Зюскинд нож схватил, лежавший на столе, и, потрясая им, провыл: "Не подходи!" На него было жалко смотреть.
Увечные драки в нашем доме - не редкость. А по весне эти сукины дети, терзаемые непризнанностью, безлюбьем, безысходностью, выпрыгивают из окна. Здесь все вопиет о немеркнущем соблазне суицида: решетки на окнах верхних этажей, металлические сетки, что натянуты в лестничных пролетах. Проблема в том, что нас здесь слишком много. Нас пятьсот человек из самых разных уголков огромной страны, пятьсот неудачников, мнящих себя гениями, пятьсот одиночеств, живущих впроголодь на нищенскую государственную стипендию и деньги, присылаемые родителями из дома. Мир способен переварить пару-тройку сумасшедших гениев и две дюжины крепких литераторов-ремесленников - остальные жители писательского дома обречены на полную безвестность и прозябание в ничтожестве.
- …Это, ребзя, еще что? - сказал нам Самохин, когда мы вышли в коридор. - Он у меня по ночам с марсианами на контакт выходит, ей-богу не вру. Они его, марсиане, как он говорит, с собой обещали забрать. Кащенко отдыхает. Того и гляди, что ножик однажды мне в спину воткнет, а с марсиан и взятки гладки. Как там у Самойлова - "Этот город полон психов, каждый третий точно псих, говори со мною тихо, может, я один из них".
- "Не считай себя умнее и не торопись узнать, - довершаю я, - кто из нас быстрей успеет бритву острую достать".
- Что, Димон, - переходит к другой теме Самохин, обращаясь к Татчуку, - достанутся тебе пять тысяч дармовых премиальных гринов, как думаешь?
- А кому же еще, если не мне?
Откуда в нем такая несокрушимая уверенность?.. Когда он был мал, богато обустроенная детская вращалась вокруг него частной вселенной (с картой звездного неба на потолке, с беззаветно преданными своему хозяину плюшевыми зверьми), а потом этот надраенный до блеска космос расширился до размеров трехкомнатной квартиры, улицы, школы, страны, и не было ни уголка, в котором бы ему недоставало родительской любви - любви, подкрепленной родительскими возможностями. Внешний мир без промедления выходил навстречу самым диким его запросам, и, привыкнув к такому раскладу, мой сосед как будто самую реальность умудрился заставить соответствовать его представлениям о ней. В этом, собственно, и заключался его главный дар - заставлять весь мир играть огромный, с грандиозным бюджетом спектакль, в котором он, Татчук, - наследный принц и будущий властитель всей земли, а все люди вокруг - его слуги и безликие статисты, роль которых сводится к тому, чтоб оказать хозяину посильную услугу и исчезнуть из его жизни навсегда. Лишь с поставками свежего воздуха у мира иногда бывают перебои: мой сосед - хронический астматик и временами прибегает к помощи баснословно дорогого ингалятора.
Возвращаемся в комнату. Раздевшись до пояса и откупорив бутылку, он всецело отдается ежевечернему ритуалу самолюбования. Пожалуй, ничто не доставляет ему такого же удовольствия, как дефиле с голым торсом по комнате. Он склонен столетиями простаивать перед зеркалом, разглядывая собственное возлюбленное отражение во всех возможных ракурсах и позах и наслаждаясь видом своих мускулов, что упруго бугрятся под атласистой кожей. Нарциссизм его закономерен, правомочен, но иногда выбешивает.
- Ты посмотри, какие у меня здесь кубики, - говорит он мне, почтительно поглаживая свой твердый, как стиральная доска, живот. - Можешь даже потрогать. Нет, ты потрогай, потрогай - настаивает он, негодуя из-за моего преступного равнодушия к безупречности его восхитительного пресса.
Из-за этих его сексуальных домогательств - если можно так выразиться - к самому себе я выхожу из комнаты как будто для того, чтоб покурить, и натыкаюсь в коридоре на такого же бесприютного Зюскинда.
