлился еще сильнее. Очень давно - это как? Когда Старый подобрал тебя на вокзале, грязную рыжую тощую тварь, тебе было семнадцать… А сейчас тебе двадцать один. Всего двадцать один, девочка! Так что значит - очень давно?!
Она погладила меня по щеке.
От ее пальцев сладко пахло цветочным кремом и кровью.
- Я буду с тобой, - сказала Лисичка. - Если ты хочешь.