О, как же мне с ним перло, с моим ангелом-хранителем, великим и неуязвимым Татчуком!.. С того самого дня, когда по дороге в Москву у меня умыкнули наручную сумку с деньгами и паспортом и я был в совершенном отчаянии - теперь ни прописаться, ни зачислиться на курс… и вдруг возвращается он (выходил из купе, чтобы выбросить мусор) и протягивает чудом обнаруженное мое портмоне - без денег, но зато с книжкой паспорта. (Похитители скинули его в мусорный бачок.) "Что бы ты без меня делал? - говорит. - Возвращаю тебе имя, личность и будущее - цени…" И пошло-поехало. Журнал "Архитектура и градостроительство", триста долларов за выполнение редакторских функций в месяц - деньги, о которых провинциал-первокурсник может лишь мечтать. Милицейские курсанты, что нашли во внутреннем кармане моей брезентовой сумки крошево сансимильи, но почему-то в последний момент сжалились и отпустили, удовольствовавшись смехотворной взяткой в полторы тысячи рублей. Наши фото с ним на первой полосе одного лакового журнала под шапкой "Наше будущее все". И, конечно же, девицы, что слетались на манящий взор Татчука, будто мотыльки на свет, и - о, чудо! - вдруг порой переключали благосклонное свое внимание и на меня. Все победы, все деньги, все публикации, все счастливые избавления от беды выпадают, достаются мне будто вследствие нахождения рядом с ним, и я с ужасом представляю, что будет, если это божество однажды вздумает отвернуться от меня.
Возвращаюсь назад.
- Не хватит ли тебе уже стучать по клавишам? - начинает он, кивая на мой древний, как останки петикантропа, компьютер. - Мне ведь тоже нужна новая повесть. Я уже придумал для нее прекрасное название. "Точка невозврата", как тебе?
- И о чем же будет эта "Точка…"?
- Я еще не закончил обдумывать… А пока примерно так: в Венеции живут два друга, один - аристократ, хотя и обедневший: он работает моделью у ведущих дизайнеров одежды и одновременно пишет блистательные стихи, а второй - жалкий Горлум, шепелявая тень, раздираемый ревностью к непрестанным успехам товарища.
Так вот оно, значит, как - настигло меня осознание. Наше с ним совместное бытование, что представлялось мне недавно идеальным симбиозом, на самом деле - чистейшей воды вампиризм. Я-то, бедный, полагал, что он делится со мной своим неиссякаемым везением - бескорыстно, с той солнечной щедростью, что заповедована всем любимцам богов… О, душевное убожество мое, о врожденное рабство - я почувствовал себя как тот холуй, что сначала был допущен к барскому столу и которому сейчас указали на место.
- И вот однажды этот самый Горлум замышляет убийство, ему кажется, что убийством Мартына - так мы назовем первого героя - он сможет разрешить свои многочисленные проблемы и что, когда его соперник будет устранен, удача наконец-то улыбнется ему. Но когда хитроумно задуманное убийство осуществляется, наш Горлум понимает, что со смертью Мартына жизнь его потеряла всякий смысл. Горлум сходит с ума, начинает видеть в разных людях, встреченных на улице, черты предательски убитого им господина; он бросается к людям, окликая их именем, которого они не знают; он начинает верить в то, что Мартын по-прежнему жив и лишь наказывает Горлума своим временным отсутствием… Короче, в итоге он кончает безумием. Как тебе сюжет?
Значит, друг мой Мартын, ты считаешь, что мое предназначение на этой земле сводится к тому, чтоб быть твоим придворным карликом, твоей обезьяной?
- Где-то я уже это слышал, - отвечаю автоматически.
- Вот вечно ты так! - взрывается он. - Когда пишешь ты сам, то слюной изойдешь, доказывая оригинальность собственного замысла… И потом тебе не кажется, что ты не способен генерировать оригинальные идеи? Может быть, тебя поэтому до сих пор и не печатают в издательствах?
- А тебя почему до сих пор еще не…?
- Потому что ты ленивая, неблагодарная бестолочь.
Я задрожал, как борзая на сворках, в предчувствии драки. Сейчас я наконец-то знал, чего хочу. Хочу увидеть страх его в глазах. Да даже и не страх, а хоть какое-то сомнение в своем всегдашнем праве требовать и получать все, что ему ни вздумается.
- Слушай, - сказал я, закурив и трепеща от догадки, снизошедшей на меня, как озарение, - твой сюжет неплох, но он мне кажется не очень-то реалистичным. Предлагаю кое-что подправить.
- При мне нельзя курить, скотина, ты забыл? А ну-ка выбрось сигарету сейчас же!
- На мой взгляд, - продолжал я, затягиваясь, - таланты между твоими героями распределяются не то чтобы несправедливо, а скорее, попросту недостоверно, нежизненно. Один с неслыханной щедростью наделен всеми дарами: он и красив, как бог, и гениален, как Данте, конечно, бывает такое и в жизни, но в книге это будет смотреться слишком схематично.
- Выбрось, я сказал! - Он пошел на меня, но закашлялся и был вынужден схватиться за свой ингалятор и впиться в него побелевшими губами.
- А вот если твой блистательный Мартын и двух слов неспособен на бумаге связать и терзается своим творческим бесплодием, то тогда другое дело… Мы мгновенно разрушаем плоскость нашего повествования и выходим на подлинную глубину…
Продышавшись, он меня ударил… Я ответил, вдруг увидев пред собой овцу, приведенную на убой, и своим ударом будто вбил в него чувство окончания жизни. Он вдруг ойкнул изумленно и закинул голову: я увидел рыбу, что оставила положенный ей водный слой и всплыла на поверхность с разорванным брюхом. Я увидел его настоящего - изнуренного и обессиленного собственной удачливостью, до распада личности раскормленного приносимыми ему дарами; жизнь его, летевшая все вверх и вверх как будто по блестящим рельсам, вдруг, достигнув пика, покатилась под откос. Я стоял перед ним, закаленный поражениями, привыкший к ним, как волк к бескормице и холоду, и лицо мое имело жесткость и непроницаемость языческого идола.
- Ты за это ответишь! - прогнусил он, зажимая перебитый нос, но звучало это так, как если бы он вопрошал "Что же это такое со мной?". Что-то с ним произошло, слишком глубокое, слишком серьезное для того, чтобы прорваться на поверхность протестующим криком или проявиться в конвульсивной дрожи отказавшихся повиноваться членов. Я попал в наиболее уязвимое место его защитной оболочки, я нарушил герметичность, и космически холодная, неумолимая, безразличная к отдельному человеческому "я" реальность хлынула в пробитую дыру, наполняя душу моего соседа пониманием, что отныне ничего не гарантировано. "Господи, - взмолился он, - неужели я теперь - один из вас?"
Мой сосед надолго замолчал, и я курил теперь, не выходя из комнаты. Едва я появлялся на пороге, он вставал и выходил из комнаты. Один только черт ведает, где Татчук пропадал каждый день столько времени; могу только сказать, что многие студенты видели его гуляющим по Руставели в одиночестве - идущим вдоль стереотипных серых зданий, цвет которых отзывается во рту тошнотворным привкусом электролита, меди, тухлых яиц и густым зловонием сжигаемых автомобильных покрышек. Каково ему было там одному, в этом преддверии ада - не роскошного, с геенной огненной и непрестанными вулканическими извержениями, а унылого, несносно будничного, напоминающего старую чугунную ванну с копошащимися в ней пауками?
С каждым днем я ощущал как будто бы все большее расширение своего бытия и такое же стремительное сжатие, усыхание жизнеспособности соседа.
Восхищенные "прелестным мальчиком" женщины-начальницы из "Профиля" вдруг потребовали от него предварительной демонстрации литературных способностей, и с тестовой статьей на тему "О пользе курения" он с треском не совладал.
У жюри, что разбирало поданные на премию романы, вдруг возникли, по слухам, сомнения в авторстве Татчука (уж слишком зрелым, безупречным, превосходящим уровень двадцатилетнего было представленное произведение), и, не делая скандала, оно предпочло объявить победителем куда более скромного претендента.
Родители вдруг напрочь отказали Татчуку в щедром денежном содержании, и лишь только теперь и открылась мне подлинная картина: само его появление три года назад в нашей заштатной новошахтинской школе было следствием развода родителей, у каждого из коих к тому времени была уже другая, новая семья, а теперь еще и появилось по другому, новому ребенку.
Безграничное обожание в затравленных взглядах, которыми наши студентки провожали Татчука, вдруг оказалось не чем иным, как плохо скрываемым страхом при виде городского сумасшедшего, так он вдруг стал вести себя робко, бормоча при этом что-то несусветно глупое и бессвязное.
И сама его фамилия, Татчук, вдруг представилась мне варварским нагромождением согласных; в самом деле, можно подумать, что у Господа не нашлось более подходящего фонетического материала и он впопыхах сколотил грандиозный собор из обломков деревянного сортира. То ли дело моя - Бессонов - по всеобщему признанию, фамилия будущего классика.
Да и вообще, сказать по правде, мне стало как-то не до него; слишком много появилось не зависящих от Татчука обстоятельств и наметилось событий, так что мне его невольно даже жалко стало, на такое расстояние и на самый край моих потребностей, страхов, упований он отошел. Ну, во-первых, я погряз в любви, познакомившись на ВВЦ с одним бесенком в юбке, чье лицо одновременно и захлестывало твое горло, как петля, и потешно щекотало душу, будто мокрый песий нос. И все было даст ист фантастиш (с катанием на поезде по монорельсовой дороге, с пошловато-романтичным воспарением над Останкинским парком и Шереметевским дворцом) до тех пор, пока моя зазноба не ступила на порог нашей общежитской комнаты. Когда возвратился Татчук, подруга моя уже лезла мне ладонью под рубашку, уже прилаживалась к губам, так что должен сказать, что сосед мой вернулся крайне некстати. Он уселся с нами третьим за стол, я плеснул ему на полпальца вина, а зазноба моя, не стесняясь нимало, продолжила начатое; я поглядел в лицо закаменевшему, напрягшемуся Татчуку, мысленно послал ему последнее "прости" и впустил в свой рот проворный и настойчивый язычок, который бы не сильно удивил, окажись он по-змеиному раздвоенным.
- Грязная шлюха! - вдруг прошипел он, заставив нас отпрянуть друг от друга, вскочил, заметался по комнате и принялся кричать, что не потерпит подобного непотребства, что это его, татчуковская, комната и никто не смеет здесь устраивать животную случку.
- Убирайтесь! - кричал он. - Если вы не уберетесь, я пойду к коменданту!
Я поднялся рывком, сжимая руку в кулак, но, когда Татчук зашелся в кашле, шаря по карманам в поисках своего ингалятора, рука моя разжалась, и, недолго поколебавшись, я не тронул его даже пальцем.
Когда вернулся, проводив ее, Татчук впервые после долгого молчания со мной заговорил.
- Мне плохо, - силился выдавить он, - у меня беда. Меня, по всей видимости, выкинут из института.
- Да ладно, с чего это вдруг?
- Не делай вид, что ничего не понимаешь. Мне срочно нужен новый - хотя бы рассказ. Если я не сдам его к началу мая, то Урусов меня отчислит.
Ладно, настала наилучшая минута для того, чтобы признаться во всем. Татчук вдруг резко начал отвратительно, до убогости плоско писать. "Даже странно, - говорили мне студенты, - что он умудрился написать на первом курсе такую сильную повесть. Может, он не сам писал, как думаешь?" А я лишь хмыкал неопределенно и пожимал плечами. Ну, не кричать же было мне во всеуслышание, что это я тогда слабал за Татчука ту самую нашумевшую повесть. Помог, подправил, целиком переписал. Ну, неразлейвода мы были с ним тогда, и верил я, как идиот, что все, к чему Татчук ни прикоснется, обратится в золото. Мы как будто с ним обменивались силой: я дарил ему расставленные в наилучшем порядке слова, а он мне - избавление от комплекса задрота, ощущение неуязвимости, гарантированность нашей общей, сдвоенной победы.
- Нет, - сказал я, - хватит. Дальше сам.
- Не могу, - вытолкнул он.
- Не можешь - переведись в другой институт, это не проблема.
- Не хочу в другой, я там не справлюсь.
- А чего же ты хочешь? Быть писателем?.. И потом, не в этом дело. Ты думаешь, Урусов такой идиот и ничего до сих пор не прочухал? Он мне тут на днях намекнул, что наши с тобой стили поразительно похожи. Чуешь, чем пахнет? Еще один подлог, и мы вылетим вместе за милую душу.
- Ну, в последний раз! - взмолился он.
- Этот раз действительно окажется для нас последним.
- Ну, тогда я пойду к Урусову и все расскажу. И ты тоже будешь отчислен. А если напишешь рассказ, у тебя сохраняются хоть какие-то шансы.
- Отлично, - говорю, - иди и расскажи.
Он оставил мольбы, но я спинным мозгом предчувствовал: он что-то готовит. Само соседство его сделалось нестерпимым: если прежнего Татчука, венценосного, всемогущего, я мог еще хоть как-то выносить, то этого, нынешнего, - был не в силах. Из щедрого и милосердного бога моего бытия он превратился в непосильную обузу. Преследовал глазами, умолял, а куда мне было деваться, если шесть как минимум часов мы каждый день с ним проводили вместе.
Я угадал: через неделю он выкинул такой безумный фортель, что я до ночи приходил в себя, не в силах избавиться от нахлынувшего бешенства.
- Месяц назад, - собравшись с духом, заявил он, - ты сломал мне нос. У меня теперь повреждена носовая перегородка, из-за этого мне трудно дышать. Второе: мой нос неправильно сросся, и из-за этого со мной никто не желает… дружить.
Я воззрился на его ничуть не изменившийся нос. Замечательный, выдающийся, патрицианский носище. Правда, вид у соседа какой-то больной: щеки ввалившиеся, под стеклянными глазами - темные круги.
- Необходима пластическая операция. Она стоит десять тысяч долларов. Мне больше совершенно не к кому обратиться. Если ты не согласишься мне помочь, я тебя посажу. Я в суд подам за нанесение увечий - у меня на этот счет имеется соответствующая справка.
- Деньги там, - кивнул я, - в верхнем ящике письменного стола. Ровно десять тысяч.
- Мне не до шуток. Пусть твои родители продадут квартиру. Ты должен понять меня: рушится моя жизнь, у меня не осталось иного выбора. А ты сядешь - я тебе обещаю.
Травма носа - как теория всемирного заговора, существование которого нельзя ни подтвердить, ни опровергнуть: пока ты веришь в него, он есть. Но какая же при этом цель блажится ему и на что должны пойти вымогаемые десять тысяч? На взятку кому, на оплату чего? Бог ты мой, он оказался настолько беспомощным, что уверовал в эти фантастические тысячи будто в панацею, что поможет ему возродиться из пепла. То, что нормальным людям (нам, общажным жителям) - комариный укус, ему - смертельное удушье. Для нас отсутствие работы, безденежье, непризнанность - воздух, которым мы дышим; для него - знак того, что жизнь кончена раз и навсегда.
- Слушай, ты! - заорал я. - Еще одно слово, и я твой нос на место вправлю! Пусть это твои родители продадут свою квартиру и расщедрятся на правку носа для любимого сыночка! Ты, наверное, у нас не сирота казанская, а?
- Родители не могут дать мне денег, - глухо отвечал он, как будто родители у него вчера умерли.
- Это почему еще? - поразился я. - Они ж у тебя не последние люди. Три года катался как сыр в масле, живя на присылаемые денежки, а теперь что?
- Моим родителям не до меня. Они развелись, и я оказался лишним. Я не могу довольствоваться их помощью по остаточному принципу.
- И хочешь удовольствоваться моей? - загромыхал я. - Я тебе эти десять тысяч высру, что ли? Да и вообще, приди в себя, очнись: зачем они тебе? Что ты с ними делать будешь? Уедешь в Америку? Вложишь в акции "Газпрома" и через год получишь дивидендов на миллион?..